Просыпаюсь медленно, словно выплываю из густого молочного тумана. Веки никак не хотят разлепляться, и я всё ещё нахожусь в вязкой мути недосыпа.
Поворачиваю голову и через миллиметровую щёлочку между ресниц смотрю на электронный циферблат.
Хм-м, 4:45. Рано. А ведь планировал спать долго, столько сколько влезет. Чувствую, что влезло бы ещё, но ведь проснулся. Организму всё равно, что сегодня выходной — привычка делает своё дело. Но всё решил больше не делать попыток открыть глаза, лучше наоборот — постараться уснуть. Протягиваю руку к тумбочке, нащупываю бутылку с водой, поднимаю её, словно убеждаясь, что она не пустая, и тут же возвращаю на место. Это движение отработано мной до автоматизма, и нет необходимости открывать глаза.
Спина и ноги затекли от длительного пребывания в одной позе, хочется повернуться на правый бок и дать возможность крови разлиться по телу. Поворачиваюсь и чувствую, как что-то тяжёлое мешает. Видимо, это меня и разбудило.
Всё ещё пребывая во сне, чуть-чуть открываю глаза. Я знаю, кого увижу.
— Опять пришла, негодница? — ворчу.
Но не со злостью, а соблюдая традицию.
— Ми-и-у, — коротко ответила Дуня, подняв на секунду чёрную голову.
Положила голову на лапки, прижав нос к хвосту и организовав идеально круглый бублик. Полоска света, проникающая в комнату из-за тяжёлых штор, позволяет выхватить кошку из темноты, и я вижу, как мерно поднимаются и опускаются её бока. Я чувствую, а не вижу, как несколько раз дёрнулась лапка — что-то происходит в кошачьем сне.
Я осторожно поворачиваюсь спиной к окну, стараясь не разбудить Дуню.
Вот откуда у человека это желание не тревожить кошачий сон? Усатые и без того спят, когда им заблагорассудится. Им не надо стеречь дом, будить хозяев по утрам и командовать куриным гаремом. У кошек свои привилегии, и по неясной причине человек на них согласился.
Я слышу, как замурлыкала Дуня. И от этого уютного «мур-р-р», от теплоты, которой она окутала мои, вечно холодные ступни, и от лености, исходящей от кошки, мне становится хорошо, я чувствую, как погружаюсь в сон...
Я узнаю́ этот сон. Моё сознание ещё не увидело первый кадр, но он начинается не с изображения, а с ощущения. Я чувствую запах дзыкки. Слышу, как скрипит половица возле двери в мою комнату. Через секунду заглянет бабушка:
— Вставай, остынет...
В своём сне я снова просыпаюсь.
И так каждый раз.
Я макаю лепёшку в тёплую дзыкку — язык чувствует солоноватый вкус осетинского сыра. Запиваю айраном. Бабушка с улыбкой качает головой:
— Вай, сынок, как хорошо ты кушаешь...
Последним кусочком лепёшки я протираю борта глубокой тарелки, уже на ходу пью тёплый чай с чабрецом, говорю бабушке, что лучше неё никто не готовит дзыкку. Беру портфель, что в ожидании меня прислонился к тумбочке в прихожей, и, перекинув его через плечо, выхожу из квартиры.
В воздухе пахнет летней пылью и скошенной травой. Где-то на соседней улице мычит корова, с другой стороны ей отвечает подруга. На повороте меня уже ждут Рустам и Зурап. Мы по-взрослому жмём друг другу руки. Шутим и идём в школу.
В последний раз.
Мы стояли на школьной линейке в самых последних рядах и обсуждали компьютерные игры. Хотелось, чтобы вся эта тягомотина побыстрей кончилась, ведь ясно, что в школу мы пришли явно не за новыми знаниями, как твердил директор. Мы пришли для того, чтобы общаться, потому что самое классное в школе — друзья. Зурап и Рустам считали так же, поэтому у нас был план: дожить до конца линейки, отмучиться классный час и к Рустаму — ему дядя из Владикавказа привёз новую приставку. Учительница шикнула на нас, мы притихли, переглянулись, и отчего-то нам стало смешно, мы беззвучно смеялись, глядя друг на друга. Иногда один из нас переводил взгляд на какого-нибудь одноклассника остальные повторяли за ним. И мы начинали беззвучно хохотать уже над кем-то другим. Не знаю, но отчего-то нам было весело, как говорит моя бабушка, «палец покажи, смеяться будешь...»
С тех пор я никогда так не смеялся. И я помню этот дурашливый, беспричинный и беззаботный смех.
А потом лопнул воздушный шарик. А следом ещё один. Ещё. Ещё.
Я ничего не понимал, но меня вдруг понесло волной внутрь школы. Первое, что я почувствовал, забежав в неё — запах свежего ремонта. До сих пор случись мне оказаться в помещении, где только что покрасили полы, меня отбрасывает туда.
В первое сентября школы номер один города Беслан.
Много лет спустя я читал рассказы заложников и удивлялся: как они смогли всё разглядеть и запомнить. Моя память не сохранила ничего из первых часов теракта. Картинки нет, но есть звуки: крики, рыдания, ребёнок зовёт маму, учителя успокаивают нас, хотя мы видим, что большинство из них напуганы не меньше нашего. Автоматная очередь в потолок — малыши кричат ещё громче, но потом становится тише. Позже я услышу молитву, а пока только звуки, наполненные страхом.
Прошло несколько часов, прежде чем до меня по-настоящему начал доходить смысл произошедшего. И вот тогда я испугался. Как зверь, которого преследует охотник. Как насекомое, которое спугнули ярким светом.
— Ты куда? — зашептал я Рустаму, который вдруг начал ползти куда-то в сторону выхода.
— Арзу, — прошептал он. Я хочу найти Арзу...Я видел её класс вон в том углу, — он показал глазами.
— Она с кем?
— С Лейлой... — Рустам осторожно пополз в сторону, где был класс его сестрёнки.
Арзу — младше Рустама на семь лет. Она пошла в четвёртый класс. Их мама уехала во Владикавказ: у них должен родиться ещё один малыш. На днях Рустам сказал, что её кладут в больницу. А отец уехал в командировку. Поэтому Арзу повела в школу двоюродная сестра Лейла.
Я не сводил глаз с бандита. Его лицо было закрыто чёрной маской, и были видны только глаза и чёрные, густые брови. Он поворачивался то в одну сторону, то в другую. Моё сердце начинало стучать так громко, когда он поворачивался в нашу сторону, я боялся, что он услышит. Кто-то закашлялся громко, и бандит повернулся туда. Автомат он держал наготове, и казалось, что один лишний звук — и он тут же начнёт стрелять.
— Отпустите детей, — взмолилась наша учительница Анита Таркановна дрожащим голосом. — Стыр Хуысау не прощает смерти невинных...
Бандит зыркнул на неё злыми глазищами, такими, что я поёжился. Осторожно повернул голову туда, куда полз Рустам. С той стороны стоял ещё один бандит, а ещё несколько из них ходили туда-сюда, не выпуская из рук оружия. Один из них постоянно говорил что-то в рацию. Очень хотелось услышать, что же он говорит. Наверное, договаривается о выкупе за нас. Наверное, они просят очень много денег. Ведь в спортзале столько людей!
— Ребята, всё будет хорошо, — шептала Анита Таркановна. — Нас обязательно спасут, вот увидите.
Но я видел, что на её щеках не высохли дорожки слёз. Две девочки прижались к ней и плакали. Я смотрел на белую блузку одноклассницы. Только она уже стала серой, как будто по пути в школу она упала на пыльную дорогу.
— Стоять! — громкий бас оглушил спортзал.
На несколько секунд воцарилась тишина, словно здесь не было столько людей. Все взгляды были прикованы к только что крикнувшему бандиту. К нему, и к Рустаму, на которого он кричал. Бандит в два шага бандит преодолел путь до моего друга и со всей силы ударил прикладом автомата по лицу.
Зал наполнился визгами, криками. Бандит поднял автомат вверх и начал стрелять в потолок. Посыпалась штукатурка. В одно мгновение всё покрылось пылью. Из дальнего угла Арзу крикнула:
— Рустамик! — я видел, как она бросилась к брату, но Лейла схватила её и крепко прижала к себе.
— Нельзя ходить! — рявкнул бандит.
Я всё ждал, когда Рустам поднимется. Я вытягивал шею и смотрел на его плечо — только его мне и было видно. Иногда мне казалось, что оно начинает шевелиться и, Рустам вот-вот отползёт в сторону, подальше от бандита.
Но он так и остался лежать на усыпанном штукатуркой полу.
***
— Нас убьют? Убьют? — шептал Зурап и тянул меня за рукав футболки.
— Нет, конечно, нет! — горячо убеждал я друга, хотя сам уже ни во что не верил.
Мне было страшно, так отчаянно и безумно страшно, что я не мог больше ни о чём думать. Если меня убьют, как это произойдёт? Будет ли мне больно? А что хуже быть раненым, но иметь шанс на спасение или быть сразу убитым и не мучиться? Были минуты, когда я хотел умереть прямо сейчас, чтобы перестать бояться, чтобы больше не терпеть это. Но одновременно с этим на меня накатывало жгучее желание жить, и я шептал:
— Господи, помоги... Господи, помоги...
В спортзале было душно, воздуха не хватало, но я чувствовал, как по моим жилам течёт не тёплая кровь, а леденящий ужас. Когда мимо нас проходил террорист, то мне казалось, что сердце не бьётся, а долбит грудную клетку, как узник по закрытой железной двери.
«Бам-бам-бам... Пожалуйста, отпустите нас...»
Но мужчины в камуфляже ничего не хотели слышать. Некоторые из них сняли маски, и стало ещё страшнее. Как будто раньше у них из оружия были только глаза и автоматы, а теперь ещё и страшные рты, которые кричали на нас. И их угрозы, не прикрытые чёрной материей, становились ближе к нам, опаснее.
А ещё бомбы. Весь спортзал был увешан бомбами. Страшные люди кричали нам страшные слова, которые до меня доходили не сразу. Взорвём! Убьём! Уничтожим!
К ним подходили женщины, с мольбой отпустить маленьких детей. Они отшвыривали их на пол, одним ударом руки. Чей-то папа пытался воззвать к мужской чести — в него выстрелили и протащили через весь спортзал. Все с ужасом смотрели, как тянется кровавый след, растекается в разные стороны и затекает в щели. Я впервые видел смерть так близко, и она оказалась ужасно страшной.
— Нас убьют? Убьют? — снова спрашивал Зурап.
Наверное, просто чтобы услышать что-то кроме плача. Зурап был маленьким и втайне от этого страдал. Он был ниже всех ростом, и иногда его принимали за семиклассника. Я был уверен, что он обижается, но он никогда не говорил об этом — был слишком гордым. Зато он мастерски находил плюсы своему невысокому росту и даже заявлял, что нипочём не хочет вырасти дылдой. Мы дружили с первого класса. Рустам переехал в Беслан и пришёл новеньким в пятый класс. А вот с Зурапом меня связывали одиннадцать лет за одной партой. Да, нас рассаживали на разные ряды и парты, но мы, просидев так несколько дней, снова садились вместе. Зурап был мне как брат, и я для него тоже. А из-за роста мне всегда казалось, что он младший.
Сейчас, когда мы оба стали заложниками, мне хотелось, если не прикрыть его, то хотя бы обнять и спрятать от того страшного, что угрожало нам.
Гораздо позже, работая с психологами, я понял, что если бы не Зурап, то я мог бы сойти с ума от страха. Зурап словно возвращал меня в другое состояние, переключал мой мозг на что-то другое, кроме липкого страха.
Мы сидели на жёстком полу и гадали, что же с нами будет:
— Маир, как ты думаешь, нас спасут? — в сотый раз спрашивал Зурап.
И я в сотый раз говорил, что обязательно спасут. Бандитов мало, милиционеров гораздо больше. Да и вообще, наверное, за нас уже приготовили выкуп и нам осталось сидеть здесь совсем чуть-чуть.
Но разговаривать было тяжело — во рту всё пересохло. Жажда сыпучим песком наполняла тело и ощущалась внутри, как зуд. Язык тяжёлым комком лежал на дне рта. Я судорожно сглатывал слюну, но внутри меня не было влаги, и эти действия причиняли боль. Вдыхал воздух, но от этого становилось ещё тяжелее. Словно дыхание — это не для того, чтобы жить, а для того, чтобы усложнять.
— Мы с папой хотели поехать на Эрцо, когда он вернётся.
— А что это?
— Ты разве не слышал? Исчезающее озеро, — хрипло сказал Зурап.
— В смысле исчезающее? Как животное из Красной книги?
— Нет. Но один раз в несколько лет вода в нём исчезает, а потом появляется снова.
— Откуда?
— Неизвестно. Моя бабушка выросла в тех краях и говорит, что давно на дне озера жила огроменная змея, — Зурап перевёл дух, сглотнул слюну, продолжил, — Она пожирала скотину, а потом пряталась на дне озера. Однажды храбрецы решили изловить её, но она выпила всю воду и исчезла под землёй. С тех пор так и продолжается: как только змеюка чует опасность, она выпивает озеро и прячется в подземном царстве.
Зурап тяжело дышал, он облизнул потрескавшуюся нижнюю губу и закрыл глаза.
— Вот бы сейчас на дно Эрцо, — мечтательно прошептал он. — Я сам готов выпить это озеро.
Мы замолчали. Я закрыл глаза и попытался представить большое озеро меж высоких гор. Всё на свете был готов отдать за глоток воды. Но кроме жизни у меня сейчас ничего не было. А мёртвому вода не нужна. Сейчас вода занимала все мои мысли, и я понял учителей, которые говорили нам, что вода, источник жизни.
— К маме хочу, — вдруг заплакал Зурап.
Мы уже давно не стеснялись слёз. Но его слова прозвучали так отчаянно, искренне и безнадёжно, что я тоже заплакал. Мама!
Я радовался, что она не пошла сегодня со мной на линейку. Хотя и говорила ещё вчера: «Маир, это твоя последняя линейка на первое сентября! Может, мне всё же пойти?»
«Не надо! Сходишь на последний звонок. Чего тебе там делать? Что я как маленький с мамой приду?»
Но я радовался как будто бы умом. Радовался, что её нет сейчас в спортзале. Но душой я очень хотел, чтобы она была рядом. И мне было стыдно от своего желания, словно я желал маме таких же мучений. Нет, конечно, нет. Но... я так хотел к маме.
Интересно, а какая мама у этого бандита? Она ведь есть, да? У всех есть мамы...
Вот вернётся он домой, сядет за стол, она спросит:
— Как дела, сынок? Что ты сегодня делал?
А он ответит:
— Я убил человека. Ему было семь лет.
Дни сложились в бесконечность. Где-то там за стенами осталась игровая приставка, бабушкина дзыкка, папина новая машина, в салоне которой так вкусно пахло, мамины песни, когда она развешивала бельё в саду.
А сейчас весь мир сосредоточился на бомбах, что висели над головами.
— Сколько человек может без воды? — прохрипел Зурап.
— Две недели, — так же хрипло ответил я.
— Это без еды. А без воды три дня...— возразил друг.
— Самый большой рекорд нахождения без воды — восемнадцать дней, — вступила в разговор Анита Таркановна.
— Значит, ещё не скоро, — вздохнул Зурап, и я не понял, вздохнул он с облегчением или сожалением.
Время тянулось бесконечной мутной жижей. Я перестал понимать сколько дней прошло. А может, минут. А может, лет. Накатило бессилие и апатия. Даже желание выжить не было уже таким ощутимым. Хотелось спать. Мне снилась вода, много воды, океан пресной и вкусной влаги. Я просыпался, облизывал губы, пытался набрать во рту слюну и сглотнуть. Ничего не помогало. В спортзале как будто стало тише: мне кажется, все выбились из сил. А может, это я уже ничего не воспринимал.
***
Однажды, когда мне было восемь или девять, я обидел маму. Сейчас уже не помню, что я ей сказал, но помню, обозвал каким-то некрасивым словом. Отец, никогда не поднимавший на меня руку, подошёл и больно ударил по губам:
— Попробуй только ещё раз сказать такое маме! — рявкнул он.
Через несколько дней, когда мы поехали с ним на рынок, он сказал:
— Никогда не говори о женщине плохо. Женщина-мать, а мать священна.
И посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом, словно хотел убедиться, что я понял. Я кивнул в ответ.
Никогда не видел, как отец целует маму. Редко был свидетелем их объятий. Они не говорили друг другу ласковых слов и не давали милых прозвищ. Не принято было такое у нас, как и в семьях моих друзей. Но отец уважал и почитал маму, заботился о ней, берёг. И к моим семнадцати годам я вырос с мыслью, что женщина — это святое.
А сейчас я смотрел на женщину, которая была с «ними» заодно. Женщину-террористку, и не понимал, как к ней относиться в обычной жизни. Уважать? Ценить? Но... она пришла убивать. Судить, сажать в тюрьму? Но... она женщина. Я ненавидел её, яростно и бессильно. Я боялся её, я дрожал только от одного её взгляда. Но мне так хотелось, чтобы в этих жестоких, злых глазах блеснула жалость.
***
Я пошёл к дырке. Нам запретили ходить в школьный туалет. Для того чтобы мы могли справлять нужду, в некоторых местах вскрыли полы. Недалеко от дырки я увидел то, что заставило моё уставшее сердце биться сильнее — маленький бутон розы. Я наклонился, быстро поднял находку и спрятал в карман штанов. Сухими пальцами я чувствовал сочность тонких лепестков. Меня трясло.
Все цветы мы съели в первый день. Все, что смогли найти. Все до единого листочка. Каким образом этот бутон смог уцелеть? Его никто не заметил, потому что он был крошечным, размером с ноготь на моём пальце. А ещё он лежал в углу, между камней и штукатурки, и мне казалось, что совсем не высох. Я осторожно вернулся на своё место.
— Саида, — тихо позвал я.
Она обернулась, я кивнул ей, чтобы присоединилась к нам с Зурапом. Друг чувствовал моё возбуждение, и на смену апатии в его глазах загорелся маленький уголёк любопытства.
Мы сидели на пыльном полу, тесно прижавшись друг к другу. Я отрывал лепесточки от бутона и отдавал поочерёдно Зурапу и Саиде.
— Жуйте очень медленно и очень долго, — шептал я им.
Помню, однажды видел передачу с узниками концлагеря, и худой мужчина говорил, что только это и спасло его: медленное пережёвывание.
Они старались, хотя это было и трудно: хотелось проглотить и почувствовать сытость. В лепестке ещё чувствовалась влага. Одна десятая от капли, но она была. Нам досталось по два лепестка каждому. Маленький зелёный стебелёк я разделил на две части и отдал друзьям. Он был настолько крошечным, что на три разделить я бы не смог: просто раздавил бы зря.
— А ты? — прошептала Саида.
— Тот лепесток был больше, чем у тебя.
Она кивнула и положила стебелёк в рот.
Саида училась в параллельном классе и нравилась мне. Она была очень красивая. Чёрные густые волосы, которые она заплетала в косу, похожую на колос пшеницы. Большие глаза и какая-то особая улыбка. Как будто и озорная, и застенчивая одновременно. Саида, как будто видела мир другими глазами. Она писала стихи и выступала на концертах. Мне казалось, что она взрослее меня, мудрее. Рядом с ней я всегда терялся и, мне кажется, даже краснел. Поэтому я старался избегать её, но одновременно с этим мне хотелось находиться рядом. Наверное, это была первая любовь. Не знаю, а сейчас уже и не узна́ю никогда.
Мы сидели тесно прижавшись друг к другу, хотя в спортзале становилось только жарче. Мы с Зурапом давно сняли свои футболки, порвали брюки, сделав из них шорты. Саида завязала блузку повыше на подобии топа, сняла ажурные гольфы. Её косы растрепались, всё тело было в пыли и грязи.
— Я презираю насилие... — прошептала она, я сжал её пальцы.
***
Всё закончилось так же внезапно, как началось. С громкого хлопка.
Всё закончилось так же, как началось — с паники и непонимания, что происходит.
Всё закончилось. Для кого-то навсегда.
Я бежал по спортзалу, ставшему нашей тюрьмой на три дня. Я бежал туда, где свет. Я бежал, потому что знал — там спасение. Не работают законы здравого смысла там, где люди в панике пробыли несколько дней. Едва забрезжит огонёк надежды, человек, как мотылёк, стремится туда, забывая обо всём, чему учили на уроках безопасности. А чему нас учили, кстати?
Я видел, как упал мой друг Зурап, вскинув худые руки. Но я уже не мог остановиться — меня несло волной, на полную включился инстинкт выживания. Позже я узнал, что его убил осколок бомбы всего в метре от спасительного выхода.
Я спрашивал у мамы про одноклассников, про Аниту Таркановну, Лейлу, Арзу, Саиду... Я боялся ответов, но я должен был их знать.
Саида умерла в больнице от ран. Арзу замолчала, из неё несколько дней не могут вытащить ни словечка. Только плачет и молчит, почти не спит. Лейлу увезли во Владикавказ на операцию. Анита Таркановна закрыла собой ребёнка.
И ещё более трёх сотен историй, которые оборвались. И больше семисот покалеченных душ, которые никогда не смогут жить без воспоминаний. И тысячи, тысячи людей, сердца которых плачут каждый день, оплакивая близких.
***
Мне тридцать семь лет. Я прожил на этом свете почти четырнадцать тысяч дней. Но я словно навсегда остался в тех страшных трёх. И, кажется, мне никогда не выбраться из них. Я вижу, как кровь впитывается в деревянный пол. Вижу рукав футболки друга, который больше никогда не скажет мне: «Ты дурак, этот уровень надо проходить вот так!». Я никогда не выхожу из дома без воды и не ложусь спать, не убедившись, что бутылка на расстоянии вытянутой руки. Каждый год я езжу на озеро Эрцо, и когда оно высыхает, я думаю, это сама земля плачет по моему другу так сильно, что у неё кончились слёзы.
Больше никогда я не смеялся безудержно и беспричинно.
Я редко приезжаю в Город чёрных платков, мне физически больно здесь находиться. Но каждый раз, встречая матерей моих друзей и одноклассников, я вижу не сказанное ими: «Мой сын был бы сейчас таким же...»
Причудливые уроки преподносит нам жизнь. Страшные, безжалостные, бьющие наотмашь своей правдивостью. Калечащие душу, убивающие веру в светлое будущее. Да, мы живём, ходим на работу, растим детей и делаем добрые дела. Да, мы научились с этим жить. Мы не обвиняем, не рассказываем, не афишируем. Мы любим, воспитываем, обнимаем, дарим подарки, сдаём экзамены, печём хлеб, увольняемся, покупаем ожежду. Каждый день мы делаем что-то новое и привычное. Но сколько бы дней ни прошло, те три вшиты в ДНК каждого, кто был там.
Каждый прожитый день — свидетельствует о том, что добра, светлого в этом мире больше. Несмотря на тот ужас, что пытались нам внушить. Вопреки страху, в котором держали столько людей. Невзирая на всё оружие, кровопролитие, смерти и агрессию.
Наперекор всему ЖИЗНЬ ПРЕЗИРАЕТ НАСИЛИЕ.
~~~~~~
Я обнимаю каждого, кто нашёл в себе силы прочитать и был со мной в этой истории. Буду благодарна, если вы поделитесь ею со своими друзьями.