"Какая великая вещь—попасть, хотя бы случайно, на настоящую, творческую работу! Это всё равно как после безплодных поисков меди вдруг напасть на обильную золотоносную жилу".
"В писцовых книгах встречаются очень небольшие посёлки и выселки. Огромные деревни образованы были впоследствии насильно, для более удобного крепостного надзора, и община с круговой порукой и тягловым обложением заведена была для обезпечения интересов власти—помещичьей и государственной".
"Не корысть, не злоба, а именно глупость общинного, толпового склада жизни—вот источник общей его невыносимости".
"Тут не канцелярская бумага, не сухая теория, не мёртвое насилие над безпомощным народом, тут живое государственно-творческое дело в согласии с самим народом, в свободном сотрудничестве с ним".
14 августа 1911г.
Если вы хотите знать, как не следует делать революцию, поезжайте на оголённые, покрытые диким бурьяном, места когда-то цветущих дворянских усадеб, сожжённых в эпоху герценштейновских «иллюминаций». Поезжайте в озлобленные и развращённые деревни, одичавшие до обычая кровавой мести, поезжайте в тюрьмы, где томятся разбойники революции и душегубы, поезжайте на кладбища жертв бунта. Вы почувствуете, что бездарность расы есть грех, наказываемый прежде всего злобой неудачничества со всеми безумиями, на которые способна злоба.
Если вы хотите знать, как нужно делать революцию, поезжайте на царскосельскую юбилейную выставку. Кстати, стоят очаровательные дни догорающего, так сказать, заката лета. Барометр ещё поднимается,—но спешите использовать тёплые солнечные дни и чудные, точно за границей, вечера. Гвоздём выставки, мне кажется, следует счесть отдел землеустройства,—и вот здесь именно вы воочию можете видеть, как надо делать революцию и как она затеяна самим правительством в размерах колоссальных, почти космических. Дело идёт о переделке шестой части поверхности одной знакомой нам планеты, о приведении необъятной территории хаоса в осмысленный и культурный вид.
Революционный павильон, о котором речь, стоит над озером, между огромным дворцом императрицы Екатерины и знаменитым фонтаном, воспетым Пушкиным (Девушка с разбитым кувшином). На фоне увлекательной, как сказка, истории этих двух столетий вдруг выдвинулось самое яркое, что даёт действительность, именно революция, какою она должна быть.
Не буду описывать наружности павильона, она в художественно-русском стиле, солидном и скромном, не позволяющем догадываться, какое страшное по важности содержание заключается в постройке. На пороге павильона вас встречают и сами революционеры, какими они должны быть,—это в данном случае чиновники землеустройства и землемеры. Люди ещё молодые, свежие, сильные, с загоревшими от жизни под открытым небом лицами,—с теми редкими среди интеллигенции лицами, на которых лежит благородный оттенок серьёзного труда, физически и морально целебного.
Во главе этих молодых деятелей я встретил Б. В. Юрлова. Он когда-то приезжал ко мне в мундире земского начальника с горькими терзаниями относительно всего, что творилось у нас в революционную эпоху. Теперь он точно окрылел, точно помолодел на десять лет: речь звучит мужественно, с полной верой в своё дело, с глубоким удовлетворением, столь редким среди интеллигенции вообще и чиновной в особенности.
Какая великая вещь—попасть, хотя бы случайно, на настоящую, творческую работу! Это всё равно как после безплодных поисков меди вдруг напасть на обильную золотоносную жилу. Чиновники землеустройства имеют счастливый вид, вид пионеров, зачинателей большой эпохи. Такими, надо думать, были герои древних экспедиций или мореплаватели, открывавшие новые материки. В самом деле, ведь в черте нашей империи начинается какая-то великая эпопея, полоса совсем новой крестьянской жизни,—действительно свободной и, наконец-то, осмысленной.
Выслушал я блестящую лекцию землеустроительных чинов с такими наглядными пособиями, каких не встречал ни в каких аудиториях. Стены павильона увешаны картами и диаграммами всевозможного рода. Всё сделано для того, чтобы сухие цифры опоэтизировать, воплотить в конкретные представления, которые сами западают в память и там остаются.
Особенно поразительны параллельные модели крестьянских общин в прежнем их виде и после развёрстки на хутора. Остановитесь, например, на центральной модели—деревни Косавицы, Холмского уезда.
Прежде, при общинном владении, крестьянин Васильев имел надел 20 десятин, но эти 20 десятин были разбиты на 61 кусок, и вся эта груда тоненьких полосок была буквально рассыпана по всему пространству деревенской земли. Смотришь и глазам не веришь. Но ведь это же было сумасшествие, ведь это был идиотизм, химически чистый!
Позвольте, какое же хозяйство было возможно в шестидесяти клочках, разбросанных на пространстве многих вёрст! Очевидно, оно физически было неосуществимо, иначе как в допотопных формах, дающих урожай сам-четвёрт вместо сам-шестнадцать? Смотришь на эту земельную анархию, в которой целые века изнывал и до сих пор изнывает народ наш, и поражаешься, как могло столь даровитое от природы племя дойти до такого бездарного безпорядка, граничащего с помешательством! На всякого мудреца, говорят, довольно простоты. Да,—уж действительно тут довольно простоты! Народить Петра Великого, Суворова, Пушкина, Глинку, Менделеева, Тургенева, Достоевского—и не суметь решить элементарнейшей развёрстки земли!
Чем же объяснить безумие этой безобразной чересполосицы, этого пиявочного длинноземелья, этого дробления хозяйства, которое с первого же взгляда производит впечатление не прочного здания, а полных развалин?
Объяснить это сколько-нибудь удовлетворительно можно только историческим, т.е. очень сложным разбором. Не глупость, конечно, народная заставляла держаться общины, а принудительная необходимость. Та же анархия чересполосного хозяйства существовала и на Западе, даже у наиболее одарённых народов. Эта анархия свойственна общинному принципу и встречается всюду, где держалась земельная община.
Всё это безчинство собственности составляет прелесть той формы социализма, который с незапамятных времён был у нас введён и который ещё продолжает душить народ. Наши невежественные теоретики полагают, будто социализм никогда не был испытан и будто в нём всё спасение,—но на поверку оказывается, что в разных странах уже не раз слагались те или иные формы социализма, и именно они вели народы к чахлому одичанию.
Вопреки сантиментальным философам, вроде наших славянофилов, община у нас, как и в других странах, где она брошена, вовсе не составляет первоначального в национальном смысле быта. По новейшим изысканиям община сложилась вместе с крепостным правом, а до этого народ колонизовал незанятую территорию естественным путём заимок и хуторов.
В писцовых книгах встречаются очень небольшие посёлки и выселки. Огромные деревни образованы были впоследствии насильно, для более удобного крепостного надзора, и община с круговой порукой и тягловым обложением заведена была для обезпечения интересов власти—помещичьей и государственной.
Развёрстка на хутора вещь в сущности до того простая, что крестьяне давно уже перешли бы—сначала на отруба, а затем и на отдельные участки,—если бы не было очень сложных и необоримых к тому препятствий. Возьмите названную деревню Косавицы. Явилась землеустроительная комиссия—и весь этот невероятный муравейник из полосок, клиньев, обрезов и т.п. был разделён всего лишь на шесть цельных кусков. Вместо 61 кусочка домохозяин Васильев получил один кусок. Землеустроители не сразу, но тем не менее всё-таки добились способа делить общинные земли на цельные куски совершенно безобидно с учётом самых крайних различий качества почвы и способов обработки.
Чтобы закрепить в памяти характер метаморфозы, какую вносит землеустройство в быт деревни, остановитесь со вниманием на подобных же планах земель селения Новосёлки, Торопецкого уезда, или изучите ещё более показательный план земель дер. Смедово, Каширскаго уезда, и села Клишино, Зарайского уезда.
Видали ли вы одеяла, сшитые из пёстрых кусочков? Совершенно такое же впечатление производит старое крестьянское землепользование. Чего-чего тут не намешано в самом горячечном безпорядке! Земли деревни Клишино полсотней кусков были вкраплены в земли деревни Смедово, но этого мало. Сверх того, тут же были припутаны общие владения обеих деревень, да общие владения одной деревни с частным владельцем, да общие владения: другой деревни с тем же владельцем, да земли ещё каких-то частных владельцев.
Очевидно, тут сам дьявол ежедневно ломал себе ноги, возбуждая безконечную грызню владетелей и совладельцев. Очевидно, сумасшедший безпорядок угнетал до паралича не только хозяйство,—он и самих хозяев выгонял из этого отравленного раздором осиного гнезда. Очевидно, что все сколько-нибудь разумные крестьяне просто бежали из общей свалочной ямы, предоставляя столь дурацкий склад жизни дуракам. Но взгляните на ту же территорию (в 663 десятины) после развёрстки чересполосицы. Из груды земельного мусора устроилось всего четыре площади: двух деревень и две—частных владельцев.
Великий переворот.
Из множества планов развёрстаний на хутора, отруба и частновладельческие посёлки невдалеке от Петербурга, в Царскосельском уезде,—не пройдите мимо очень любопытной модели хутора крестьянина Семёна Рокка в деревне Арропакази (к стыду нашей государственности, сказать кстати, до сих пор три четверти населения Царскосельского уезда Финны. За двести лет мы не сумели переварить даже этой горсти инородцев под самой столицей). Хутор Семёна Рокка основан два года назад, и вы видите, как бы с высоты птичьего полёта, как на клочке в 8 десятин, около средней силы крестьянского двора, завивается разумное и свободное хозяйство. Впервые после многих веков крестьянину возвращается первая прерогатива свободы— собственность. Дом на своей земле...
Уверяю вас, это чувство царственное, самодержавное, облагораживающее и нравственно, и поэтически все отношения к природе и к обществу.
Свой двор, свой огород, свой колодец, своя баня, своя пашня с суслонами (*шалашами) золотых снопов, свой лужок, свой лесок...
До теперешней революции землеустройства вся природа русского крестьянина была не своя,—она была общая, мирская, и раз не своя, стало быть была чужая.
Не было и не могло быть (по крайней мере в полной степени) интимного, родственного отношения к природе. Общая мать-земля была раздёргана на клочья и шла в передел. Поистине, эта родная мать была проституирована собственными же детьми, истощена ими и обезпложена. Общий луг,—значит всем было можно топтать его и травить скотом. Общий лес,—значит, всем можно было пустовать его, и кто больше захватывал, тот и оставался в барышах. Общая дорога—кому же охота её чинить?
Вековое отношение ко всему ближайшему, как к чужому, хулиганизировало (простите за выражение) народ, привило ему чувство безпечности дикарей, отучило от той древней черты арийского племени, в которой весь секрет культуры,—от черты ухода за всем, бережения всего. Чувство отчуждения от земли крестьянин невольно переносит и на свои пожитки. Ему менее было жаль избы, пока она стояла не на своей земле: хозяин он, да не совсем полный. И трудом своим он менее дорожил, пока он приложен был не к своей земле: «распахивай полосу да удобряй, а воспользуется ею, может быть, сосед, а не твои дети».
Только теперь, а вовсе не в 1861 году, крестьянин выходит, наконец, на волю. Только теперь он имеет право «осенить себя крестным знамением и призвать Божие благословение на свой свободный труд»...
Про крепостное право у народа осталось разное мнение, в большинстве нехорошее, ибо «господа» помещики задолго до отмены крепостных отношений перестали быть господами—в смысле власти и культурного руководительства народом. Дурная память о крепостном праве в значительной степени относится не к самим господам, разъехавшимся из деревень по столицам и заграницам,—дурная память относится к бурмистрам, старостам и т.п. челяди.
Но всё-таки о крепостном праве не сложилось такого презрительного приговора, как об общинном землевладении. «Мир—дурак»,—такой пословицы о помещиках не сложилось.
Народ собственною шкурою почувствовал главное свойство общинной тирании—глупость.
Не корысть, не злоба, а именно глупость общинного, толпового склада жизни—вот источник общей его невыносимости.
«Народ, однако, выносил общину», скажет сентиментальный читатель. Да, выносил её, отвечу я, как он выносит грязь и вонь своей обстановки, как выносит пьянство и недоедание, как выносит эпидемии и всю сумасшедшую безтолковщину одичания. Но может быть, лучше было бы, если бы крестьянин менее был вынослив. Вынужденное скотоподобие сменилось бы, может быть, богоподобием, насколько его создает природа.
Когда разглядываешь прекрасные диаграммы землеустроительного отдела, и вникаешь в цифры, испытываешь минутами прямо нервное потрясение. До такой степени сразу ударяет вам в глаза необъятный смысл идущего переворота.
Для меня лично никакого откровения эти диаграммы не дают, ибо я вместе с многими авторами ещё до начала землеустройства писал о бедствиях чересполосицы и необходимости расселения на хутора. Однако все эти диаграммы до такой степени грандиозно подтверждают всё, что нам было ясно а priori, что испытываешь невольный трепет.
Подумайте только, в каком гигантском темпе идёт выделение на хутора: к 1 января 1908 года было произведено землеустроительных работ на площади 287.683 десятин. Через год эта площадь увеличилась до миллиона с лишком десятин. Ещё через год—до 3.7 миллионов, а ещё через год (к 1 января 1911 г.) до семи с лишком миллионов.
За два последних года устроено до 6 мил. десятин, и работа ширится в геометрической прогрессии. Большая карта Европейской России покрыта наколотыми булавками разных цветов в тех пунктах, где идёт землеустройство. Впечатление получается такое, как будто на Россию насела туча мошек, густая до неприглядности. А ведь всего устроено ещё только 5% общей крестьянской площади, т.е. едва двадцатая часть! Придётся, значит, ещё около 20 лет ждать полного завершения переворота. Пробудившийся народный интерес к нему, впрочем, так велик, что этот срок, вероятно, будет значительно сокращён.
Как всякое великое дело, переход на хутора сначала встретил недоверие. Потом—заинтересованность. Затем—изумление. Дальше—страстную готовность пойти на смелый опыт. Ещё немного—и мы увидим неудержимое стремление, ломающее всякую рутину.
При неудержимом стремлении, когда Россия будет достаточно насыщена пропагандой землеустройства, сами крестьяне будут выполнять главную часть трудов землеустроительных комиссий. Они сами разверстаются и поделят землю,—останется приложить лишь землемерный и крепостной штемпель. Армия землемеров, благодаря энергичным мерам А. В. Кривошеина, быстро растёт. В 1907 году их состояло 783, а в следующие годы число их росло так: 1213, 3197, 4948 и (в 1911 г.)—5454. Число уездных землеустроительных комиссий колеблется, но к 15 октября их будет более 450. Давно ли работает землеустройство? Всего пять лет, а общая площадь нового крестьянского хозяйства равняется уже трети всей поверхности Франции.
В разных углах землеустроительного павильона я заметил множество крайне интересных моделей и инструментов, которые читатель сам должен видеть, чтобы оценить сразу, без долгих слов, огромное значение землеустроительной работы. После того, как правительство одолеет основное сумасшествие деревни—«мир» с его аграрной анархией, станет возможным и многопольная культура, и культурная мелиорация, и борьба с оврагами, песками, засухами, заболачиваньем почвы и т.д.
Одним из счастливейших людей в России следует считать теперь министра земледелия и землеустройства. Вот хозяин ведомства, безспорно великого в теперешний период нашей истории. Тут не канцелярская бумага, не сухая теория, не мёртвое насилие над безпомощным народом, тут живое государственно-творческое дело в согласии с самим народом, в свободном сотрудничестве с ним.
Правительство не принуждает народ выходить на отруба и хутора,—правительство только разъясняет пользу размирщения и предлагает свою организаторскую помощь. У правительства громадная сила власти и капитала, но этою силою оно пользуется крайне осторожно. Вся жизнетворность реформы рассчитана на свободное сознание крестьян, на их собственное убеждение, на их вполне независимый эгоизм. Чиновники землеустроительных комиссий зарабатываются, как говорят, до нервного расстройства: столько в разговорах с крестьянами нужно победить внутренних и внешних сопротивлений.
Кроме той инерции, которая называется привычкой, приходится бороться с бунтарским раздражением масс, с происками агитаторов, Евреев и мироедов, которым экономически-устроенное крестьянство—нож острый. Приходится бороться с исторически воспитанным недоверием к власти, с трудным пониманием у народа иногда простых вещей, с нерешительностью, наконец, с трусостью. Но зато—какая награда, если всё это удастся преодолеть и если организованные хутора с первых же лет дают блестящие доказательства верности основной идеи реформы!
Вместе с чувством счастья, которое я испытывал в отделе землеустройства, приходилось ловить себя на досадных мыслях.
Историческая заслуга нынешней власти в том, что она решилась, наконец, на громадный и совершенно необходимый переворот. Честь и слава нынешнему составу власти, особенно если он выдержит характер и не остынет в своей энергии. А выдерживать характер придётся ещё лет 15—20, не менее!
Но если в самом деле землеустроение в России—настолько неотложно и настолько просто, то невольно спрашиваешь себя: почему же великое дело начато только теперь? Его следовало вести давно, по крайней мере 50 лет назад вместе с отменою крепостного права. Уже тогда для серьёзно заинтересованного правительства должны были быть ясными преимущества хуторского хозяйства пред общинным. Не могло же правительство не справиться с историей общины в западных странах и с землеустройством культурных стран.
К глубокому несчастью народа русского, правительство императора Александра II не отличалось талантом. Были среди министров благородные и блестящие люди, но уж чересчур мечтательные и либеральные. На народ они смотрели решительно по-маниловски, как изнеженные французские аристократы накануне революции смотрели на пейзан (фр. paysan, крестьянин).
Народ предполагался почему-то существом особым, для которого должны устанавливаться особые законы общества.
Конечно, каждый тогдашний дворянин счёл бы грубой нелепостью, если бы установили общинное владение для дворян или волостные суды для дворян с правом сечь друг друга, или круговую поруку за недоимки и т.п.
Для крестьян же всё это сочли вполне подходящим. Дав им с одной стороны республиканские права по сельскому самоуправлению, подчинили их целой серии маленьких тиранических властей, закабалив в довершение всего самим себе, т.е. миру.
Воспитанная в эпоху между декабризмом и революцией 1848 года интеллигенция наша, даже самая благонамеренная, заражена была преклонением перед социалистическими принципами.
«Общественный договор», коммуна, равенство, братство, единение, общее имущество и постоянный раздел, нивелирующий судьбу всех... Этим тогда все бредили. Несомненно, бредовое начало подобных идей целиком вошло в так называемую «великую реформу» и испортило её до сумасшествия.
О, если бы России той эпохи довелось иметь трезвый и здравомыслящий правящий класс! Вся теперешняя работа землеустройства была бы уже сделана тогда, 50 лет назад. Россия представляла бы собой ту самую картину, которая восхитила Н. П. Шубинского в Европе: картину почти сплошного сада, культурно-возделанного Ханаана.
Говорят, одним лишним зерном урожая мы могли бы задавить всякую хлебную конкуренцию на всемирном рынке. Но будь крестьянин расселён на хутора полвека назад, мы имели бы не одно лишнее зерно, а 12 или 15!
При подобном богатстве мы могли бы иметь какие угодно флоты и какие угодно армии, и древняя наша непобедимость не была бы поколеблена. Культурно устроенный народ шутя делается богатым, здоровым, просвещённым, счастливым—поскольку это возможно в условиях земной природы. Таковы следствия вовремя наполненного земельно-культурного переворота. Увы, наше правительство запоздало с ним, и это «промедление времени» вышло подобно смерти...
Из двух развернувшихся на наших глазах революций, конечно, всякий здравомыслящий человек предпочтёт вторую. Изменять систему жизни должно быть прерогативой государства, а не бунтовских групп.
Но эта прерогатива не только право, но и долг власти. С исполнением его запаздывать нельзя, иначе Провидение посылает сумасшедших, помешавшихся от безумного строя жизни и обречённых напомнить здравомыслящим о забытом долге...
Приезжайте же в Царское, пока в числе лучших экспонатов выставки стоить солнечная погода. Поглядеть есть что.