Интервьюер К.В.
Респондент Горяинов Евгений Романович - Е.Г.
Е.Г.: Родился я в городе Курске, в Кировском районе, 1925 года 12 октября. Детство моё было очень скверное, детей у нас мно... семья была большая — семь человек. Мать была сильно религиозная, больная душевная после смерти отца. Отец умер в 34 году. Бедность была, плохо обуты, плохо... Карточная система в 36 году была. Хлеб получали мы по карточке, семьи. Тяжёлая жизнь была. Ну. Мать устроилась после смерти отца... она как малограмотная была уборщицей на железной дороге. Получала мало. Мы жили без присмотра, бедно. Но потом потихоньку, когда карточная система отпала, это, по-моему, приблизительно было в 39 году, немножко стало жить легче.
Ну, мы работали наёмно, воду таскали, в лес ходили, грибы собирали, ягоды, всё. Цветы собирали, продавали, на...на базар носили. Ландыши там, разные другие какие. Шиповник осенью собирали, глубокой осенью по...по орехи ходили. Ну, в общем, пробивались мы, как хотели. А мать за нами не могла усмотреть, она больше по церквям ходила. Ну, в общем, душевно больная была, религи...религией бы...была больная. А мы были беспризорные.
Ну, вот у меня старший брат на рыбалке пропадал. Дизентерия пошла в 35–36 году. Тут вроде как голодовка была до 39 года. А когда карточная система отменилась, немножко полегче появилось. Ну, мы пробивались кое-как, кто чего даст, одежду какую-то. Родня была, бабушка у нас была, помогала, я ей. Она любительница была садов, цветов. [..] Ну, я ей тоже помогал, в саду работал. Я был трудолюбивый. Я рисовал хорошо. Цветы делал. Раньше, при сталинской системе, 38-й год, 39-й и до 40-го, все портреты украшались этими... цветами из стружки, самодельными. А я был любитель, цветы делал. Мне на дом приносили бумагу эту, проволоку. Я и ночью и днём работал цветы.
В школу ходил. Прежде чем в школу сходить, я наработаюсь по соседству. То воды, то двор подмету, то ещё что-нибудь мастерю. Я был любитель… любопытный очень в хозяйстве. Потому что нужда заставляла. Чтоб заработать булочку и кусочек там сла...сладкого, я полдня работаю, а в школу иду уже к часу. Я учился в школе хорошо. Черчение у меня хорошее, в хоре участвовал. Молодой голос у меня был.
А потом постепенно стал взрослеть, началась война с Финляндией. Тут-то мы уже немножко повзрослели, немножко, как говорится, ну, в голову стали брать. Потом заболел у меня брат этот старший, он на рыбалке застудил ухо, и ему операцию сделали, а он не выдержал, долбежка была вот за ухом. И он умер. Второй брат уехал на Дальний Восток старший, пропал без вести. Уже с финнами война началась. А потом, значит, я кончил, седьмой класс не кончил я, пол...полгода проучился, нужда, тяжело было учиться. Книг, когда что давали, а когда надо было покупать. Жили мы очень тяжело. Мать заболела совсем, ходила в Коренную тут пустынь. Слыхали, тут, в Курске Коренная пустынь? Она уйдет, там по два, по три месяца находилась. А мы беспризорные были. У меня старшая... младшая дочь [его сестра] была Валентина, я ее на руках, на горбу таскал, дизентерия у неё была, она уже померла. [..] На радиотелеграфиста учился. Проучились мы месяцев восемь, началась война. И нас, значит, начали рассылать кого куда. Я попал в Харьков. В Харьков попал, Курск ещё не бомбили, а Харьков уже начали бомбить. [..] Послали на окопы, противотанковые рвы. Мы проработали там месяц-полтора, начали немецкие самолёты сперва облёт делать, а потом начали обстреливать. [..] Пока я в Харь... из Харькова добрался до дома, а немец уже подошел. И я неделю не побыл дома, ещё не одумался ничего, и немец пришел. Это уже в начале октября. Дожди пошли, грязь. Ну. Это сейчас асфальт, а тогда грейдерная дорога была, грязюка была. Ну, мы кое-как опомнились.
Тут скот побросали, коров, лошадей побросали, вот. Гнали из других этих районов скот, побросали и ушли. И скот голод... Уже морозы начались, заморозки, октябрь пошел. Ну. Мы этот скот, он голодный! Мы сами голодные, и скот голодный. Уже трава начала жухнуть, морозы. Мы кое-где скот, он сам к нам к дому подходил, мы... Ну, мы не смелые были, а взрослые там резали скотину, и кормились этим. Потом немец начал прибирать этот скот, начал расселять по этим, по домам. Уже заморозки пошли, уже ноябрь-месяц подошел. Ну. И послали на квартиры по два, по три немца, нас втиснули в одну комнатку. Кормить. Кормёжку, что там, помоешь посуду, дадут там это кусочек или чего-нибудь котелок вымыть. Так мы жили бедно.
И вот мы начали там доставать, где соли достанем. До этого ещё, до немца. И ездить, начали ездить в Полевую. Уже снег пошёл. Мы ездить начали, менять, то спички там променяешь, то какую одежду, то ещё что там смастеришь, какую игрушку. Начались ездить по...по деревням, менять продукты. Жить-то надо чем-то. Ну, немцы нас на дороге останавливали. Сознательные немцы, как говорится, трудовой солдат, тот не обижал, а вот это высшие чины там, те ненавидели нас, считали, как скотину. Отымали, били. И, значит, очень тяжело жили.
Потом, когда кончилось это всё, нечего было возить в деревню, нас начали гонять... Тут аэродром у нас военный был, на аэродром стали гонять. Снега, метели были, снега метра по два были. А нас, значит, гоняют немцы на аэродром с собаками, с оружием, чтоб чистить дорогу. И вот мы чистили дорогу месяц с лишним. Ну.
Потом, значит, меня тут один, он родня, он был инвалид, но печник. Узнал, что я так голодую, значит, пришел, попросил у старосты, чтоб меня устроили, это... А он печник был. Ну, он дальний родственник. Но он был уже негодный, он в армию не призывался. И вот, значит, он попросил, староста разрешил. [..]
В пять часов вставал, в лохмотьях, в фуфайке старой, ботинки — тряпок наверну, подвяжусь платком. А худой был, малокровие у меня было. [..] А я ходил, трубы чистил, и так плитку подправить. Ну, там хозяйка кусок даст, сознательный немец тоже даст, кто картошку, кто чего.
А раз попал на бойню, они ж понастроили пекарен, бойню, забирали коров, убивали. Ну, работали-то русские. И вот один мне помогал. Там, говорит, вот ливер, собери. Это ведро у меня и там тряпки были, и глинка была, мастерок, молоток был. И вот, значит, я эти тряпки вынул, туда напхал это... /смеется/ отходы, и он у... вот таким ходом. Ну, русский. «Уходи». И я там ходил, ремонтировал целую неделю, кормил всю семью.
Ну, а потом, значит, весна пришла, топка прекратилась. Нам что давали там? 600 грамм хлеба, хоть он и не качественный, и 300 рублей в месяц это... платили денег. На 300 рублей... Буханка хлеба стоила на рынке 150 рублей.
А я... тут был дворник коммунист, он мою сестру младшую Нину хотел в Германию послать. А ей ещё 13 лет не было. А я с ним сгрызси. А он был коммунист, с моим отцом когда-то, мой отец был коммунист тоже. Но он убрался рано в 34 году. Они ж тут, когда Деникин пришел, они босиком убегали. Они вагоны ремонтировали, паровозы ремонтировали. А когда Деникин пришел, они босиком убегали, отступали. Вот он и рано заболел, и умер. А этот остался дворником. Он, значит, с отцом с моим не в ладах был. И вот он мне напомнил. Я, значит, что... я сгрызси с ним, я говорю: «Почему ты старших не отправляешь сестёр, а у кого семья бедная, ты в Германию, и молодёжь?» А он сгрызся со мной. И спрашивает: «Ты работаешь?» Я: «Работаю». «Ну, ладно. Мы проверим». А весна пришла, апрель, кончилась работа, меня рассчитали. И он пришел и: «Ага. Работаешь?» Я говорю: «Нет». — «Так. Приходи на биржу труда». [..] Я пришел на биржу труда, а на меня уже записано, кто он, моё фамилие знал, всё. А с ним сгрызся за сестру. Поссорился. А он мстительный был, говорит: «Я с отцом твоим ещё не рассчитался». Ну, за... какой-то у них долг был там между собой.
И, значит, мне повестку; проверили, раздели, врачи проверили. И нас на...на это, сказали, котелок взять, одеяло и запас на...на сутки еды. У меня-то было триста рублей, я пошёл, взял две буханки хлеба, котелок, одеяло у меня было рваное, кусок взял. А это было или 5 или 6 мая, ещё прохладно было. И я отправился. И вот, значит, нас пригнали на вокзал, построили, проверили по списку. Собаки рядом, с автоматами немцы молодые. И в вагоны товарные загрузили, а там... там уже, наверное, раз двадцать эти вагоны ходили, соломка уже была помята. Нас полный вагон загрузили, закрыли и погнали. Вот. Вез...везли нас, значит, сутки. Не знаю, где, на полустанке вечером темно, открыли, чтоб там сходить оправиться. И говорят: «Под вагон оправиться, а дальше никуда, а то будем с крыши стрелять».
Ну, а что нам, мы же подростки были, шестнадцатый годик мне только пошёл. Мы вообще были забитые дети, худые. Тут малокровие, я кровью заливался, пойду-пойду, а у меня голова закружится, упаду, кровь из носа пойдёт. Тут и так малокровие. Ну, вот так и жил. Вот, значит, в вагон опять посадят, и везли нас, двое суток не открывали. Потом, не знаю, в каком месте, опять вечером открыли, сказали оправиться, и, значит, дали нам по такому кусочку хлеба и эрзац-кофе горькое-горькое по кружке. Ну, котелок чуть тёплый вот этой бурды дали. И опять закрыли, и всю ночь нас везли. Суток нас двое везли, но там с перерывами, где-то останавливали, нам понемножку хлеба давали, и опять это кофе эрзац.
Теперь, значит, суток двое везли, на третьи сутки нас привезли, это уже я потом узнал, в Познань, в Польшу. Там пересыльный пункт был. И в этом пересыльном пункте нас держали две недели. Значит, немножко побольше хлеба давали, горячей баланды немножко давали. Значит, койки были двухэтажные, деревянные койки, но одно одеяло было, матрасы были, ну, из соломы, что ли, сделаны или из морской травы, что ль. И одеяла. И вот двухэтажные койки. Ну. И вот там нас продержали две недели, прошли мы санпропускник, прошли немецкую эту комиссию, рентген. Кто больной там чуть-чуть, раз, отправляли назад.
А нас, значит, здоровых, ещё после двух недель, ещё неделю подкормили чуть побольше, состав подогнали. И состав подогнали — старые-старые, допотопные пассажирские вагоны, окошечки маленькие. Посадили и повезли. И вот нас привезли, кажется, часов двенадцать или больше везли, привезли нас в Вену. Но в Вене не остановились и привезли вечером уже. Это было, знаете как, к концу мая, по-моему, вот так. Привезли нас от Вены, ну, я не скажу вам, сколько. Ну, какой-то полустанок вроде, как дикий, маленькая станция, но чистота, асфальт, поднавесы накрыты.
И, значит, нас стали... вывели, рассказали переводчики, а переводчики были наши это, бывшие эмигранты. Они там работали переводчиками и шпионами работали. Ну, которые белогвардейщина эта, тик... бежали во время... после революции, когда советская власть установилась. И вот начали рассказывать, чтоб мы не воровали, чтоб мы слушались, чтоб мы были дисциплинированными, что прикажет хозяин. И вот распределяли. [..] я учился на токаря, учился на радиотелеграфиста. Всё позаписывали, образование. [..] А рабочие, значит, заводские, те построже проверяли. Мастера ходили такие солидные, значит, этими... говорили, показывали. А эти переводчики нам рассказывали. И вот сказали: «Будете себе строить лагерь». [..] Ну. И вот, значит, будете строить лагерь, чтоб была дисциплина, чтоб был порядок, чтоб слушались, что ска... переводчиков слушались. И, значит... А там это свалка была, овраг, болотце было. А там, от этого болотца километра... с километр и больше, там у них у каждого рабочего свои дачки есть. У каждого рабочего! Зажиточные, дачки есть. А т... а то... пригородные дачки. Но они два–три километра, пять километров от производства, где они работали. И эти дачки маленькие. У них там, ну, чистота, культура, розы цветут и всё. Не так, как у нас дача, там маленькие, но чисто всё сделано. [..]
Тут стали привозить финские бараки. В Австрии, я не скажу, как в Германии, вся финская конструкция, и большие, и малые бараки. Вся финская продукция была. И вот, значит, мы тут, мы планировали, а немцы собирали сборные эти бараки. Ну, там барак, он был, сейчас вам скажу. Так, значит, нас там двадцать человек было. Он сделан... снаружи покрашен, в середине он антисептиком каким-то изолирован, чтоб клопы не водились. И такие же койки двухнарные были тоже антисептические. Там стояла маленькая буржуечка аккуратная, кучечка этого торфа, немножко дров в этом в тамбурочке. И вот, значит, стояло это... десять коек, на каждой койке по… верхний этаж и нижний этаж, по человеку. Матрас вот этот вот из, как сказать... морской травы набит, одеяло и подушечка тоже, так... А подушечка набита ещё какой-то травой, помягче. Вот и наши условия. Сбит на коз... на козлах столик, две табуретки некрашеные. Полы некрашеные, потолков не было. Просто так комнаты и всё, утеплённые.
И вот это в бараке мы жили по...по двадцать человек. На завод нас... сперва, когда мы лагерь этот строили, поставили там, называется вашраум, ну, умывальник в стороне там, в углу, и туалет. [..]
А полиция, где проход был, где дежурила полиция, у них отдельный был барак, всё, они охраняли посменно. Полиция была гражданская, в чёрной форме пожилые люди. Вот. Они не...не...немного говорили по-чешски, по-польски, по-русски немного. Но бывшие тоже некоторые, которые были в плену в России. И вот он говорит: «Если идёшь, ты к забору не подходи. Знаешь?» А туалет был от забора метра три. У забора по углам стояли эти... столбы, на столбах были фонари, освещали вовнутрь. [..]
В столовую питались мы. Значит, кормили нас. Правда, кухня сделана хорошо, культурно. Паровые котлы, чистота. Немцы-поварихи, а рабочая сила была — откуда-то девок русских приводили, но нам разговаривать не разрешалось. Они там чистят, готовили брюкву, салат, шпинат. Картошка, если редко попадется, и то она какая-то чёрная, мёрзлая. И вот всё ж нам. Батон хлеба вот такой вот, грамм 800. Он там хлеб... это в концлагере хлеб квадратный, как у нас, а там, на воле, он серый какой-то батон. Вот нам утром давали шальку. Шальки, правда, эмалированные были без ручек. Шальку такую вот эмалированную, она полукруглая, и этот батон на троих резали, и полшальки на завтрак кофе давали. Ну, две, две таблетки кидала она каждому в миску сахарина. Вот это завтрак был. Позавтракали, хочешь, пайку эту сразу есть. Ну, вы сами знаете, что молодому организму? Там, ну, грамм 200, наверное, или 250 в этом пайке. Кто съедал, а я иной раз оставлял немножко на...на ужин.
Теперь, позавтракали, значит, построение, и вели нас под конвоем в лагерь. То есть, это на завод. Завод был... раньше говорили, что, что он выпускал мотоциклы, а потом, значит, он стал выпускать во время войны это... тягачи. Небольшой, «жучок» он назывался, перед у него ведущий, резина, а зад э-э на гусенице. Гусенице. Он подвозил маленькие пушки. Теперь, там сиденья – по шесть человек солдат сидели. [..] И вот в тех цехах, других, собирали машины, наверное, 3-тонки или 2,5-тонки газогенераторные. У них насчёт бензина тяжело ж было, вот. Ну, видал я, как собирают. [..]
Теперь, значит, приводили на обед. На обед, что? Брюква полшальки этой. Ну, у нас больше литра. На второе шпинат, ну, если попадётся, там три картошины. А шпинат, вы знаете, что такое? Он вкусный, если его приготовить, жирный, но, если его приготовить. А нам, у нас и песок попадается, и несолёный. И вот, шпинат это. А пайку ты, если хочешь, ешь. А ты её утром съел. Вот это обед. И сразу из столовой построение, опять нас на работу. Ну, работать заставляли не спеша, чисто работать. [..] И, значит, мы решили... кормили-то плохо, мы решили бежать с рабочего лагеря. Значит, сперва в туалет ходить начали, а потом потихоньку одну досочку оторвали, вторую досочку. И без шума, тихонько делали, и, значит, опять на место ставили. Ну, голодные, есть охота. А нам день и ночь мораль читали, а кормежка, свинью и ту лучше кормят. И вот, значит, мы решили сбежать. Когда тут уже под...под этим, под Сталинградом почувствовали, и немцы, рабочий класс стали потихоньку к нам русским относиться. Только очень строго было насчёт, чтоб мы с немцами общались. Ну, находили момент. То кусочек какой-нибудь дадут, то ещё что-нибудь. То говорили там всё.
Ну, и значит, мы и сбежали ночью. Сбежали, нас кинулись только к вечеру. Ни на работе нас нет, ни на построении, ни на поверке нету. А там недалеко был, километра три, Дунай. [..] И мы, значит, пробрались в камыши, а есть-то хочется...
И вот мы вечером, значит, стемнело совсем, из камышей вылезли, через дорогу перешли. [..] Перешли, и залезли к крестьянину, бауэру. [..] полицию, обыскали. Ну, ну, нашли у нас там эти крошки в карманах, да ещё овощи. «А, вы воруете! Русские бандиты, туда-сюда! Да ещё сбежали». Значит, нас продержали там неделю, запрос сделали на завод, как я себя вел там. Опять характеристику мне плохую дали. И значит, побили, и в какой-то лагерь, нас часа три-четыре в закрытой машине отвезли куда-то ещё дальше. А там лагерь, это потом мне сказали, это лагерь перед отправкой в концлагерь. Там лагерь дикарей. Немцы молодежь были звери! Истые звери! Там же немцы воспитывались с четырех лет, с пяти лет носили форму эсэсовскую в лагерях. У нас пионерлагеря, а у них в лагерях были, эсэсовцев воспитывали. Убивать, расстреливать. И вот там нас пытали, и я не признался. Нас по отдельности пытали. Я не признался, что я не воровал, не лазил. Ну. А пер... сперва ребят допросили, они признались. А я не признался, был упрямый такой. Ну, вот натура такая была. Так меня подвесили за руки цепью и на балку. И били до тех пор, пока я не потерял сознание, не залился кровью. А отпустили, ведро воды вылили. «Будешь признаваться?» Я: «Нет». Он тогда опять. Сейчас вот допросчик.... И переводчица наша русская эмигрантка она только переводит, а он такой зверь, зверь. Он, как зверь. Опять меня подтянули. Подтягивали, только на носках я держался. И значит, руки выворачивали цепью, и шлангом били по голове. Потерял я сознание, проснулся, меня опять водой облили, кровь засохшая, руки отвязали. «Будешь признаваться?» Я молчу. Руки трясутся, уже потемнели, почернели от цепи. Выводят этого... Федосова и говорят... Он: «Романыч, признавайся. Мы, говорит, все сказали». Ну, волей-неволей уж. А я, если бы знал, я бы лучше признался.
Так я болел в этом лагере две недели. Я не видел ничего, глаза тёмные были, голова у меня побита была, чёрная. Я смерти просил, ну, стонал, кричал. А потом, значит, там поляк был в этом... в этом лагере, он хорошо русских уважал, молодой. Он достал где-то стрептоциду, растолок его, и кусок тряпки намочил, и мне обвязывал голову, и ухаживал за мной. И когда, значит, я немножко стал видеть, глаза ещё красные на лице, а тут была чернота, краснота, синее. Вот до сих пор я был синий и черный. Ну.
И значит, нас погрузили и в криминалполицию привезли. В криминалполиции документы всё это, городская криминалполиция. Там уже полиция была в светло-зеленоватой форме. Ну. Там уже допросы не делали, проверили документы, собрали этап, и повезли нас из Вены в концлагерь Маутхаузен. В концлагерь привезли нас, выгружать стали... а концлагерь находится в три с лишним тысяче метров от уровня Дуная наверху. И вот приказали: «Выходи! Садись на колени. Руки за голову. И не разговаривать, не...не...не шептаться». И смотрю, начали выводить. Потом я уже в этом, в этом... в концлагере, я узнал, что это венгерское правительство. Ну, видно же, солидные мужики. Тоже выгрузили. «Стройся по шесть! Ни слова не разговаривать». Собаки, эсэсовцы молодые. И значит: «Шаг влево, шаг вправо — будем стрелять!» А переводят уже свои там, местные переводят, кто по-польски, кто... И вот, нас построили...
(Продолжение следует...)
В ближайших выпусках :
• Угарный газ (моноксид углерода), отравления.
• Эвтаназия в Германии, программа Т-4.
• Юденхаус (еврейские дома) и Еврейские Центры в Рейхе.
• Майданек, забытый лагерь смерти.
• Физические/биологические невозможности в историографии и мемуарах.
Спасибо за прочтение!