«Опять твоя деревенщина звонила?» — Светлана Марковна, моя свекровь, вошла на кухню, не скрывая презрительной ухмылки. Я молча сжала телефон, год брака с ее сыном научил меня терпеть. Для нее моя мама была объектом для насмешек, карикатурной теткой в смешном платке. Свекровь еще не знала, что через неделю будет готова отдать всё, лишь бы эта «деревенщина» спасла ее главную фамильную ценность. И что цена этого спасения будет не в деньгах, а в унижении, которое она запомнит на всю жизнь.
***
«Опять твоя деревенщина звонила? — Светлана Марковна, моя свекровь, даже не пыталась скрыть презрительную ухмылку, входя на кухню. — Что на этот раз? Жаловалась, что куры плохо несутся или навоз подорожал?»
Я молча сжала в руке телефон, чувствуя, как ногти впиваются в ладонь. Экран погас, но тепло от разговора с мамой еще оставалось. Мама звонила, чтобы сказать, что приедет на следующей неделе. Всего на несколько дней, повидаться. Для меня это была тихая, светлая радость, а для свекрови — очередной повод для колкостей. Всего год я была замужем за её сыном Андреем, и весь этот год я и моя мама были для неё объектом для насмешек. Она, коренная москвичка в третьем поколении, искусствовед с половинной ставкой в заштатном музее, не упускала ни единого случая подчеркнуть наше «простое» происхождение.
В её ядовитых рассказах для подруг моя мама, Лидия Ивановна, превращалась в карикатурную деревенскую тётку в смешном платке и стоптанных калошах, которая «отродясь кроме тяпки в руках ничего не держала». Светлана Марковна смаковала каждую деталь, выдумывая несуществующие подробности, от которых у меня самой кровь стыла в жилах. Андрей пытался её останавливать, но получалось плохо. «Мама, прекрати, Оля же слышит!» — говорил он, на что свекровь театрально вздыхала: «Ах, мальчик мой, я же любя! Нужно же как-то приучать девочку к столичной жизни, а то так и останется наивной провинциалкой».
Я терпела. Ради Андрея, ради хрупкого мира в нашей трёхкомнатной квартире, которая принадлежала ей. Мы жили здесь «временно», пока не накопим на ипотеку, и это «временно» тянулось уже целый год.
За неделю до маминого приезда случилось то, что превратило и без того натянутую атмосферу в предгрозовую. Светлана Марковна решила протереть пыль со своей главной гордости — старинной иконы Казанской Божией Матери, фамильной ценности, передававшейся из поколения в поколение. Неуклюже потянувшись за ней на верхнюю полку стеллажа, она зацепила шаткую стопку книг. Икона полетела на пол.
Раздался сухой, трескучий звук, от которого у меня сердце ушло в пятки. Мы с Андреем прибежали на грохот. Светлана Марковна стояла на коленях посреди гостиной, держа в дрожащих руках святыню. Прямо по лику Богородицы, от правого глаза до подбородка, змеилась тонкая, но уродливая трещина.
«Это катастрофа! — запричитала она, и в её голосе смешались ужас и ярость. — Это всё из-за вас! Нервы мне мотаете, вот руки и ослабли! Где я теперь найду мастера? Кругом одни шарлатаны и проходимцы!»
Следующие дни превратились в ад. Она обзвонила всех антикваров, реставраторов и просто знакомых, каких только знала. Одни, едва услышав о проблеме, вежливо отказывались, ссылаясь на занятость. Другие, более честные, прямо говорили, что за такую тонкую работу не возьмутся — слишком велик риск испортить вещь окончательно. Все, как один, советовали обратиться к некоему Стрижу, настоящему светилу в мире реставрации, гению, способному творить чудеса. Но тут же добавляли, что запись к этому Стрижу растянулась на годы вперёд, и пробиться к нему простому смертному невозможно.
Свекровь показательно страдала. Она ходила по дому, как грозовая туча, прикладывала руку ко лбу и тяжело вздыхала каждый раз, когда я проходила мимо. Её горе было демонстративным, театральным, и я знала, что значительная часть этого «спектакля» предназначалась моей маме. Приедет «деревенщина», увидит её трагедию, будет сочувственно ахать и, конечно же, «ничего в этом не поймёт». Это должно было стать очередным доказательством её, Светланы Марковны, тонкой душевной организации и нашей с мамой непроходимой простоты. Она уже предвкушала, как будет жаловаться подругам: «Представляете, Лидия Ивановна предложила заклеить трещину клеем «Момент»! Что с них взять, с этих людей...» Я сжимала кулаки и считала дни до маминого приезда, как до битвы.
***
И вот мама приехала. Вышла из вагона — простая, как всегда, в скромном бежевом платье и удобных туфлях без каблука. Никакого платка, никаких калош. Только лёгкая дорожная сумка и букет полевых ромашек для меня. Но во взгляде её серых глаз было столько спокойного достоинства, что я, встречая её на перроне, невольно расправила плечи. Рядом с ней было не стыдно. Рядом с ней было надёжно.
Светлана Марковна встретила нас в прихожей с выражением мученицы на лице. Она уже приготовилась съязвить что-то про «гостинцы с огорода» или «запахи деревни», но мама, войдя в квартиру, повела себя не по сценарию. Она не стала ахать и охать, разглядывая городское убранство. Она просто вежливо поздоровалась и прошла в гостиную, куда я понесла её сумку.
И вдруг она остановилась как вкопанная.
Её взгляд упал на икону. Свекровь, для пущего драматизма, поставила её на самое видное место — на центральную книжную полку, подсветив отдельной лампой. Трещина выглядела как уродливый шрам на живом лице.
Мама подошла ближе. Её движения были неторопливыми, но точными. Она молча достала из сумочки очки в тонкой оправе, надела их и, не обращая ни на кого внимания, склонилась над иконой. Светлана Марковна замерла, готовая к атаке. Я видела, как она набирает в грудь побольше воздуха для очередной тирады.
«Так... — тихо, почти шёпотом, произнесла мама, и её голос прозвучал в напряжённой тишине неожиданно веско. — Паволока отошла... Лессировка сильно повреждена. Но левкас, кажется, цел. Работать можно. Но очень осторожно. Нужен будет осетровый клей, а не рыбий, и микалентная бумага».
Светлана Марковна застыла с полуоткрытым ртом. Воздух, который она набрала для гневной речи, вышел с тихим свистом. Слова «паволока», «лессировка», «левкас» ударили её, как пощёчины. Они были из её мира, мира искусствоведов и ценителей, но произнесла их не она, а «деревенщина» Лидия Ивановна.
В этот самый момент в дверь позвонили. Коротко, настойчиво.
Я, всё ещё не придя в себя от маминого монолога, пошла открывать. На пороге стоял элегантный, седовласый мужчина лет пятидесяти в дорогом кашемировом пальто. Он растерянно смотрел то на меня, то за мою спину, вглубь квартиры.
«Здравствуйте, — сказал он с нотками почтительного волнения в голосе. — Прошу прощения за вторжение. Мне сказали, что Лидия Ивановна Боголюбова остановилась у вас. Я её ученик, Стриж, Игорь Стриж. Звонил ей на мобильный, но она, видимо, не слышала. Хотел застать учителя, пока она в городе. Мне необходимо проконсультироваться по одному сложному случаю с фресками».
Стриж. Тот самый Стриж. Светило. Гений. К которому запись на годы вперёд.
Я медленно обернулась. Моя мама, Лидия Ивановна Боголюбова, сняла очки и посмотрела на своего ученика.
«Здравствуй, Игорь, — сказала она спокойно. — Проходи, раз пришёл. Как не вовремя ты со своими фресками. Тут, видишь, работа наметилась. Гораздо интереснее».
Светлана Марковна стояла бледная, как полотно. Её взгляд метался от мамы к знаменитому реставратору, и в её глазах плескался такой первобытный ужас, словно земля разверзлась у неё под ногами. Она смотрела на мою маму, на эту «простушку» в скромном платье, и, кажется, впервые в жизни видела её по-настоящему. И этот взгляд был для неё невыносим.
***
Наступила тишина. Густая, вязкая, почти осязаемая. Игорь Стриж, перешагнув порог, сбросил своё дорогое пальто мне на руки, словно я была прислугой, и устремился к маме, не замечая никого вокруг.
«Лидия Ивановна! Какое счастье вас застать! — его голос, который по телефону с моей свекровью звучал сухо и официально, теперь сочился искренним, почти щенячьим восторгом. — Я бьюсь над фрагментом в Новодевичьем, там осыпь пошла, боюсь трогать. Только ваш метод с укреплением через профилактическую заклейку может спасти...»
«Погоди, Игорь, — мягко прервала его мама, указывая подбородком на икону. — Смотри сюда. Темпера, конец XVIII века, возможно, даже раньше. Доска кипарисовая, шпонки дубовые. Видишь трещину? Как думаешь, что будем делать?»
Они склонились над иконой, и начался диалог, похожий на магическое заклинание. «Грунт надо укрепить...», «А если пигмент поплывёт?», «Нет, тут олифа старая, полимеризовалась, выдержит...». Они говорили на своём, птичьем языке, и для них в этот момент не существовало ничего, кроме расколотой доски и повреждённого лика.
Светлана Марковна окаменела. Она стояла у стены, вжавшись в неё плечами, и её лицо превратилось в безжизненную маску. Унижение было тотальным. Человек, которого она годами поливала грязью, оказался не просто профессионалом, а учителем того самого недосягаемого гения, к которому она мечтала попасть на приём. И этот гений сейчас стоял в её гостиной и смотрел на её «деревенскую» свекровь с благоговением.
Я поставила чайник. Руки слегка дрожали. Я чувствовала злорадное, мстительное торжество, но вместе с ним — и какую-то неловкость. Спектакль окончился, и главная актриса оказалась в дураках.
Когда с работы вернулся Андрей, он застал странную картину: его тёща и какой-то незнакомый мужчина увлечённо обсуждают что-то над иконой, я разливаю по чашкам чай, а его мать сидит в кресле, прямая, как палка, и молчит.
«Мам? Что случилось? — спросил он, с тревогой глядя на её бледное лицо. — У нас гости?»
Светлана Марковна не ответила. Она лишь вперила в него пустой взгляд.
«Андрей, познакомься, — сказала мама, не отрываясь от своего занятия. — Это Игорь, мой бывший студент. А это, — она кивнула на икону, — наша новая пациентка».
До Андрея доходило медленно. Он посмотрел на тёщу, потом на её гостя, потом на свою мать, и в его глазах замешательство сменилось пониманием, а затем — плохо скрываемым смехом. Он прикусил губу, но уголки рта всё равно предательски поползли вверх. Он всё понял. Весь этот год наших унижений, все эти «деревенщины» и «колхозницы» пронеслись у него перед глазами.
Вечер прошёл в ледяном молчании, которое прерывалось лишь деловым разговором мамы и Стрижа. Свекровь отказалась от ужина. Она сидела в своей комнате, и мы слышали, как она с кем-то яростно шепчется по телефону. Наверное, отменяла жалобы подругам.
Мама вела себя так, будто ничего не произошло. Она с аппетитом ела гречневую кашу, расспрашивала Андрея о работе, а меня — о моих планах. Её спокойствие было самым страшным наказанием для Светланы Марковны. Она не торжествовала, не упрекала, не смотрела свысока. Она просто была собой — Лидией Ивановной Боголюбовой, человеком, который знает себе цену и не нуждается в чужом одобрении. И это полное игнорирование её, Светланы Марковны, её чувств, её унижения, бесило свекровь до скрежета зубов. Она хотела скандала, криков, выяснения отношений. А получила лишь вежливое безразличие.
***
На следующее утро напряжение в квартире можно было резать ножом. Светлана Марковна вышла из своей комнаты с красными, опухшими глазами, но с гордо поднятой головой. Она демонстративно не смотрела в сторону мамы, которая уже сидела на кухне и пила свой утренний цикорий.
Гордости хватило ровно до полудня. Я видела, как она ходит кругами по гостиной, бросая на икону полные тоски взгляды. Борьба в ней была титаническая: спесь против отчаяния. Ей нужна была помощь, но просить её у человека, которого она так долго презирала, было выше её сил.
И она нашла, как ей казалось, выход. Она подозвала Андрея.
«Андрюша, сынок, — начала она вкрадчивым, медовым голосом, который всегда предвещал манипуляции. — Поговори, пожалуйста, со своей... с Лидией Ивановной. Ты же видишь, я не в себе. Эта икона — вся моя жизнь. Может быть, она согласится... помочь... Я, конечно, заплачу. Сколько скажет».
Андрей посмотрел на мать долгим, тяжёлым взглядом. Вчерашнее веселье испарилось, сменившись холодной злостью.
«Заплатишь? — переспросил он тихо. — Ты серьёзно, мама? Ты целый год полоскала имя тёщи, называла её последними словами, а теперь хочешь, чтобы я за тебя попросил, и ты ей денег сунешь, как милостыню?»
«Да что ты такое говоришь! — взвилась Светлана Марковна. — Я просто... я не знаю, как к ней подойти! Она же... она же теперь...»
«Кто, мама? Гений? Светило? Учитель? — Андрей чеканил каждое слово. — А вчера кем была? Деревенщиной? Ты хотела, чтобы она твои проблемы решала? Так иди и проси. Сама. Своим ртом. И не про деньги говори, а про уважение. Может, тогда она тебя и выслушает».
Это был первый раз, когда я видела, чтобы Андрей так разговаривал с матерью. Между ними вспыхнула безобразная, шипящая ссора. Светлана Марковна кричала, что он неблагодарный сын, что он заодно с «этими», что он не понимает её тонкой натуры. Андрей отвечал, что ему до смерти надоело её высокомерие и снобизм.
В разгар их перепалки на кухню вошла мама. Она несла пустую чашку.
«Вы чего кричите? — спросила она спокойно, глядя на их перекошенные лица. — Соседи услышат».
Ссора мгновенно затихла. Светлана Марковна, загнанная в угол, поняла, что пути назад нет. Она сделала несколько глубоких вдохов, пытаясь унять дрожь.
«Лидия... Ивановна, — выдавила она из себя, и её голос прозвучал чужеродно и надтреснуто. — Я хотела... насчёт иконы... Вы вчера сказали, что можно что-то сделать...»
Это была не просьба. Это было признание поражения, произнесённое с таким видом, будто её заставили съесть лимон.
Мама поставила чашку в раковину и повернулась к ней. Её взгляд был спокойным и изучающим, как у врача, который смотрит на сложного пациента.
«Сделать можно, — ровным голосом ответила она. — Но это не «что-то». Это сложнейшая работа. Не на один день и даже не на одну неделю. Нужны материалы, которые в Москве днём с огнём не сыщешь. Нужен специальный стол, правильный свет, температура, влажность. У вас этого нет».
Она говорила не как родственница, а как консультант в дорогом бюро. Каждое её слово было выверено и било точно в цель, отсекая последние остатки гордыни Светланы Марковны.
«Но... вы же можете? — пролепетала свекровь, и в её голосе впервые прозвучала мольба. — Вы же... лучшая...»
«Я могу, — кивнула мама. — Вопрос в другом. Готовы ли вы создать для этого условия? Это не обои поклеить, Светлана Марковна. Это почти хирургическая операция. И я не уверена, что хочу проводить её в такой нервной обстановке».
Она развернулась и вышла из кухни, оставив свекровь стоять посреди комнаты — раздавленную, униженную и впервые в жизни абсолютно беспомощную.
***
Светлана Марковна сдалась. Вечером того же дня она, избегая смотреть мне в глаза, спросила, что именно нужно «для условий». Началась суета, немыслимая ещё три дня назад. По указанию мамы, Андрей и я двигали мебель в самой светлой комнате — кабинете свекрови, который раньше был для меня запретной зоной. Сама же хозяйка кабинета покорно переносила свои книги и бумаги в гостиную.
Мама составила список. Длинный, на двух листах, полный странных и непонятных названий: «пинен высокой очистки», «даммарный лак», «желатин медицинский», «пчелиный воск отборный».
«Где я это всё возьму?» — простонала Светлана Марковна, глядя в список, как в смертный приговор.
«Позвони Игорю, — просто ответила мама. — Он достанет. Скажешь, что для меня».
И свекровь, моя гордая, независимая свекровь, звонила «светилу» Стрижу и униженным голосом просила достать «микалентную бумагу» и «осетровый клей». Игорь, судя по доносившимся из трубки обрывкам фраз, был счастлив услужить учителю. Через несколько часов у наших дверей появился курьер с огромной коробкой, полной баночек, склянок и свёртков.
Работа началась. Комната превратилась в гибрид мастерской и операционной. Пахло лаком, клеем и ещё чем-то старинным, древесным. Мама священнодействовала. Она часами могла сидеть, склонившись над иконой через специальную лупу, делая микроскопические мазки тончайшей кистью.
Она работала молча, сосредоточенно. Но иногда, когда я приносила ей чай, она вдруг начинала говорить.
«Видишь, Оля, вот этот слой — это левкас, меловой грунт. Его наносили в двенадцать слоёв, по числу апостолов. Каждый слой сушили и шлифовали. Если грунт повреждён, вся живопись погибнет. Это основа, как уважение в семье. Нет его — и всё рассыплется».
Светлана Марковна, проходившая мимо, замирала в дверях и слушала. Эти лекции предназначались не мне.
Постепенно мама стала привлекать свекровь к работе. «Светлана Марковна, подайте, пожалуйста, вон тот тампон. Нет, не этот, другой, из льняной ткани». Или: «Мне нужно приготовить клей. Подержите водяную баню, смотрите, чтобы температура не поднималась выше шестидесяти градусов».
И свекровь подавала, держала, следила. Поначалу — сжав зубы, с мученическим видом. Потом — с интересом. А через неделю я застала её в дверях мастерской с блокнотом и ручкой. Она записывала. Она, искусствовед, записывала за «деревенщиной». Она видела не свою обидчицу, а Мастера. Она видела магию, происходящую на её глазах: как из-под грязного, потемневшего слоя олифы проступали яркие, чистые краски, как тончайшая трещина заполнялась специальной мастикой и исчезала, словно её и не было.
Лик Богородицы оживал. И вместе с ним, казалось, оживало и что-то в душе самой Светланы Марковны. Её спесь таяла, как воск на водяной бане, уступая место совершенно новому для неё чувству — восхищению. Она смотрела на руки моей мамы — простые, с коротко остриженными ногтями, без маникюра — и в её взгляде больше не было презрения. Только трепет.
***
Прошла почти неделя. Работа над иконой подходила к концу. Она стояла на специальной подставке, покрытая финальным слоем защитного лака, и сияла мягким, внутренним светом. Краски, которые раньше казались тусклыми и мёртвыми, заиграли первозданной чистотой. Лик Богородицы смотрел мудро и печально, и от этого взгляда перехватывало дыхание.
Вечером, когда мы вчетвером сидели на кухне, Светлана Марковна вдруг заговорила. Тихо, сбивчиво, не глядя ни на кого.
«Я... я хотела сказать... Лидия Ивановна... простите меня».
В кухне повисла тишина. Я замерла с чашкой в руке. Андрей, читавший что-то в телефоне, поднял голову.
Мама медленно размешивала сахар в своём чае. Она не посмотрела на свекровь.
«За что ты просишь прощения, Света?» — спросила она так же спокойно, как спрашивала, какой подать тампон.
«За всё, — голос свекрови дрогнул. — За то, что я говорила... думала... Я была такой... такой дурой. Слепой идиоткой». Две слезы медленно скатились по её щекам. Это были не театральные слёзы страдалицы, а горькие, искренние слёзы раскаяния.
«Почему вы никогда не говорили? — почти шёпотом спросила она. — Почему вы позволяли мне... нести всю эту чушь? Вы могли поставить меня на место в первый же день».
Мама наконец подняла на неё глаза. В её взгляде не было ни злорадства, ни превосходства. Только усталость.
«А зачем? — тихо спросила она. — Чтобы что-то доказывать? Кому? Тебе? Я, Света, прожила такую жизнь, что давно перестала кому-либо что-то доказывать. Мне не нужно, чтобы кто-то признавал мой талант или мои заслуги. Я знаю, кто я. И слава — это очень утомительно».
Она сделала глоток чая.
«Я уехала в деревню не от бедности. Я купила там дом, потому что устала от людей, которые смотрят не на тебя, а на твою должность, на твою фамилию. Там, в деревне, я просто Лида. Соседка, у которой можно попросить соли. Мне так нравится. Я не хотела, чтобы моя известность как-то влияла на жизнь Оли, на её семью. Чтобы ты или кто-то другой относились к ней по-особенному из-за меня. Она самостоятельная девочка, и она заслуживает, чтобы её любили за то, какая она есть, а не за то, чья она дочь».
Мама посмотрела на меня, и в её глазах было столько тепла, что у меня у самой навернулись слёзы.
«А настоящее уважение, Света, — она снова повернулась к свекрови, — его не требуют. Его заслуживают. Не словами, а делами. Тем, что ты умеешь. Тем, что у тебя вот здесь, — она приложила руку к сердцу. — А всё остальное — происхождение, дипломы, знакомства — это просто шелуха. Пыль веков на старой доске. Её нужно просто счистить, чтобы увидеть настоящее».
Светлана Марковна молча плакала. И это был самый честный и самый важный разговор, который когда-либо происходил на этой кухне.
***
Мама уезжала через два дня. Её скромная дорожная сумка стояла в прихожей. В квартире было непривычно тихо и просторно. Без рабочего стола, баночек и специфического запаха лака комната снова стала обычным кабинетом, но воздух в ней, казалось, изменился навсегда.
Икона стояла на своём почётном месте. Она словно светилась изнутри. Трещины не было и в помине. Казалось, её не просто отреставрировали — в неё вдохнули новую жизнь.
Светлана Марковна суетилась вокруг мамы, предлагая то бутерброды в дорогу, то термос с чаем. Её движения были неловкими, почти заискивающими. Она то и дело бросала на маму взгляды, полные благоговения и стыда.
Когда пришло время ехать на вокзал, она отвела маму в сторону.
«Лидия Ивановна, — начала она, теребя в руках конверт. — Я... я не знаю, как вас благодарить. Это бесценно. Возьмите, пожалуйста. Я понимаю, что это капля в море, но...»
Она протягивала ей пухлый конверт.
Мама мягко отстранила её руку.
«Света, убери, — сказала она без тени раздражения. — Я же сказала тебе, что не беру денег с клиентов, которых считаю семьёй». Она сделала паузу, внимательно посмотрев свекрови в глаза. «Семье я помогаю бесплатно. Кажется, теперь мы — семья».
Светлана Марковна застыла, а потом её лицо сморщилось, и она снова заплакала. Но на этот раз это были слёзы не раскаяния, а благодарности. Она сделала шаг вперёд и неловко, по-детски, обняла мою маму.
«Простите... Лидия Ивановна...» — прошептала она в мамино плечо.
Мама не ответила, лишь легонько похлопала её по спине.
На вокзале, когда поезд уже тронулся, я смотрела на маму через стекло вагона. Она улыбалась своей тихой, мудрой улыбкой. И я вдруг поняла, что она отреставрировала не только старую фамильную икону. Она починила что-то гораздо более важное и хрупкое. Наши отношения. Нашу семью.
Она уезжала обратно в свою деревню, к своим курам и грядкам, увозя с собой статус «деревенщины». Но я знала, и теперь знала не только я, что в этом скромном платье и удобных туфлях уезжает великий мастер. Мастер, который умеет восстанавливать не только красоту, но и души. И на перроне рядом со мной стояла не моя вечная соперница-свекровь, а просто женщина, которая только что получила самый важный урок в своей жизни. Урок смирения.
«Если вам понравилось — подпишитесь. Впереди ещё больше неожиданных историй.»