Венесуэла - место настолько экзотическое и далекое, что невольно восхищаешься, когда там оказываются наши соотечественники.
То ли их смелостью, то ли жаждой познания, то ли налаженной связью между мечтой и реальностью. Отпуск в таком месте - это возможность взглянуть на свою жизнь с другого ракурса и познакомиться с людьми другой культуры.
Одна из подписчиц канала, человек много и часто путешествующий по долгу службы, по моей просьбе поделилась своими впечатлениями от пребывания в стране со столь непростой историей.
На этот раз не обошлось без приключений. Пришлось обратиться за врачебной помощью во время пребывания. Но - оказалось, что все самое интересное таится в простом человеческом общении.
"Прибытие в госпиталь случилось подобно перемещению в иную, стерильную реальность. Огромное сооружение в штате Нуэва-Эспарта, Венесуэла, в соседстве с сонной столицей острова, городом Ла-Асунсьон, принял меня в свои недра. Предшествовало этому путешествие в такси с водителем по имени Хулио. А Хулио тут, к слову, каждый второй.
Дорога, длящаяся ровно полчаса, растворилась в его рассуждениях о местном климате, о том, как январь, насмешливый подражатель зимы здесь, снижает ртутный столбик на какие-то два-три градуса - примерно с 40 до 37, что лишь подчеркивает влажную тропическую истому.
Хулио остался дожидаться в прохладе подземной парковки, резко пахнущей бензином. Я же совершила уже знакомый маршрут к стойке приемного покоя. Неделей ранее мы были в этом месте с тогда еще, как казалось, близкими друзьями. Все вместе. Сегодня я приехала одна. Здесь не было привычного пространства людей в белых халатах.
Врачи порой заходили как случайные прохожие, обмахиваясь и спрашивая весело, почти пританцовывая: «¿cómo estás?» (Как дела?),- расширяясь в белоснежной улыбке. Как могут быть дела у человека, попавшего в больницу? Мне было предложено предъявить описание моих симптомов на английском, или на испанском. Оказалось на испанском это сделать было проще, тем более, что я еще в отеле составила реестр съеденного, выпитого, принятых пилюль и их доз.
После беглого осмотра документов и перечисления симптомов, медсестра, все так же широко улыбаясь, пронзила вену на запястье, впустив в кровь прохладный поток физраствора. Здесь царила навязчивая, почти абсурдная чистота на удивление и в сравнении с окружающим пространством городка с его таким же навязчивым мусором.
В кармане шорт нащупалась пластмассовая палочка, я ковыряла ею пальцы, ловила свет от лампы в палате и размышляла о причудах собственной натуры, которая, кажется, наконец-то научилась извлекать из самой горькой действительности некую положительную эссенцию.
Здесь, в больничной клетке, умение находить полезные свойства являлось своего рода победой. Когда все свидетельствует о том, что ты пребываешь в глубочайшей… ну, скажем, безнадежности, — на самом деле ты оказываешься не в ней, а в странной лаборатории по изучению собственной души и прожитого опыта.
Можно, например, отдаться потоку испанской речи, ловить незнакомые слова, воскрешать в памяти забытые. Узнавать. Ибо информация, словно радужная бабочка знания, куда ценнее тех глухих, как я ныне убедилась, связей. Через 5 часов капельницы закончились, обследования и заключения выданы. Врач, все также изящно пританцовывая и расплываясь в радостной гримасе сообщил, что здесь мне находится больше не нужно. И вежливо поинтересовался напоследок, как мне понравился остров Маргарита?
Я вернулась из госпиталя уже в сумерках. Темнота накрывала остров с внезапностью тропического ливня. Балкон гостиничного номера, лишенный электричества, превратился в аппарат для проектирования образов минувшего дня: стерильный простор приемного отделения, испанская речь, шелестящая за шторой, как стая тропических попугаев, остались приятным, как ни странно, воспоминанием.
Сумерки на острове наступают стремительно, растворяя в себе белоснежные стены отеля и очертания заброшенных корпусов, стоящих подобно выбитым челюстям. Сидя на балконе я рассматривала эти старые сооружения напротив, освещенные сломанным мигающим без перерыва прожектором. Где-то слышно, как льется вода — быть может, фонтан у ресепшена. Резервный генератор, вздохнув, подарил электричество лишь зоне ресторана, ибо час ужина священен.
В номере — мрак, телефон разряжен, кондиционер мертв. Стена, густо выкрашенная в бирюзовый цвет, покрылась холодной испариной. Влажные пятна на ней пульсируют, расширяясь, и тяжелые капли срываются вниз, чтобы разбиться о полотенце, предусмотрительно расстеленное на плитке пола.
Потолочный вентилятор застыл, увенчанный пачками влажной пыли. Деревянные жалюзи встроенного шкафа, отягощенные многими слоями лака, не смыкаются, бессильно цепляясь за ржавые замочки. Но все уже поглощает волна сумерек и делает эти детали совсем не существенными. Как и многие другие.
Эта электрическая пауза, разрыв привычной курортной комфортной реальности, заставила меня вспомнить Энрике, одноногого художника с пляжа, чья история стала внезапным ключом к пониманию здешней жизни.
Его образ настойчиво требовал разбора. Он был не просто инвалидом; он был текстом, написанным на языке стоицизма. Я пыталась истолковать его, этого человека, чье тело было отредактировано трагедией, но чей дух сохранил свою повествовательную цельность.
Каждое утро являлся он на пляж, опираясь на единственную ногу, на которой судьба написала свою нелегкую повесть. Энрике по своему собственному расписанию одиноко ковылял к пляжу каждое утро. У бетонного ограждения с вечера были оставлены складной столик, складной стол. Охранник выдавал ему щетку и он, мастерски прыгая на костылях, умудрялся расчистить свою площадку от песка и мусора, завалившего рабочее место за ночь.
Он рисовал для туристов картинки: пальмы-веера, лагуны, застывшие как аквамарин, и заросли, где прятались попугаи-невидимки и краснокнижные цапли. Наша беседа случилась на рассвете, в том зыбком времени, когда мир еще не обрел четких очертаний. Каждый раз проходя мимо, я хотела к нему подойти, но опасалась навязчивой привязанности, какой обладали все местные торгаши.
Он сидел на бетонном выступе, подтянув под себя остаток правой ноги, и в этой позе не было ни тени того, что вульгарно именуют «увечьем». Этот человек был целен, как скала, о которую разбиваются волны. Его рюкзак хранил карандаши, клочки бумаги и многоцветные сокровища маленьких грифелей. Я не дерзнула спросить о ноге — он не вызывал жалости.
Скорее был всем своим существом настроен философски, подобно могучей птице, взирающей с утеса. Он закурил, подогнул целую ногу и ловко закинул ее на бетон. Его поза была расслаблена, грациозна и свободна. Лицо покрывал густой загар насыщенного медного оттенка. А морщины переливались зеркальной влажностью, в которой глаза плавали будто два медленных коричневых кита.
Мы говорили об острове, о городке Хуан Гриего, что оказался его колыбелью. Нас роднила тихая радость от отсутствия людских толп. Он оказался вовсе не похож на назойливых торгашей, разносящих всякий наскоро слепленный из подручных кокосов и пальм хлам. Энрике был спокоен и сосредоточен.
Порой он бормотал что-то себе под нос, и я, ловя обрывки фраз, медленно переводила их в уме, с тихим торжеством постигая почти всё, что слышала на этой речи. Говорить с ним было комфортно, ибо он ничего не просил, кроме как заметить, что глаза мои — серо-голубые, точно как небо на одном из его набросков.
Он сетовал на пустующие отели, на отсутствие работы, на боливар, чья стоимость истончилась, как паутина. «Здесь никто не торопится», — заметила я, на что он, улыбнувшись, ответил: «Здесь некуда спешить». А следом добавил: «Здесь нет работы, чтобы спешить».
История утраты его ноги, которую я позднее узнала от болтливых охранников, была не просто банальной дорожной трагедией; это была история о фатальном сбое неких вселенских кодов. Справедливом, или нет, ответа не даст никто. Повествование, которое я составила из обрывков его рассказов и сплетен охранников, позволило мне реконструировать событие.
Продолжая наблюдать за мигающим прожектором, я представляла: что в этот час мог бы делать Энрике, когда в его лачуге отключают свет? Как реагирует? С привычкой? Вспоминала нищие домики, усыпавшие побережье, — там нет кондиционеров, разноцветные бетонные стены с узкими окошками, местами закрытыми толстыми решетками. Хотя дверь можно открыть усилием ноги.
Вокруг лишь гамаки под сенью прекрасных деревьев с тяжелыми широкими листьями, несущих гроздья фиников и спелые кокосы пальм. Что делать в такой тьме? Вероятно, он и не заметил её. Закурив, уставился в пустоту, вспоминая нечто давно прошедшее, и взгляд его устремлен в ту же непроглядную темноту, что скрывает невозвратное прошлое.
Энрике, рожденный в Хуан Гриего, этом городке у белой полосы карибского побережья, с младенчества познал соленый вкус судьбы.
Оставшись слишком рано без матери, он помогал отцу таскать по пляжу закуски и безделушки для приезжих. Бесплатная школа дала ему лишь призрачные контуры знаний. Где-то в глубине души он ведал, что путь его лежит в обход университетов, что его удел — океан и синее бескрайнее небо, на которое он взирал, как на не написанный холст.
Он выучился читать, писать без ошибок, даже прикоснулся к английскому. Но главной его страстью было рисование — в красках мира он искал и находил свой малый мирок. Второй его стихией был океан. В свободные часы Энрике приходил на пустынный пляж на рассвете, и после работы на закате.
С клочками бумаги и карандашом в рюкзаке, мечтая поведать миру о карибской свободе Хуан Гриего. У него были добрые глаза. Он разговаривал с водорослями, морскими звездами, слушал ракушки, внемля их шепоту, и подолгу рассматривал перламутровые узоры на створках устриц, прежде чем сплести из жемчужин очередные бусы или серьги, находя в каждой бусине уникальную вселенную.
Когда Энрике исполнилось двадцать три, он, так и не поступив в университет, продолжал жить своей отдельной жизнью, в своем отдельном мире, где были море, бумажки, карандаши и раковины. Каждый шум волны был для него новым витком вдохновения.
В один из своих привычных дней Энрике отправился к пляжу вблизи большого отеля, который открылся после многолетней реконструкции.
В то утро он встретил свое печальное будущее
¡O linda! — пронеслось в голове. Она шла одна, в парео, с белыми волосами и соломенной шляпой в руке, купленной днем ранее похоже у такого же местного торговца. Её кожа была бела, как перламутр. Он не смел приблизиться, лишь наблюдал, чувствуя незримую связь — море, любовь к океану объединяли их. Энрике хотелось думать именно так. Он жил своим миром.
Девушка медленно прошла по белоснежному песку к воде. Ее силуэт чуть смешивался с рассветной дымкой воды, от чего становился еще более призрачным. Она села рисовать узоры на песке, а он в это время рисовал её на клочке бумаги, стараясь уловить каждый изгиб, пытаясь угадать, откуда она, эта гостья из иного мира.
Она приходила снова и снова, а он держался на расстоянии, боясь спугнуть, храня её образ так же бережно, как свои раковины. Энрике тихо разговаривал с ней, пытаясь распознать её язык, угадать её родину. Европа? Каракас? estadounidense.. Он плохо знал географию.
А потом она исчезла. Он так и не подошел ближе. Спустя пару дней, Энрике плелся по своему привычному маршруту, обвешанный бусами, браслетами, магнитами и масками, высеченными из кокоса. На пляже они сговорились встретиться с Хосе, его другом. Хосе продавал ведра с устрицами.
Энрике всегда приходил раньше других, чтобы сделать пару набросков карандашом. Но в это утро настроения совсем не было. Его Линда исчезла. Что это было? Надежда на другое будущее? Муза, вышедшая из волн?
И вот он снова погрузился в свои привычные дни. Он шел, глубоко задумавшись. Вдруг в тени зарослей на повороте к пляжу он разглядел фигуру женщины и знакомую соломенную шляпу. Отблеск рассвета, или она все еще здесь? Энрике, на этот раз полный решимости завести разговор, охваченный порывом и надеждой, бросился бежать через дорогу.
К сожалению водители здесь предпочитают считать правила дорожного движения условностью. Сидящий за рулем старого «шевроле», чье внимание, возможно, было захвачено рекламным щитом или полуобнаженными силуэтами, лениво выходящими из отелей, нажал на тормоз с опозданием, достаточным для того, чтобы автомобиль в мгновение порвал в клочья эскиз чьей-то молодой жизни и моментально его перерисовал.
Последующие месяцы Энрике провел в госпитале. Возможно, в том самом, где была я? Мир его, состоявший из океана, бумажных клочков и ракушек, сузился до размеров палаты, а мечты о путешествиях и славе художника были ампутированы вместе с конечностью. Но что поразительно: он не сломался. Он вернулся на тот же пляж, где произошла трагедия. Он нашел способ продолжать.
И в этом заключена простая истина: человек беззащитен перед слепым ударом судьбы — будь то несущийся автомобиль, болезнь, предательство, отключившееся электричество, или курс чужой валюты, обесценивающий твою жизнь. Мы все оказываемся в этих ловушках, больших и малых. Но последнее слово всегда остается за нами — слово о том, как принять этот удар.
Лежа под капельницей, ковыряя пластмассовой палочкой пальцы, я поняла, что, в сущности, учусь у этого места и у его людей. Энрике, потеряв ногу, не потерял способности видеть красоту в жемчужине и говорить о море. Он нашел в своей новой жизни «полезные свойства» — возможность быть собой, пусть и в усеченном формате.
Здесь, в госпитале, можно слушать испанскую речь и учить слова, учиться у другого мира, узнавая его изнутри. Даже в самой безнадежной, на первый взгляд, ситуации — в больнице, в темноте, в ссоре — всегда существует щель, через которую пробивается свет.
Осознание этого не делает боль меньше, а потери — невосполнимыми. Но оно позволяет не сгореть в огне собственного отчаяния. История Энрике, которую я, женщина из далекой страны, случайно узнала двадцать лет спустя, — не притча о несчастной абсурдной любви. Это свидетельство. Свидетельство о том, что жизнь, даже изуродованная, продолжается.
И ее продолжение — не наказание, а пространство для тихого подвига ежедневного примирения с действительностью и нахождения в ней новых, пусть и крошечных, смыслов.
Я очень скучаю по дому, по семье, и мне жаль упущенных часов. Но в сущности что это? Еще одна песчинка на побережье. У каждого свое испытание.
Их не дано измерить и сравнить. Это лишь констатация. И пока я жду, я, как и Энрике, стараюсь учиться различать свет сквозь щели в темноте."
Автор: Елизавета Царицына
От всей души благодарю Елизавету за это удивительное погружение в мир смыслов, трогательный и очень талантливый, пронзительный рассказ о любви и боли, о судьбе человека и силе его духа, а также за ее чуткое сердце и одаренность.
Друзья, с удовольствием опубликую ваши истории о путешествиях, как географических, так и духовных, присылайте, это очень объединяет!
Было бы очень интересно узнать ваше мнение по поводу 1-го дома автора, а также о Меркурии, энергиях звёзд. Да обо всём, обо всей карте. Если есть предположения, обязательно делитесь:) Здесь автор раскрывается с очень многих сторон, к тому же, перед глазами - стиль, изложение. Все это отражается в радиксе. Любые попадания в "десятку" озвучу!
#Венесуэлатуризм #врачебнаяпомощьВенесуэла #Венесуэлаличныевпечатления