С е р г е й Ч у х и н
Восемьдесят лет со дня рождения
(12 октября 1945).
Сорок лет (1985) со дня гибели
выдающегося русского поэта
Сергея Валентиновича Чухина
Сергей Валентинович Чухин.
Художник Галина Николаевна Швецова (город Сокол).
Свидетельствую: портрет и оригинал похожи совершенно...
Работа находится в помещениях вологодской писательской организации.
Кадников. 1967 год, зима.
В Доме культуры на улице Розы Люксембург – вечер поэзии, вёл его похожий на Хемингуэя весёлый бородатый Виктор Коротаев.
"А кто у нас представлен в этом году на Ленинскую премию? А за какую поэму?" Публика безмолвствовала. Я выжидал, может, кто другой знает, и вскакивал: «Евтушенко, «Братская ГЭС».
Коротаеву пришло в голову, что школяр на первом ряду вовсе не школяр, специально посажен отметать подковырки, перешёл на серьёзный лад.
После Коротаева кустодиевская, губернского разворота, купчиха Груздева, с её слабым голоском, смотрелась скучновато, публика начала выражать недовольство, зато Чухин, с виду – худощавый подросток (старше меня на пять лет), читал громко, отчётливо, назидательно, и молнии вспыхивали в его больших очках. Я прикинул: диоптрии у него такие же, как у меня. Потом вышло, так и есть: хаживал Чухин в моих очках...
Стоят: Д. Голубков (Москва), Л. Беляев, В. Белов, В. Коротаев, А. Романов,
А. Яшин, Н. Кутов (Ленинград), инструктор Вологодского обкома КПСС
Г. Соколов. Сидят: Н. Рубцов, Б. Чулков, С. Чухин. 1967 год.
Фото: А .А. Тихомиров, оператор областного телевидения.
Чухин читал басовито, весомо, зримо:
...Пусть она ресницами уколет
Синее морозное стекло,
Пусть она посмотрит в чисто поле,
Далеко ли сани унесло…
...И тогда стоял мороз, и теперь стёкла закоковели, строчки на ум и приходят; как запомнил, так и пишу, в книжку не заглядываю, пусть она, с автографом Сергея, и лежит рядом. Потом посмотрю, вдруг перепутал, вдруг там дата стоит и получится, что слышать этого опуса я ещё не мог; а то бывает: автор возомнит опустя пору даты расставить под каждым опусом, начнёт мудрить и сам что-нибудь да напутает – обеспечит работой друзей из комиссии по творческому наследию.
Вынул из секретного шкапчика книжки Чухина (и Груздевой, и Коротаева, и Романова, и Рубцова – тоже с надписями авторов), весь день читал, – многое помню наизусть, ничего не перепутал…
Сергей Чухин. Автограф на книге стихов «Дни покоя», 1973 год.
Меня коробит при словах, что Чухин – только ученик, последователь Н. Рубцова, возведённого уже в ранг великих; нет, Чухин – сам по себе: вполне велик, ясен и неподражаем.
Перепечатайте на отдельных листочках лучшие стихи Рубцова и Чухина, перетасуйте их, перепутайте и – не разберёте, где чьё…
Почитаем заметки Н. Рубцова о Чухине:
Трудно пока завести большой разговор о стихах Сергея Чухина, автора одной, ещё очень маленькой книжки, но и те десять стихотворений, из которых состоит она, имеют вполне определённые поэтические достоинства, оставляют впечатление и наводят на некоторые мысли.
Ворочусь к зазнобе ночью поздней.
Выйди на крыльцо да покажись!
Зачеркните, милые полозья,
Прошлую укатанную жизнь…
Такого рода стихи особенно характерны для Чухина. Они яснее других показывают его творческий почерк, его лиризм с весёлым северным говором и темпераментом, с тягой к ясному поэтическому выражению и образу. Показывают они также особенности и меру его общего восприятия жизни, отношения к ней. В другом стихотворении он пишет:
Настроив душу на добро,
На чистоту лесной берёсты,
Понять природу также просто,
Как птице обронить перо.
Думается, что и такие стихи, написанные в интонации раздумья хорошим, но уже лишённым диалектного говора языком (не сказал хитрый здесь Рубцов, хорошо ли, плохо ли, что из текстов друга ушли диалектизмы... – А.А.), не случайны в этой книжке. Видимо, в этом направлении, имеющем явную перспективу, Чухин пойдёт и дальше.
К основным и заметным недостаткам книжки следует отнести во-первых, то, что в ней узок ещё круг настроений, переживаний, раздумий, картин. Иначе говоря, узок ещё круг поэтических тем, ещё не отличаются они, эти темы, глубиной и силой. Кроме того, и арсенал изобразительных средств пока недостаточно богат и разнообразен. В общем, трудно по одному сполоху судить о состоянии природы в целом, но, тем не менее, поэтический сполох Сергея Чухина состоялся, он замечен, и это главное».
Н. Рубцов. «Вологодский комсомолец». 18 апреля 1969.
Память не подвела. В книжках Чухина под стихами даты отмечены не всякий раз, этот опус – прошлая укатанная жизнь! – я и слышал в 1967 году...
Заметить-то заметили «сполох», но критики продолжали отставать от быстрого бега поэтических саней Чухина: его уж – не говоря про Рубцова – нет на свете, а иные по-прежнему числят Сергея воспитанником Рубцова и – не могут подняться над собой…
«…Одни считают его несамостоятельным, другие – недооценённым. Так, по мнению Виктора Баракова, Чухин не сумел обрести собственную поэтическую стезю.
Иная точка зрения у Вадима Дементьева, который отмечает:
«Он как поэт и сегодня недооценён, а те, кто открывает его стихи, уди-вляются: как же так, мы, оказывается, Чухина и не знали <…>
с первых серьёзных публикаций поэта критика стала искать и находить в Чухине Рубцова. Начались разговоры о влиянии…»
«В целом С. Чухин не выходил из тесных, раз и навсегда выбранных рамок лирической темы и лирического сюжета, – отмечает Виктор Бараков. –
Одна за другой появлялись книжки, увеличивался их объём, и читатель уже имел полное право спросить: «А что там, за околицей? Когда закончится дождь и догорят, наконец, плахи в печи?»
Но дождь всё шёл, а плахи не догорали… Из одного стихотворения в другое переходят знакомые сюжеты, сходные образы, одинаковые мотивы, неисчезающее настроение тихой печали, нежной грусти».
Артём Кулябин. Журнал «Север», 2015.
Из книги Нинель Старичковой «Наедине с Рубцовым» ("Профсоюзная газета", Вологда, 2001), рассказ идёт о 1965 годе:
«…В то время в Вологде был самый настоящий литературный бум. В местной печати замелькали подборки стихов и начинающих литераторов, и уже известных – Антонины Каютиной, Сергея Викулова, Сергея Орлова, Александра Романова, Бориса Чулкова <...> Первой книгой <...> заявил о себе Виктор Коротаев <...> Встречали аплодисментами на вечерах Анатолия Гусева и Германа Крутова <...> Одобрение читателей вызывали стихи Сергея Чухина, Нины Груздевой, Германа Александрова, Леонида Патралова, Наташи Масловой, Вилиора Иванова, Сталины Рожновой. И над всеми <...> Александр Яшин <...> Однажды от Наташи Масловой <...> я узнала, что в Вологду приехали представители Литературного института им. Горького <...> Понравились стихи Нины Груздевой, которые она читала приезжим экзаменаторам в гостинице. Где-то уже читали свои стихи Сергей Чухин и Сталина Рожнова и тоже получили одобрение <...> Мы с Наташей Масловой оказались лишними. Видимо, заранее знал, чем кончится литературное «состязание», Герман Александров, и поэтому на такой «отбор» не пришёл <...>
Мой дом, третий этаж, коммунальная квартира (улица Калинина, ныне – снова Зосимовская – А. А.) Я до сих пор живу в ней и ни за что не соглашусь поменять на более удобное жилище: здесь был и даже какое-то время жил поэт Николай Рубцов <...> Мама, конечно, была удивлена такому ночному гостю, тем более что мужчин я в дом никогда не приводила <...> Он схватил меня и не прижал, а притиснул к себе так плотно, что слышала, как гулко стучит его сердце. Стал целовать с такой страстью, что я чуть не задохнулась и с трудом вырвалась из его объятий. Была обескуражена: «Что же это такое? Я ведь привела его не за этим… Так вот каким бывает поэт!» Николай был рассержен; не глядя на меня, налил в стакан водки, выпил, задумался…»
Нинель Старичкова, Александр Яшин, Наталия Маслова, Нина Груздева, Сталина Рожнова. Фото (фрагмент): интернет.
Время всех выводит на чистую воду, оно и показало, что руководители семинаров при разных, хорошо прорисованных природой склонностях и причудах, награждены были способностью видеть хотя бы на несколько лет вперёд, и если не бывали удовольствованы очевидной благодарностью, всё равно радовались: их имена ещё будут помянуты пусть не сами по себе, то рядом с именами учеников…
Чухин вспоминал 1964 год: вологодский пединститут, семинар начинающих авторов, невероятные поэтические пристрастия. При мне, спустя три-четыре года, он уж таких вкусов не показывал: испарились. Мои разглагольствования высмеял лишь однажды: меня дёрнуло хорошо отозваться о внешней стороне стихов Ваншенкина и Винокурова, каковых авторов Сергей видал живьём: "Ай, Ваншенкен..."
У Сергея вызывал протест сам вид – лысый, заносчивый, на ногах валенки – того, кто вскоре – судьба играет человеком – сделается Чухину лучшим другом:
«…На факультете существовал литературный кружок, которым руководил
В. К. Пудожгорский, критик и литературовед <...>
Нашим признанным лидером была Наталия Маслова. Разносторонне одарённый человек, она писала молодые, цветастые стихи и подхлёстывала в нас чувство хорошего соревнования <...>
Для меня чуть не единственным мерилом современной поэзии был тогда
Р. Рождественский, а тут – на тебе! – деревня Никола, начальная школа…
Да и безоглядная, горячая молодость внутренне протестовала против сдержанной (рассудочной) формы. И сдержанность эта, и несколько отчуждённый (заносчивый) вид автора – всё настраивало против него.
Сказано это было прямо и пылко, Рубцов вскипел и во время обеденного перерыва, прихватив с собою поэта О. Кванина, ушёл с семинара…»
Сергей Чухин. «До последнего дня». «Воспоминания о Николае Рубцове». Составитель В. В. Коротаев. КИФ «Вестник». Вологда. 1994.
Когда я знал Чухина, поверить, что мерилом поэзии бывал для него Рождественский, стало невозможно…
Эмиль Смирнов учился вместе с Чухиным в Литературном институте, в конце 1980-х годов заведовал отделом культуры в газете "Красный Север".
Смирнов с Кабаковым играли в шахматы, сошлись лбами, мурлыкали песенку. Припёрся мешать игре высокий солидный гость, что-то спросил. Смирнов отмахнулся: не по адресу. Посетитель хихикнул, глядя на доску: игрецы, у обоих короли под шахом… «Ты что, Амил Амилович? – спросил я. – Мужик вроде грамотный заходил…» – «А! Это Пудожгорский…»
Пудожгорский в те, предреволюционные, дни проявлял себя либералом…
Николай Иванович Баландин, кандидат исторических наук, в своё время – заместитель начальника Вологодского областного департамента образования, запомнил даже номер комнаты в общежитии на улице Горького (рядом с музыкальным училищем), где всё то цвело майским черёмуховым цветом:
«Моими соседями по комнате № 60 на втором этаже в разные годы были Саша Жуков – ленинский стипендиат, Серёжа Чухин – будущий поэт <…>
В свободное время в нашей комнате мы устраивали студенческие сходки, оттачивая своё мастерство в красноречии.
Постоянными участниками наших встреч были Наташа Маслова, Тоня Маркова, Лиза Головина, Саша Жуков, Серёжа Чухин. Виктор Кунташев не отличался многословием, но удивительным образом притягивал к себе спорящую порой до хрипоты нашу компанию <…>
В то время сняли табу с Сергея Есенина. Появилось пятитомное издание его стихов в книжках небольшого формата. Единственным обладателем этого сокровища в общежитии оказался Серёжа Чухин.
Он был влюблён в Есенина, боготворил его. Сам сочинял стихи и пу-бликовал в газетах. Каюсь, что мы не воспринимали Серёжу как поэта, порой критически оценивали его ранние стихи…»
Н. Баландин в сборнике: «Воспоминания о Викторе Кунташеве». М., 2004.
Сергей Чухин (второй справа), Виктор Кунташев (его имя носит библиотека в Бокситогорске), Наталия Маслова (вторая слева) и другие студенты-филологи Вологодского пединститута. 1960-е годы.
Фото из архива Валерия Кунташева.
Газета "Красный Север", 1960-е годы.
В. К. Пудожгорский, Людмила Лебедева, Сергей Чухин, Леонид Мелков, Александр Дьяков, Наталия Маслова, Елизавета Головина.
Из архива Валерия Кунташева.
Каяться Баландину было не в чем, суть последней фразы обусловила природа. Школьные учителя-«литераторы», тем более «историки», как правило, рубят и в прозе, и в поэзии весьма туманно и дождливо, в пределах институтской программы, иначе становились бы литераторами в настоящем смысле этого слова.
Возразят, что многие поэты и прозаики как раз и есть «литераторы» с дипломами пединститутов...
Нина Груздева, Сергей Чухин, как только в 1965 году возобновилось очное отделение Литературного института имени Горького в Москве, туда из Вологодского пединститута и смотались, и вовремя, пока мозги не запрограммировались педагогикой.
Но попробуй найди членов Союза писателей России в рядах школьных наставников.
Я мельком знаком с упомянутым в заметках А. Кулябина доктором филологических наук Виктором Николаевичем Бараковым, профессор университета, увы, преподаёт теперь на Кубани, коллеги-вологодцы, которые «в тренде», съели литератора-русофила… (Баракову не понравилось, что его "съели", написал мне, что упразднили его кафедру, и - закрыл переписку).
Сравниваю поневоле знакомцев. Коротаев – аккуратность, деловитость, он и был, говоря нынешним слоганом, деловой. Чухин – красивая простота и незаметная сразу сила. С виду, казалось, должно быть наоборот: первый – крепыш, второй – заморыш. Поэзии в Чухине нахожу больше, чувствую, что он, если бы не столь ранняя смерть, взлетел бы гораздо выше. Как раненая птица берёт разгон, делает круг над полем и садится, копя силы, так и у него всё изящные, продуманные – или спущенные сверху – зарисовки, только задумаешься и – конец…
Помню, долгое время число членов вологодской писательской организации было – 13! Когда Чухин попал в то число, сверкнул молнией газетный заголовок: «Кто за Чухиным?» Расцветаем, мол, кто следующий? Рассуждая всерьёз, с 90-х (с прошлого тысячелетия!) поэзии уровня Чухина уже не появлялось, – эпоха нахлынула приземлённая…
Владимир Николаевич Корбаков, действительный член Академии художеств РФ, народный художник РФ.
Портрет Сергея Валентиновича Чухина.
Вологда. 1970-е годы.
В Грязовце у Чухина - после Литературного института он работал в районной газете "Сельская правда - я бывал много раз, теперь попробуй сосчитай…
Утром Сергей начал меня корить, мол, приехал ночью, колотился в окно; Антонина посмеивалась, она ничего не слыхала. И дочь Ленка (имя в рифму с именем рубцовской дочери), трёхлетняя, не слышала. Я показал, как именно царапался по стеклу, – стекло возьми да и выпади… «Так! Так…» – засмеялся Серёга. Окошки были низко, трава до подоконника, стеколышко не разбилось, я вышел, с улицы поставил его на место.
Помню другую квартиру Чухина, на втором этаже, однажды мы гостили там с Ниной Груздевой, она попросила сопроводить её к однокашнику по Литературному институту; Сергей был приветлив, добродушен, весь вечер мы втроём гуляли вдоль кладбища по зелёному откосу.
Николай Рубцов, Нина Груздева, Сергей Чухин.
Фото: Аркадий Кузнецов, непременный спутник компании.
И другие грязовецкие приятели выбирали для прогулок именно это место, лишь Лёню Мелкова не сумел своротить на прогулку. Он столь долго надевал носки, что я понял: пора от него отступиться.
С Мелковым мы однажды летели на Ан-2 (билет – пять рублей) в Тотьму, он изрёк: «Все лучшие люди летят в Тотьму!» Хороший знакомый Рубцова, Мелков и пробирался в рубцовскую Николу, я отклониться от маршрута командировки не решился: везде ждали; знал, что Мелкову пришлось нехорошо, когда он в командировке от «Сокольской правды» вместо Устья-Кубенского оказался то ли в Вологде, то ли в Москве, – редакционная фольклорная история среднего калибра…
В Грязовце однажды Чухин повёл меня в городскую библиотеку, взял подшивку «Литературной России», полистал последний номер, молча ткнул пальцем в свои новые стихи, выжидательно замер.
Строк двадцать я пробежал глазами мгновенно, помолчал немного, – пусть переживает, – сказал: «Ладно. Пошли…» Не рассуждая о поэтической материи, – бесполезно тратить время, – я угощал…
(Нынче я подарил грязовецкой библиотеке шесть ящиков книг: поэзия, проза, история, художники, музыканты, артисты, и ещё шесть поклаж ждут тамошнего библиобуса, пока что по избе не пройти, но книжные шкафы вдоль стен по-прежнему полны, защищают от соседского шума...)
Когда Коля Дружининский грохотал каблуками по лестнице, Чухин морщился. Теперь меня осенило: делили меж собой звание первого поэта Грязовца.
Победил Коля: его фамилию носит одна из улиц города. Не Соколовская, где он жил, где – через несколько домов – стоит «Северное молоко», где он бывал юрисконсультом, – нехорошо менять с именем улицы и реквизиты известной фирмы...
Однажды, спасаясь-де от милиции, Чухин забежал в лужу и по-детски радовался: побоятся, мол, в ботиночках лезть в воду…
Но это россказни, которых я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть, а нас с ним никакая милиция не трогала.
Мы с Чухиным ехали из Грязовца в Вологду на дачном поезде, пили вино, закусывали зелёными луковыми пёрышками, пробежал милиционер, проворчал: «Ребята, вы и так пьянее вина…» Таким-то образом я исполнял своё намерение поехать на выходные в Москву…
На вокзале я провалился ногой в канализационный люк, разорвал штанину, очнулся утром в бурьяне за автовокзалом: муравей ползал по носу, щекотал; я долго вспоминал, в каком же я городе… Забрался на пешеходный мост: о, Вологда! Хорошо, хоть не Москва!
Шёл через всю Вологду до Пролетарской, до квартиры художника Лёни Щетнева; знакомых не попалось, кроме Николая Александровича Волкова из областной газеты «Красный Север», человек уходящей культуры, он внимательно глянул на меня и поклонился... Чухин ночевал неизвестно где и того дня не вспоминал…
Однажды Чухин позвонил мне в Сокол: они с Николаем (не путать с Германом) Александровым ждут меня на автовокзале, при них целый портфель красного вина.
Прихожу на автостанцию: никого. Догадался, что они …в Вологде.
Таксисты до Вологды брали ровно рубль, но – до памятника Ленину, до вокзала – гони ещё двадцать копеек… Ровно через час после звонка я увидел – трезвых обладателей портфеля с вином – на ступеньках автовокзала: сидят, курят…
«Красит Вологду вокзал!» – пели частушечницы.
Фото: интернет.
Мы пошли в ресторан на железнодорожном вокзале.
Пела радиола:
Как хорошо, когда вам двадцать лет...
Я ещё не знал, что здесь во время оно развлекал посетителей игрой на мандолине двадцатилетний Вячеслав Михайлович Скрябин, в 1930-1950-е годы – глава правительства, нарком иностранных дел СССР…
«…В ссылке в Вологде я получал 11 рублей, но это привилегированно, как имеющий среднее образование<…> А всем – 8 рублей <…>
Играл на мандолине. В 1910 году, подрабатывал. <…>
на бульваре вдруг появились музыканты, играют два мандолиниста и пианино. Летом. Я подошёл. <…> Дали мне ноты, дали мандолину. Я сыграл. «Подойдёшь…» <…>
Тогда открывалось на главной улице кино <…> Придрался архиерей. Расстояние между кино и собором меньше, чем полагается по закону <…>
Говорят, что можно в ресторане пока играть <…> «Только там будут костюмы особые какие-то, вроде как скоморошные». Я говорю: «Чёрт с ними, с костюмами!» <…> И вот мы стали петь и играть. В сутки рубль. Каждый день. В воскресенье – особо, с часу до одиннадцати. Всё равно рубль. Такой уж порядок. А в будни – с часу до восьми, примерно.
Мы там и в отдельных кабинетах играли для приезжих купчиков с их красотками <…> Средний ресторан такой, не шикарный, привокзального типа <…> Когда выяснилось, что кино всё-таки открывается, «подмазали», как полагается, тогда мы, значит, идём к хозяину ресторана, просим либо прибавки, либо грозимся уйти в другое место. Прибавки нам не дали, и мы перешли в кино…»
Феликс Чуев. «Сто сорок бесед с Молотовым».
Пианино – на бульваре (втроём таскали?), скорее всего, по недосмотру поэта Ф. Чуева, автора записи бесед…
Синематограф «Рекорд», куда перешёл в тапёры Скрябин с приятелями, располагался на улице Кирилловской, в доме Шрамма, напротив духовной семинарии; со временем «Рекорд» стал кинотеатром «Искра» (позднее – «Салют», теперь – неизвестно что).
Нынешнему читателю известно, кто такой Скрябин; Кирилловская носит имя Ленина; в здании семинарии размещался облисполком, там же обретались и немногочисленные члены Союза писателей...
Близко от «Салюта», одной стороной выходя на улицу Ленина, другой – на улицу Лермонтова, стоит красивый дворец – «дом Свешникова»; здесь жил Георгий Николаевич, один из «братьев Васильевых», создателей фильма «Чапаев».
И здесь, среди множества учреждений, на третьем этаже, ютилась вологодская писательская организация. Теперь она обмелела, как пересыхающая речка, её перевели на первый этаж в деревянном особнячке на улице Герцена...
Много раз я проходил и мимо одноэтажного синего домика перед поворотом с улицы Калинина на улицу Менжинского, на мост имени 800-летия Вологды, обращал внимание на беленькую табличку, здесь-де жил в ссылке Вячеслав Михайлович Молотов, председатель Совета народных комиссаров СССР; наконец, я решил зайти.
В 1990-е здесь помещалась какая-то контора: в каждой комнате по нескольку столов, низкие потолки, дымные солнечные полосы.
Прошёл до конца – ни души, видимо, ускакали на обед; испугался, вдруг спросят, что, мол, тут бродишь, поспешно вышел…
Вино в портфеле Чухина и Александрова отдавало бензином и оказалось настолько плохим, что закоренелые «запитоши» (словечко матушки Коли Дружининского) пить его не решились, денежки, увы, потратили. «А ты нас угости настоящим!» – потребовали оба, в железнодорожном ресторане я заказал «Лидии», напитка вполне приличного.
Первым пропал Чухин. Курить в зале не давали, вышел к поездам, там его подхватил поэт Олег Семёнович Кванин, через минуту-другую оба уже ехали в Грязовец. Чухин потом сознался: зовёт в деревню, рыбалка, грибы, а вагон перед носом, двери открыты…
Александров потерял номерок, гардеробщик не выдавал ему плаща; Николай медитировал: делал что-то вроде гимнастики, молча кланяясь и разводя руками. Пока я искал Чухина, пропал и Александров. «Где этот?» – я помахал руками перед гардеробщиком. «Явился какой-то облом... – гардеробщик тоже развёл руки. – Забросил того худенького на плечо, номерок выпал из кармана, я подал плащ, – всё!»
Обломом оказался известный вологодский журналист Энгельс Федосеев.
Ночью, тёплой, светлой, я запрыгнул в тамбур поезда на Воркуту: до станции Сухона ходу – полчаса, но и контролёр не дремал, содрал с меня «за провоз ребёнка без билета» целый рубль, самый маленький штрафик...
Снова поехал в Москву на выходные дни, дела были неспешные, опять – так же анекдотически – вышел в Грязовце…
В Сокол вернулся не скоро. Ответственный секретарь Крупеников поинтересовался, что это у меня рабочая неделя начинается со вторника, ответил ему прозрачно: «В Коноше пиво – с водой…» Чухин посадил меня вместо московского на архангельский поезд!
Такие шутки позволял себе мой заведующий отделом (я сменил его) Валентин Иванович Аносов. «Слава богу, – сказал он перед Москвой, – к Архангельску подъезжаем…», вагонная публика спросонья начала впадать в панику. Открыл чемодан, оттуда за шиворот добыл чёрного кота, – сюрприз от Гурия Ивановича Прусакова, – обмахнул животиной ботинки, с котом под пазухой пошёл к выходу, котом расплатился с чистильщиком, наваксившим ему штиблеты…
Возвратясь из леса с грибами, Прусаков в тяжёлой корзине находил, бывало, новенький красный кирпич, им же собственноручно подложенный в корзину Аносова, – шутка самого малого калибра. Непревзойдённые персонажи редакционного (ныне забытого) фольклора городской газеты «Сокольская правда»... В том же ряду: Александр Иванович Сушинов, Александр Николаевич Рачков...
Александр Иванович Сушинов, Николай Михайлович Рубцов.
Вологда. 1960-е годы.
Фото: Аркадий Петрович Кузнецов, неизменный спутник той компании.
Хоть раз в компании дал трёшник?
Не раскошелится, маразм…
Двух других строчек из эпиграммы на Сушинова не помню, автор – Алфей Шабанов, подцепил одну из основных черт личности героя и его опрометчивое словечко относительно многих тогдашних явлений действительности – «маразм»... Теперь-то «маразм крепчает…», в тыщу раз морознее...
Валентин Иванович Аносов. Фото: Константин Борисович Петров.
Александр Николаевич Рачков.
Фото: Константин Борисович Петров.
Анекдотические, ошеломительные выходки Сушинова, Аносова, Прусакова, Рачкова, с ними и Романова, Рубцова, Коротаева, Чухина и других литераторов, в памяти Алфея копились до поры в устном виде.
Аносов бывал доволен, когда приходила на ум притча про самого редактора: «Сашка Аристов вёл планёрки в шапке-ушанке: в вытрезвителе обкатали голубчика под ноль, как призывника, такой закон был! Не попадайся. Да и простого человека, труженика пера, лучше понимать станешь…»
Рачков не поленился, разные такие случаи записал.
И Шабанов потрудился, собрал толстенькую книжку под названием «Мазурики-соколики, от вас и смех, и колики».
Аносов, моряк-североморец, на спор с поэтом Романовым переплыл зимнюю, местами незамерзающую Сухону. «Штаны перенесли по мосту… – восхищался Шабанов. – Романов уж до того морщился, но поцеловал у Валентина Ивановича колено, как и договаривались. И то колено было размером с лысую голову Хрущёва…»
Вечерняя пятиминутка, зазвонил телефон, редактор поднялся из-за стола, сияя, ожидая слов начальства. Трубка голосом Ивана Семёновича Козловского, то есть Аносова, пропищала: «Привет от двух пьяных женщин!» Стало быть, из Вологды явился «красносеверец» Сушинов, друзья вырабатывают свою политику в районе Базара: побредут на Новую улицу к Аносову или поедут на Первом автобусе в Печаткино, где у Сушинова живут родственники; с ними может оказаться Рачков…
Учитель русского языка Николай Леонидович Шашуков из села Чучкова (Сокольский район) подарил мне свою книжку, в ней я вычитал отрывок из письма Сушинова их общему знакомому:
«На его [Шашукова] дне рождения (35 лет!) мы всю ночь пили, читали стихи, пели частушки. Я спел такую под гармонь:
«Триста лет татары гнули,
Не сумели Русь согнуть.
Нынче власти так загнули,
Триста лет не разогнуть».
Н. Шашуков. «Такие разные встречи». г. Сокол. 2006.
Письмо из 1996 года, вполне отражает своё время, но чувствуется, что частушка явилась в голову безымянному остроумцу (Сушинов себе её и не приписывает) раньше, в 1960-е, а то и в 1930-е.
Конечно, Сушинов и неназванный сочинитель частушки – если бы только они! – убивали время, жгли беззаботные золотые деньки...
Сушинову, Рачкову, Аносову жить было уже скучно, они смутно чувствовали, что впереди то, что случится в 1990-е годы, но надо было ещё пережить 1980-е!
Рачков стал капитаном порта Сокол; Сушинов оставил жену, чопорную чиновницу обкома профсоюзов, умотал в Эстонию, в ту сторону, откуда дул «ветер перемен», разъедавший кислотными дождями монолитное, казалось, советское общество…
Аносов на первое время очутился на мебельной фабрике упаковщиком, напевал голосом Козловского, вертя в руках, словно газетные листы, белые кухонные шкафчики высотой в человеческий рост.
Морозов – прилично писал на любые темы, владел фототехникой – учесал в районную контору Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, созданного в 1969 году; когда стало понятно, что общество, во всех смыслах слова, мало что решает, Валька ринулся в Калининград, навстречу тому же ветру перемен...
Ну, и доигрались до августа 1991 года...
Пока что 1972 год.
Ничего того я и во сне не видел; возвращаясь из Грязовца от Чухина, мог проспать и до Архангельска. Ночью угораздило выйти в Коноше, в ту самую минуту, когда рядом стоял состав на Москву, начальную цель моей поездки, – шагнуть бы из дверей в двери, из вагона в вагон… Полдня лежал в пустом зале на деревянном диванчике у буфета, изучал расписание, пил пиво.
Теперь те места славят как поэтические: поблизости пас-де телят, трудился-де прицепщиком, сидя на плуге за трактором, русско-американский нобелиат Бродский. Телевизор настойчиво провозглашает его новым Пушкиным! Прозаик Дима Ермаков ездил ночевать в домике Бродского: проверял, может, и не врут…
В обратном поезде от Коноши я проспал до Вологды… В тот раз была тьма других приключений, в результате несколько раз приезжал по субботам-воскресеньям в Харовск – рисовать панно для столовой-ресторана…
Две кухонные работницы рубили на порции колбасу, сталкивали её длинными ножами в таз на полу; вдруг одна вскричала: «Тебя с моим на танцах вчера видели…» и – проткнула супостатку насквозь…
Толстозадая «перебейка» упала навзничь в широкую, полную уже, посудину с колбасками, они так и брызнули по всему помещению… Какую-никакую имела на груди защиту, нож скользнул под пазуху и театрально, словно бутафорский, вышел сзади…
Опомнились, начали собирать порции обратно в таз, на меня и не оглянулись; я молча положил на панно следующий мазок…
На работу в Соколе (совсем в другой раз, 1973 год) я пришёл ни свет ни заря (запятой здесь не ставят); типографская половина крыльца разметена от снега, редакционная ещё не тронута, но след от ботинка совсем свеж…
Дверь в кабинетик открыта, свет не горит, в комнате кто-то живой: забившись в уголок, сидит Чухин, на нём нет лица…
Молча курили, я ничего не спрашивал.
Дождались бухгалтера Полиекта Ивановича Яркушина, на счастье, он пришёл на час раньше обычного – писать отчёт, выслушали внушение, что авансом больше трёх рублей не выписывает, что редактор после публикации дал бы и все десять; Сергей молча взял зелёненькую трёшницу, и мы пошли…
На Базарной площади: налево – автостанция, направо, напротив беленькой стены хлебозавода, дом Валентина Морозова, серый, двухэтажный, на первом этаже обреталась его матушка.
У Морозовых дома никого не было, мы расположились на крыльце. Валентин потом ругался: «Целый час отдирал голиком, что там напримерзало на ступеньках… Больше не шляйтесь!» Это не я, это Чухин…
Через час мы ехали на автобусе в Вологду. С утра меня видели в конторе, и довольно… Мода на литературные акции на транспорте явилась через сорок лет, но Сергей порывался вскочить и встать в поэтическую позу, как Пушкин перед Державиным на известной картине Репина, вряд ли удержался бы на ногах, и я хватал его в охапку.
Пушкин Державину читал: «Навис покров угрюмый ночи…», у нас же поднялось из-за леса солнце, пассажиры радовались ему, никто не ворчал на Чухина, который прорезавшимся басом, напоминавшим голос Брежнева, стал читать про космонавтов (см. ниже)…
Сергей писал на портфеле номер телефона писательской организации, куда я должен был позвонить, если не довезу его живым; цифры глубоко врезались в нитрокожу портфеля, он давно запропастился, в памяти они остались: 724523… Вот его прорвало не ко времени, когда сознание начало выключаться: болел нестроениями организации...
Я не читал стихотворения, пишу, как запомнил тогда. Теперь прочёл: слышанный в исполнении Чухина текст совпадает с книжным…
В Грязовце с Чухиным устроили «матч поэтов»: сочинить и напечатать на машинке как можно больше стишков минут за десять.
Долее не вытерпели бы зрители: зам редактора, сосед Коли Дружининского на улице Соколовской – Владимир Иванович Округин, супруги Санины, Черепанова, минорный Михаил Васильевич Колесов...
Сергей выудил из памяти два, моих экспромтов засчитали целых пять…
У меня остался машинописный листок – буковки «о» и «в» совсем забиты краской – со стихами Чухина:
Что-то нам невесело, ребята,
Охаем да чай горячий пьём.
Водочка ни в чём не виновата,
Сами виноватые во всём.
Всё же вешать головы не будем,
И не надо унывать, Сашок!
Мы ещё достанем и добудем
И нальём стаканы на вершок.
Пусть другие балуются соком,
Ну а нам, мужчинам, не к лицу.
Вспомним мы хороший город Сокол,
Шляясь по плохому Грязовцу.
(«у» отмечено ударением – А.А.)
Чтоб беседа лучше протекала,
Выпьем снова: «Господи, прости!»
Прежде чем нырять на дно стакана,
Голову-то, Саша, очерти!
На стр. 98 сборника «Бесконечный путь» (Вологда, 2000 г.) читаю:
Отгуляли, кажется, ребята,
Охаем да чай горячий пьём.
Водочка ни в чём не виновата,
Сами виноватые во всём.
Я служил в вологодском комитете по телевидению и радиовещанию
в 1974-1976 годах. Энгельс Федосеев, тот самый облом, который из железнодорожного ресторана похитил и унёс Николая Александрова (будущего мужа Нинель Старичковой, безответной подруги Рубцова), тот мазурик Федосеев однажды позвонил в редакцию с расчётом поговорить со своим знакомцем Иваном Григорьевичем Колгановым. В кабинете были мы с Чухиным.
Сергей, недавний служака этой же конторы, - старик Колганов из него, как и из меня, крови выпил немало, - для смеху взял трубку. Словно груда камней сорвалась с горы, таков бывал голосок у Федосеева, на ту пору собственного корреспондента Гостелерадио. «Серёжа, хочу тебя послушать! Сию минуту приходи в гостиницу «Вологда»…
Минут через десять мы были в гостинице. Чухин читал свои стихотворения, занимал паузы очередной рюмочкой, речь его в таких случаях становилась похожей на брежневскую. Я не пил, стал пренебрегать этим занятием, тем более, надо было возвращаться в контору. Сергей счёл это плохим предзнаменованием: двое пили, третий смотрел...
С Федосеевым распрощались, вышли вдвоём, я сопровождал набравшегося Чухина. Неожиданно Чухин вырвался и на неверных ногах, распугивая машины, перебежал на другую сторону дороги.
Напротив гостиницы, словно две стороны застёжки-молнии, сходились два потока машин: улица Мира не была разгружена параллельными трассами, транспорта шло даже больше, чем теперь.
Перебегать дорогу за Чухиным не решился: машины шли впритык.
Литературоведы просили показать, где и как бежал Чухин. Тот момент я упомянул в повести «Лепестки просвирника, или Последний остров русской жизни».
Зима в 1974 году была слякотная, ранняя, тёплая. Под ногами серый овсяный кисель, в небесах, чуть сумерки, тот же кисель с добавкой розоватого клубничного варенья.
Мы с N часто гуляли всю ночь по середине реки, по лыжне, хотя и без лыж; в тот раз я решил, что четверть восьмого утра – время приличное для прихода на работу, разошлись по своим конторам.
У меня была завёрнутая в газету огромная бутыль красного вина, «огнетушитель», мы благополучно пережили ночь без неё. Кинул сосуд в сугроб над клумбой, справа от входа в Дом радио, поцарапался в стекло, видя, что вахтерша дремлет, опустив голову на столик.
Поступил так же, дремал в своём кабинетике, перед девятью часами разбудил телефон.
«Брежнев говорит…» – сказал бы в хорошем настроении мой редактор Иван Григорьевич Колганов, при нём Чухин работал до меня...
«Все меня бросили… У меня вчера был день рождения, никто не пришёл, гады! Я всё выпил… Один! Теперь лечи меня!»
В голосе Чухина были слёзы. День рождения у него – 12 октября, меня он ни разу не приглашал, не сходилось: я был то в Никольске, то в Харовске, да и на дворе давно – декабрь!..
«Серёга! Ты где?» Дома у него телефона не было.
Сергей назвал адрес: рядом, два квартала.
Я попросил у редактора последних известий Сыроежкина попользоваться его красивым лаковым портфельчиком. «За вином?» – красивым басом спросил насмешливо Вячеслав Михайлович, ведь угадал, я промолчал: чёрт его знал, что у него на уме.
Дом кособокий, двухэтажный, дверь распахнута, на крыльце снегу натоптано, полы и лестница пепельные, не крашены много лет, при «старом прижиме» такого жилья, однако, не снимали ни философ Бердяев, ни писатель-террорист Савинков.
Современные гиганты мысли (любимое выражение Сыроежкина), человек семь, перемещались в своём притоне вяло, как рыбы в аквариуме, берегли силы, помня, что до контрольного срока, до одиннадцати, ещё два часа. Рыбьими глазами уставились: разрушаю своим явлением единство чувств и мыслей, наверняка, матёрый агент тёмных сил...
«Вологжане на выпивку скорые, на дружбу тугие, всю жизнь рядом проживи – не наш! «Человеку со стороны, – делится своими наблюдениями <…> ректор Вологодского православного духовного училища Алексий Сорокин, родом из Поволжья, – непросто влиться в здешний образ мысли, поведения и стиля. Во-первых, чужаков принимают крайне неохотно, и те, кто тут родился и вырос, составляют ядро, а остальным сложно ассимилироваться».
Вадим Дементьев. «Вологда и вологжане».
Радостный крик издал лишь Герман Крутов, которого я видел пять лет назад в Москве, теперь явно постаревший, бледный.
Николай Александров, согнувшись, будто считал шаги, деловито ходил из угла в угол с авоськой, нагруженной пустыми разномастными бутылками. Я потом квартировал у него на улице Энгельса целый месяц; по вечерам к нему захаживал громоздкий, уголовного вида, похожий на гоголевского Вия, известный в 1960-е, быстро погасший стихотворец Игорь Тихонов, время они проводили благообразно, при единственной иногда посудинке. Тихонова убили в драке в деревне Непотягово…
Тихонова я слышал последний раз в 1980-е в старом здании железнодорожной поликлиники. Пытался заиметь вместо очков линзы. «Наука не дошла…» – сказала медсестра. В дальнем конце коридора словно выстрелили из ружья, раздался страшный вопль: такая манера начинать беседу была только у Тихонова. Медсестра хмыкнула, мол, Тихонов, завхоз, чем-то недоволен…
Здесь, в притоне, и мне всё не понравилось, и на меня – до сих пор обидно – все ощетинились: первая же моя реплика не совпала с общим настроением.
«Тебе лучше уйти!» – сказал Чухин, отодвигаясь в сторону. «Серёга… – прошипел я, чтобы слышал только он. – Уйду, так и огнетушитель унесу обратно… – Нет! – взмолился Сергей. – Уходи, а посудину оставь, пока её никто и не видел…»
Оставил Чухина в роли спасителя общества, кинулся вниз по лестнице навстречу приятному холодному воздуху…
Сыроежкина с лаковым портфелем опасался зря: сорок лет спустя нашёл в интернете (заметки Д. Ермакова), что Сыроега пивал не с Чухиным, так с Рубцовым и Сушиновым!
Река Сухона. Паром. На том берегу - село Красное (Богоявленское).
Фото: Людмила Алексеевна Бушева (дачница из села Красное).
1975 год, октябрь… Мы с шофёром областного радио Лёнчиком Беловым и с его верным «козликом» плыли на пароме с правого, рубцовского, берега Сухоны на левый; огоньков по берегам было много, деревни жили своей жизнью, хотя и не столь былинной, как на картинах наивного художника Попова (naive art, ветвь примитивизма, трактуют его искусствоведы – несостоявшиеся художники), играли отражения в серой воде; настроение напало чудесное.
Переправились на пароме, Лёнчик закосил налево, на Вологду. Шалишь, Лёнчик, у нас командировка – три дня. Лёнчик, когда я велел поворачивать на Тотьму, едва не заплакал.
Не реви, думаю, Лёнчик, завтра в Тотьме вечер, посвящённый Рубцову, если на вечере не побывать, председатель Комитета Шипицын начнёт жёлчь лить: «Был рядом, знал, ничего не записал, Лёнчика послушался…»
Увы, Рубцов был тогда Шипицыну до лампочки, то есть ещё не вполне разрешён…
По дороге нам поддакивали: «Рубцов! Рубцов! Много писателей в Тотьму проехало перед вами, сам Евтушенко, сказали, пролетел…» Лёнчик немного ожил: сам Евтушенко, можно и Лёнчику.
В старой тотемской гостинице – доме Киренкова – нашли одного пьяного Чухина. «Ара-ра… – проворчал Серёга. – Евтушенко!.. Ара-ра!..» Он катал в слабых своих ладошках, не зная, как открыть, банку рыбных консервов, скумбрии, моих любимых. Я пошёл в соседний номер: лётчики. «Лётчики! Знаете ли вы Чухина?» – «Этот пьяница? Плачет за стенкой весь вечер. Не знаем… Евтушенко знаем, не видели ещё, вечер-то завтра, с нами и полетит…»
Я взял у лётчиков ножик-складенчик, подал Чухину. Не пожалел и посудину, приобретённую в рубцовской Николе, поставил бутылочку перед Сергеем.
«Где остальные? Скажи хоть, кто приехал, кроме тебя, бармалея?»
Чухин обливался слезами: «Забери меня с собой. От них! Сейчас же и поедем! Они – у Багрова. Забери меня от них…»
Чухин в табели о рангах среди поэтов той поры, также и по возрасту – нет и тридцати – числился в самом низу, то его угнетало: понимал, что первый – Рубцов, второй или третий – он, Чухин, да попробуй скажи вслух – разорвут, как тузик тапки, если уж и к Рубцову никакого пиетета не демонстрируют. И показывал, как надо входить в писательские апартаменты, изображая собою полное ничтожество духа, – я не решался комментировать.
Про Евтушенко говорил Сергей с некоторым восхищением, каждый раз вспоминая, как тот в Никольске угнал, якобы, машину начальника районной милиции, вспоминал жену безудержного столичного метеора и рычал: «Аррр… Джанка Батлер!» Смеялся, как в Никольске летним утром разыскивали Коротаева: от Виктора Вениаминовича оставался один ботинок, показавший верное направление…
В составе фольклорной экспедиции я прибыл в Никольск на другой день, всё вокруг кипело затухающим праздником поэзии и – безудержного пьянства!
Андрей Смолин иначе вспоминает лето 1975 года, Бобришный угор, Никольск:
«…Евтушенко с Сергеем Чухиным, уговорив местного паренька, рванули в Никольск на мотоцикле «Иж» с коляской, с рёвом и в клубах дорожной пыли подкатив к Никольскому дому культуры, чем тогда привели в полное смятение местное начальство».
Андрей Смолин. «Российский литератор». Октябрь, 2015.
«Андрюшку дели на четыре, – сказал другой известный литератор, – он иногда рассказывает так, как ему хочется. А ты просто копируешь диалоги в начальном виде – разница…»
Евтушенко ценил Чухина высоко – поставил его стихи в свой знаменитый мартиролог в журнале «Огонёк»…
Евтушенко, воротясь из Америки, пришёл и к могилам Рубцова, Чухина, Коротаева…
«Один из первых визитов в Вологду Евтушенко совершил в 1968 году. Прогулку по городу ему устроил Александр Грязев. Несколько раз приезжал на малую родину своего друга Александра Яшина – в Никольский район. Сохранился фильм, где он читает свои стихи на творческом вечере в Тотьме.
Евтушенко всегда высоко ценил творчество членов Вологодской писательской организации. Особенно любил Сергея Чухина. Стихи вологжанина включены в «Антологию современной поэзии»
«10 декабря 2014 года в ДК ПЗ состоялся творческий вечер Евтушенко «Жизнь как приключение» <…> «Первое, что я сделал сегодня утром, – поехал на могилы Вити Коротаева, с которым мы очень дружили, и Коли Рубцова. Мало кто знает, как нас с Колей когда-то стравливали, но у них ничего не получилось. Мы ни разу не поссорились. Более того, первые стихи Рубцова в Москве напечатал я. Коля это помнил. Мы с Колей хоть и виделись редко, но были очень дружны. Но, к сожалению, я был одним из тех, кто не смог его уберечь от трагической гибели», – заявил тогда Евгений Александрович. <…>» Вологда-регион. 2 апреля 2017.
«Ааааа…» – завопил Коротаев бараньим голосом, едва я вместе с Лёнчиком просунулся в полутёмную залу багровского дома, где кроме Виктора Вениаминовича предавались воспоминаниям о золотых днях сам Багров, Баранов из районной газеты «Ленинское знамя» и незнакомый местный чиновник. – Аааа… – продолжал вопить Коротаев, воинственно выставив вперёд бороду. – Следишь? И здесь сумел обнаружить нас… Везде идёшь по следам! Похвалят тебя…»
«Василий Иванович! – сказал я Баранову в полном расстройстве. – Что это он? Рассказал бы каждый минуты по две, по три про Рубцова на магнитофон, я и отстал бы от вас навечно…»
«Не говори с ним, Василий Иванович! Это шпион…» – выпалил Коротаев, продвигаясь ко мне вокруг стола.
Я на всякий случай подхватил со стола кухонный нож, сделал шаг навстречу, и Коротаев отступил. Я бросил нож.
«Лёнчик! Поехали домой…» – «Нельзя ехать… – хохотнул Лёнчик. – Я уж остограммился…» – «Когда успел?» – «Да Витька Коротаев – мой одноклассник, я ему зажигание на «уазике» отрегулировал…»
Я выбежал на ночную улицу. Что делать? Кругом – враги. За мной погнались Лёнчик, Баранов: не намерен ли поджечь дом?..
«Поехали до гостиницы… – миролюбиво сказал Лёнчик. – Старого до дома добросим…» Баранов, напевая что-то благостное, сел в машину.
Оглядываюсь: потрясая кулаками, за нами гонится вся честная компания, все в белых рубахах (утром наше вологодское радио объявило: в Тотьме ночью было минус восемь). Машина подпрыгнула, мы полетели, а те, в одних рубахах, всё гонятся и гонятся…
Чухин бутылочку сумел откупорить и спокойно спал, банку скумбрии не одолел: ножик-складенчик, одолженный мною у лётчиков, валялся рядом: главное лезвие лопнуло, вот тебе и слабые чухинские ладошки…
На другой день в Доме культуры был вечер, посвящённый Николаю Рубцову, выступали и Баранов, и Чухин, и Багров… Евтушенки не было, никто про него не вспомнил…
И Коротаев! Виктор Вениаминович читал, и открывалась пасторальная трагедия:
…Я уеду из этой деревни.
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока…
Днём морозец отпустил, вся грязь была на моих сапогах!..
Коротаев витийствовал на сцене за красной трибуной, стоя в ящике по грудь, я сидел рядом с трибуной на стульчике. Главное было: не показать публике, что тебе самому смешно. Что делать, если провод да выдвижная светлая палочка перед микрофоном – всего метр с небольшим? Включить да уйти за сцену? А оратор уйдёт в другую сторону, он и так всё время вредит мне – старается отклониться от микрофона, хоть бы не упал… Оставлять магнитофон без управления – даром терять время.
Коротаев читал великолепно, его можно было слышать с улицы! Куда там какому-то тюремному хрипу Высоцкого! Рыкающий бас Виктора Вениаминовича, рихтованный морозцем: минувшая беспокойная ночь, белые рубахи, минус восемь, – любо дорого…
Народ сидел заворожённый. Рубцов свой, местный, куда там Шекспиру!..
…И в болотистом сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою…
Я записал и восторженных девчонок-зрительниц, одна воскликнула: «Я люблю Рубцова…»
Заранее с Лёнчиком сговорясь: никого из литераторов больше в упор не видим, понеслись заполночь в Вологду; о нынешнем асфальте редко кто и мечтал, дорожка была, по словам Лёнчика, японская: тут и там – яма, но Лёнчик торжествовал: сунет машину в гараж к хорошему человеку, и – весь день дома…
Д и к т о р: п а м я т и п о э т а… <…>
В Тотемском районе, в местах, где провёл детство и юность поэт Николай Рубцов, прошли Дни поэзии. Здесь побывали Виктор Коротаев, Сергей Чухин, Сергей Багров.
Состоялись творческие встречи, посвящённые памяти поэта. Они прошли в Никольском сельском совете, на льнозаводе, в Советской средней школе. <…>
И вот – заключительный вечер в переполненном зале Тотемского районного Дома культуры.
Слово о Рубцове произнесла преподаватель Первой средней школы Мария Афанасьевна Шамарина. <…>
Д и к т о р: – На трибуне – Сергей Чухин, учившийся в Литературном институте имени Горького, бывший с Николаем в дружбе до самых последних дней.
Ч у х и н: – Нам было очень приятно побывать на родине Николая Рубцова. Когда посмотришь на ту неброскую, нехитрую такую северную природу, на эту вот чистую речку, на высокие холмы, сосновые гривы, уже начинаешь понимать, откуда истоки этой поэзии берутся.
Николай Рубцов по характеру был человеком довольно мягким. Несмотря на это, в творчестве своём и в подходе к творчеству других был жесток. Мне пришлось узнать это и на себе. Когда я в 1968 году готовил для Северо-Западного издательства свою первую книгу, Николай Рубцов был моим редактором. Под его влиянием вырабатывался поэтический вкус, творческие пристрастия…
Д и к т о р: – Было о чём рассказать и ответственному секретарю Вологодского отделения Союза писателей Виктору Коротаеву. <…> (А п л о д и с м е н т ы).
Д и к т о р: – И начались стихи.
Свои новые стихи читали и Сергей Чухин, и Виктор Коротаев.
По просьбе собравшихся Виктор Коротаев прочитал несколько любимых стихотворений Николая Михайловича Рубцова: «Дорожная песня», «Элегия», «В комнате моей светло». М у з ы к а. К о н е ц. <…>
Татьяна Борисовна Файнберг рассказ о вечере Рубцова в свои культурные программы не взяла, поскольку председатель Комитета Шипицын, исполнявший все её просьбы, тут промолчал. Выручил Сыроежкин, который не раз пивал с Рубцовым: Вячеслав Михайлович в «последних известиях» отдал Рубцову вон сколько времени.
В конце девчонка-зрительница крикнула: «…Я люблю Рубцова…» Это было обрезано или редактором, или главным редактором, или самим председателем Комитета, родом он, говорили, был тотемский…
Плёнку с записями спустя лет семь у меня выпросил Коротаев; разговорились в компании, я вспомнил Тотьму, Виктор Вениаминович завопил бараньим баритоном: «Ааааа… Так это ты и был?» Полез целоваться, потребовал: «Если точно помнишь, что плёнка у тебя есть, найди…»
Нашёл, отдал…
Спустя тридцать лет нашёл запись и того, что прозвучало по радио, – десятая часть, – переписал на компьютер: поставил катушечный магнитофон рядом с ноутбуком, – слышно подходяще, но копировать, переслать не удаётся...
Антонина Чухина была скромной, бессловесной, никаких душевных ран Сергею нанести не могла. Может быть, с неяркой, умной, которую не любой строчкой поразишь, ему было скучновато, зато пустой болтовнёй не заставляла искать среди бумаг орудия возмездия, когда пишущему является в голову новая строчка…
(Сегодня попросил совета по части перевода текста не самый главный писатель, попутно рассказал, что Антонина Чухина после ухода из жизни мужа схлестнулась со своим будущим убийцей, отнюдь не поэтом, и её век был недолог...)
Поэты – существа одинокие, острова в океане.
Толстенький том Хемингуэя «Острова в океане» меня не увлёк. Хемингуэя кидаю в портфель, несу в букинистический магазин, – два раза можно хорошо пообедать в столовой. Прихожу к Чухину домой. Сергей стоит около книжной полки, в руках у него эта самая книга. «Только что урвал в букинистическом магазине. Какой-то дурак сдал…»
Чухин без особых изысков ума, весьма иронически – такова была «русская партия» – относился к действительности, за иронией таилась боль, в стихах это видно. Меня сие раздражало: в глубине души стал чувствовать, чем всё кончится!
Посматривал на Сергея и на многих других с сожалением. В частности, лет через десять это стало причиной внезапной и окончательной ссоры с Чухиным.
«Радуйтесь, черти, – призывал я, – тому, что есть, будет – хуже…»
Смеялись, называли человеком опасным: опасаешься – опасен.
Теперь - восьмидесяти лет - Сергей был бы с нами, со славянами, так он называл близких друзей. Но – славяне пошли не те: в головах попы да цари-косари, конечно, мечты у легкомысленных до ужаса сочинителей остались прежние – о советских легендарных гонорарах: не очень толстенькая книга года по три поила-кормила, спать укладывала…
Теперь читаю слышанное в автобусе стихотворение о космонавтах, длинноватое для Чухина, обычно у него – двадцать-тридцать строк, то и меньше. Публицистика, ему несвойственная, занавешенная в других опусах туманом просёлков и лесных троп, местами – про старух, в снегу вяжущих лён, про коня – та патетика износилась, устарела: нет и старушонок, и льна, и коня, ничего нет, но в целом облик эпохи кажется срисованным не с недавнего прошлого, нет, копировано со времени сегодняшнего, это признак поэзии не скоротечной, не бабочки-однодневки…
…С Чухиным я ни разу и не ругался – красноречиво молчал.
И вот вижу его, оказалось, последний раз.
Выскочил из троллейбуса у типографии, – навстречу пьяный Сергей, расстроенный донельзя всем ходом жизни, плачущим голосом застонал: «Ты пошто меня чушкой обзываешь?» Накануне я разглагольствовал в «Вологодском комсомольце» с Юрой Мацневым. «Про кого ты говоришь: «чушка», про Сергея Валентиновича?» – уточнил Юра.
Говорю: речь про Чухина, не беру в расчёт, что слово «чушка» Юра может знать только с маленькой буквой, знать вовсе не так, как было у нас в обиходе с Эмилем Смирновым: Маленький Чушка из «Вологодского комсомольца» и Большой Чухин, Владимир Александрович, зав отделом строительства в «Красном Севере».
Оказалось, с тем Юрой я пролетел хуже космонавтов...
Они над нами пролетают
Архангелами во плоти.
Им биографии латают,
Куда попутно приплетают
Невероятное почти…
Старухи вяжут лён по снегу.
И позабыв привычку к бегу,
Усталый конь влачит телегу,
И та гремит по борозде… <…>
Ничего скоромного в купюре нет,
уж больно длинновато… – А.А.)
Встречая праздничный салют,
И трезвым взором отмечая,
Какие тосты нынче пьют,
Кому елей за ворот льют,
Не в силах выдержать молчанья!
О, Родина! Куда идёшь?
Идёшь без кормчего, без веры?
Какую цену назовёшь
Во искупленье этой скверны?
Неужто милая земля
Насущный хлеб родить устала
И существует только для
Правительственного пьедестала?
Неужто силы нету той,
Которая без разговору
Перечеркнёт прямой чертой
Бюрократическую свору!
Рисунок: интернет
Пойти в поля, пойти туда,
Где бабы вяжут лён по снегу,
Пойти по выбитому следу
Покоя, тишины, труда?
Но нет! Легко ли, не легко ли,
Живи, страстями обуян!
Быть может, эта капля крови
Да переполнит океан.
Чем - за исключением старух и коня - не картина сегодняшнего дня!
Повторяюсь, написано полвека назад, но будто срисовано с теперешнего положения дел. Это и есть то длинное стихотворение Сергея Чухина, которое он, пьяный, чем-то донельзя расстроенный, читал в автобусе по дороге из Сокола в Вологду, и утреннее солнышко сочувственно, вместе с пассажирами, поглядывало на него…
Оларёво. Мимо этого пейзажа (церковь на заднем плане здесь не пропечаталась, словно пропала) мы и ехали на автобусе.
Фото: Александр Алексичев.
Ждали не дождались тебя, Серёга, тебя, «неработи», там, в полях, с твоей «каплей крови»... Хлеб – новой эпохе, которою грезила не только «русская партия» – стал убыточен на Северо-Западе, и лён убыточен; цепляются за лес, которого скоро не останется...
Не замечая иронии в своих словах, красиво, легкомысленно подогнанных, фрондировавшие литераторы продолжали в тех полях, пустеющих год от года, искать «покоя, тишины, труда»... Надеялись – за фронду – на уважение к себе, хотя бы в виде хороших гонораров...
Художник Георгий Попов. Интернет.
И художнички - среда менее интеллектуальная - фрондировали. Взгляд художника-примитивиста Попова на Вологду как символ бюрократии.
Перед губернаторским билдингом заметен двухэтажный "сталинский домик", нынешним губернатором - ситуация в стране давно идёт вразнос - особенно опекаемый. В этом домике, на первом этаже, мы - Чухин и художник Геннадий Осиев, вскоре зарезанный женой, - целый вечер пили красное вино, два раза выбегали в магазин, Генка спрашивал, где я беру столько деньжищ. Чухин говорил: "В Комитете дают денег четыре раза в месяц, получка и гонорар, по себе знаю!" По себе я знал, что получал рублей сто двадцать...
Тут, на остановке у типографии, надо было, как волк ягнёнка, схватить Чухина, перенести через дорогу, в парк, дальше по аллее – до магазина «сорокашки», там уж присесть в раздумии на лавочку и увидеть сверкающий на солнышке чистый стакан, предусмотрительно повешенный кем-то на веточку дерева.
Что придётся делать с неподвижным телом Чухина после первого стакана красного вина, и в мыслях не было. К такси мы не привыкали.
Да и привычку – при всякой встрече угощать Чухина – я бросил, чувствуя, что ничего хорошего в этом нет, кроме худого. При виде меня он вздрагивал, – воспоминания о былых пирах напоминали лучшие годы жизни, вызывали размышления, отчего я так переменился к нему, не замыслил ли какого чёрного предательства.
Пьяный, плачущий Чухин, оглядываясь, выговаривая обидные слова напоследок, залез в троллейбус...
Перед народом неловко! От неожиданных его слов внутри всё загорелось, я ничего не ответил, опять красноречиво промолчал, глядя в глаза, без слов побежал прочь по своим надобностям по улице Челюскинцев на завод художественных изделий.
Ныне вместо завода вновь – Власьевская церковь, опекаемая – NB – вологодской писательской организацией: там и профессоры-филологи, и мелкие литераторы, такова текущая мода.
Лет десять я работал не со стихами, работал с народом напрямую, без бумаг, без газеты или радио, общался по душам, много чего от простого люда набрался.
Резко и убедительно, в пользу социального равновесия, казавшегося незыблемым, отметал сплетни про начальство, большое и мелкое. Оказывается, народ, простые работяги, был совершенно прав: видел зарождение новой буржуазии, но – завидовал ей, не хотел отставать... Покаяться работягам в содеянном - страны-то нема! - стыдно харе, как говаривал кочегар Валька Догадин; о начальстве иная песня...
В начале 1980-х, до военного положения в Польше во главе с генералом Ярузельским, - в России такого генерала не нашлось, - поляки рисовали дворников с мётлами, подметающими вороха партбилетов, мой приятель Виктор Михайлович Балдов, участник Великой Отечественной войны, морской пехотинец, увешанный орденами, теперь кочегар, старенький пьяница, со страстью говорил, что у нас будет то же самое: партбилеты станут жечь, словно листья опавшие! Я отвечал со смехом: того не может быть потому, что не может быть никогда! Ошибался крепко…
Другое дело, где оказался сам народ, опрометчиво отбросив старое, доверившись воскресшим из пепла буржуа. И работяги мечтали стать богачами, да на всех всего не хватило…
Сергея видеть больше не довелось...
Прошло недели три, октябрь, холодно, забрёл в гости, сижу в редакции - канувшей в вечность - газеты «Вологодский комсомолец», вся контора наполнена догадками об исчезновении Чухина.
Дверь открывает Сима Веселова, внимательно смотрит, как посвящённая в особые тайны!.. Серафима вернулась с «опознания неизвестного». Кивает своей подружке Вере Маленькой: «Он…»
Погореловский библиотечный филиал имени Сергея Чухина.
ВКонтакте. 6 декабря 2023. 15:57.
Сегодня библиотека имени Сергея Чухина встречала гостей.
Обновленное библиотечное пространство посетили ребята 3 "А" класса Сосновской средней школы (классный руководитель Веселова А. Е.).
Для гостей была проведена обзорная экскурсия по библиотеке.
Затем в литературном пространстве Сергея Чухина прошёл тематический час "Снова на родимой стороне", посвящённый жизни и творчеству поэта.
Ребята подготовили и прочитали стихи о родных сердцу местах.
Завершилась встреча виртуальным посещением Лисьей горы – одного из любимых уголков природы Сергея Чухина.
Нынче летом, в погожий солнечный денёк, с группой дальних друзей мы приехали на Пошехонское кладбище, туристам хотелось поклониться месту упокоения Рубцова.
Накупили цветов, пошли искать место, нашли с трудом.
Последний раз я бывал на Пошехонке вскоре после смерти Рубцова, когда ещё работал в Соколе, берёз и рябинок среди бугорков земли не наросло, не как теперь: настоящий лес!
Была зима. Толстое одеяло снега лежало едва ли не выше мозаичной стелы с барельефом, белоснежного креста, воздвигнутого новой общественной формацией, не торчало, как теперь: совершенно лишний элемент декора и чванства людского.
Сушинов, тот самый Александр Иванович, старый сатир, наставник Рубцова по пьянству и по женщинам, рукавицей смахнул пушистую снежную пелену, на середину могилы вылил почти всю бутылку водки: «Коля, это всё тебе! Не помрём, и ещё придём…» С нами был зам редактора «Сокольской правды» Александр Васильевич Анфимов, разумеется, на его деньги и расщедрился жадный до них Сушинов…
Нынче летом, в мелькании листьев и солнечных зайчиков, я вспомнил, что рядом похоронен и Сергей Чухин. Где же?
Оглянулся: вот он, Серёга! Портрет на полированном тёмном мраморе. Смотрит прямо, несколько свысока, и словно ты ему много задолжал. И словно спрашивает: «О, Русь! Куда идёшь?»
Да, я живу долгонько, почти два его истекших земных срока, и пока ничего себе, гляжу на него сквозь полированный экран смартфона, сквозь пролетевшее время: "Ладно! Пошли…"