Глава 286: Цена рая или Уроки настоящего
27 марта 2024 года встретило нас той же знойной жарой, как и каждое утро, которое начинается на Филиппинах. Она проникала сквозь всё, как вчера и позавчера, но уже не казалась чужой — она была частью этого мира, где каждый день рождался заново. Я проснулся в объятиях Лили, слушая, как её дыхание сливается с далёким шелестом пальм за окном. Мы встали рано, и я потянулся к тому же ведру с тёплой водой, омывая тело струями воды, которые были как благословение. Каждая капля воды напоминала мне о простоте этих мгновений, о том, как жизнь здесь учит тебя ценить самое малое.
Выходя на улицу, я вдыхал свежий воздух, налитый благоуханием тропической природы. Эти пальмы вокруг дома — они приветствовали меня, как самые преданные друзья. Их листья шептали что-то вечное, обещая, что этот день будет не просто днём, а ещё одним штрихом на холсте нашей совместной жизни. Да, конечно, это всё похоже на рай, о котором мы мечтаем. Но настоящий рай — не в месте, а в эмоциях. Он в любящих глазах второй половинки, в улыбке гордых родителей, в том глубоком счастье, которое делает тебя целым. Здесь, в Тагуме, я наконец понял: рай — это не вечный отдых на пляже, а то, как Лили обнимает меня по утрам, как Уэлин наливает кофе, как ребята делятся с тобой кусочком своей души. Это то счастье, которое не покупается и не продается. Оно просто есть, теплое и настоящее, как хлеб.
Каждый день на этих островах был для меня откровением. Он медленно, но верно стирал того старого меня — того Алекса, что остался там, в России, в вечной гонке за призраком успеха. Я был тем, кто неделями не появлялся дома, поглощенный битвой за контракты, инвестиции, цифры в отчетах. Я строил империю, думая, что это и есть жизнь. Но в этой сумасшедшей гонке я растерял самое ценное. Я торговал временем — тем единственным ресурсом, что не восполнить ни за какие деньги. Я не говорил, что стремление к богатству — это плохо. Нет. Но оно не должно занимать первый ряд в храме души. В первом ряду — всегда семья. Родители, сестры, братья, супруга, дети. Все остальное — лишь декорации. Променяв время на цифры, ты никогда не увидишь первых шагов своего ребенка. Ты упустишь ту единственную улыбку, что могла бы стать твоей судьбой. Ты можешь не успеть сказать родителям, как сильно их любишь. Это и есть главный смысл жизни — семья и эмоции! Филиппины учили меня простой и страшной истине: смысл жизни — в этом хрупком, сиюминутном моменте, в эмоции, в любви.
В обед Ролито и Уэлин, сияя как дети, предложили нам посмотреть их новый дом, а по дороге заехать перекусить. Мы с Лили, конечно же, согласились. Мы вчетвером устроились в уютном салоне мятного Nissan, и он помчал нас по улицам Тагума.
В 13:20 мы были в кафе. С первого взгляда оно ошеломило меня. Аквариумы с пестрыми рыбками создавали иллюзию уюта, но на стенах, словно трофеи из какого-то сюрреалистичного сна, висели головы… настоящих козлов. С мощными, закрученными рогами и пустыми глазницами.
— Какой… оригинальный дизайн, — попытался я шутливо выйти из ступора. — Головы как живые.
— Они и есть живые. Настоящие, — услышал я в ответ.
Внутри всё похолодело.
— Но как?.. Санитарные службы?..
— На Филиппинах со многими вещами проще, чем в России, — мягко пояснила Лили, и в ее голосе не было ни капли смущения.
Когда пришло время заказывать, я смог выговорить только «Mountain Dew». Вид тех пустых глазниц выжег во мне всякий аппетит. Я сидел, отхлебывая холодный газированный напиток, чувствуя, как причудливо переплетаются в этом мире красота и смерть.
По дороге к новому дому мы увидели небольшую палатку, где продавали свежие кокосы.
— Тебе понравится, мы знаем, где брать самые вкусные, — сказала Уэлин.
Я скептически хмыкнул, вспоминая чудь сладкую жидкость, которую пробовал когда-то, превознесенную блогерами до небес. Но они были настойчивы. Мы остановились.
Мне вручили холодный, запотевший стакан, до краев наполненный белоснежной мякотью. Я сделал первый, нерешительный глоток. И мир перевернулся. Это был не тот водянистый напиток. Это был нектар. Сладкий, сливочный, с дурманящим ароматом тропиков. Он был свежестью, жизнью, самой душой кокоса.
— Ну как? — спросил Ролито, и в его глазах читалось ожидание.
— Это… прекрасно, — выдохнул я, и слова показались мне слишком скудными, чтобы описать восторг.
Я пил медленно, смакуя каждый глоток, чувствуя, как этот напиток смывает остатки моего стресса и неловкости. Я пил правильный кокос. И впервые осознал, что и жить я начал «правильно».
Проезжая мимо большого парка, Ролито неожиданно свернул. «Energy Park», — объявил он. И мы въехали в царство зелени и простора. Широкие аллеи, уходящие вдаль, бескрайнее небо и снова они — пальмы, мои верные стражи. Лили взяла меня за руку, и ее ладонь была прохладной и надежной. Мы ехали, а вокруг нас кипела жизнь: бегали люди, подростки гоняли мяч, парочки сидели в тени, отдаваясь во власть ветра и шелеста листьев.
Мы вышли на огромной, залитой солнцем парковке, и мир будто бы замер, выключил звук, оставив лишь биение двух сердец. Я стоял, и ее рука в моей была не просто прикосновением. Она была якорем и парусом одновременно. Тепло ее ладони текло по моей жиле, вливаясь в кровь, и поднималось к сердцу горячей, щемящей волной. Она подступала к горлу комом, сдавливала виски, наполняла глаза невыплаканными слезами за все потерянные годы.
И в этот миг, под бездонным небом чужой страны, я понял. Понял кожей, сердцем, каждой клеткой. Я был одним из тех тихих, немыслимых счастливчиков, чья жизнь разделилась на «до» и «после». На «был» и «есть». Я осмелился. Не просто купить билет, собрать чемодан и сесть в самолет. Нет. Я осмелился шагнуть в пропасть неизвестности, в кромешную тьму собственных страхов, с одной-единственной звездой — ее именем — впереди. Я променял выстроенную, предсказуемую клетку комфорта на этот риск. Променял холодные, выверенные планы на будущее, которые как чертежи, лежали в столе, — на это обжигающее, сиюминутное, хрупкое и такое бесконечно настоящее чувство.
А ведь как просто было остаться. Остаться там, в сумеречном свете монитора, в бесконечных отчетах, в погоне за призраком уважения, который меркнет с окончанием рабочего дня. Как многие и остаются. Они боятся. Не языкового барьера или чужой культуры — нет. Они боятся тишины, которая наступит, когда они останутся наедине с собой. Боятся задать тот единственный вопрос: «А что, если?..» Им безопаснее остаться в своей позолоченной клетке, годами вылизывая прутья до блеска, оправдывая свое заточение: правительством, сложными обстоятельствами, непонимающими родственниками. Они по вечерам щелкают кнопкой, глядя на чужие улыбки в экране, с горькой усмешкой думая: «Везет же некоторым». Они не верят, что счастье — это не везение. Это выбор. Это мужество захотеть его и простить себя за эту «слабость».
Судьба — или Бог, или сама вселенная — каждый день, каждый миг подсовывает нам на выбор эту дверь. Она скрипит на ветру, за ней гуляет шторм и светят неизвестные звезды. И большинство лишь подпирает ее крепче своим страхом, заваливая старыми обидами и рациональными доводами.
А я… я вошел.
И вот я стою здесь. На краю света. На краю своей прежней жизни. Песок под ногами реальный, шершавый. Ветер в лицо — влажный, соленый. И ее рука — живая, пульсирующая в моей. И я понимаю. Я не просто сделал выбор. Я победил. Я победил самого главного и коварного врага — того самого себя, что шептал по ночам: «Не смей. Не получится. Останься. Будь как все».
Филиппины с их безудержной, почти детской жаждой жизни научили меня одному: жить нужно здесь. Прямо сейчас. В этом вдохе. В этой капле пота на виске. В этом смехе, что рвется из груди. А там, в прошлой жизни, меня учили другому: живи потом. Копи на черный день. Откладывай счастье на потом, как праздничный сервиз, который ждет особого случая, пока не покроется пылью времени.
И сейчас, сжимая ее пальцы, я чувствовал, как во мне рушится последняя стена той, старой веры. Истинным было только это. Это «сейчас». Это «здесь». Это она.
И по моему лицу, наконец, потекли те самые слезы. Не от горя. А от осознания всей нелепой, чудовищной красоты этого момента. От щемящей благодарности за тот ужасный, лучший в моей жизни риск. От счастья, которое настигло меня здесь, на краю земли, и оказалось таким простым. Просто рука в руке. Просто два сердца, бьющиеся в унисон. Просто жизнь, которую наконец-то не откладывают на потом.
Мы гуляли по парку, я вдыхал полной грудью воздух, смешанный с ароматом цветов и влажной земли. Ветви пальм гнулись под тяжестью гроздьев зеленых и желтых кокосов. И когда мы с Ролито нашли упавшие кокосы, я не удержался: «Если такой свалится на голову, можно и не встретить завтрашний рассвет».
Все рассмеялись. «Такая статистика есть. Каждый год кто-то гибнет», — сказал Ролито.
Меня пробрала мелкая дрожь. «Звучит жутковато».
— Но нас же это не остановит? — подхватила Лили, и в ее глазах играли озорные искорки.
— Ни за что, — ответил я, и мы пошли дальше.
Время потеряло свою власть над нами. Оно текло не линейно, а пульсировало вспышками счастья. Каждый щелчок камеры был не просто фотографией. Это было священнодействие.
Я ловил объективом не просто улыбки, а целые миры. Вот Лили, залитая солнцем, смеется, запрокинув голову, и в этом смехе — весь шелест листвы над головой. Вот Ролито показывает мне огромный упавший кокос, и в его глазах — озорная гордость первооткрывателя, дарящего мне свой мир. Мы снимали на фоне величественных пальм, и мне казалось, что мы не просто стоим рядом с ними, а впитываем их вековое, молчаливое спокойствие.
Каждый снимок был хрупкой капсулой, в которую мы старались заточить неуловимое: тепло ее руки в моей; прохладу тени, спасающей от зноя; терпкий, сладковатый запах влажной земли и цветов, который кружил голову; далекий, как эхо, смех играющих детей.
Я понимал, что глядя на эти фотографии потом, через годы, я смогу не просто вспомнить этот день. Я смогу его ощутить. Я смогу услышать, как ветер играет ее волосами. Почувствовать, как сжималось мое сердце от переполнявшей его нежности. Увидеть, как светились ее глаза, глядя на меня, — так, будто я и есть самое большое чудо в этом тропическом раю.
Мы собирали эти капсулы, как драгоценные камни, зная, что они станут нашим сокровищем. Противовесом всем серым дням, которые остались там, в прошлой жизни. Защитой от сомнений и тоски. Каждый запечатанный в цифровом файле смех, каждый луч света, пробивающийся сквозь кроны, каждый шелест листьев — это была клятва, данная самим себе в этот день. Клятва помнить, что счастье — реально. Оно вот здесь, в этом парке, в этой руке, в этом мгновении, которое мы сумели поймать и навсегда оставить с собой.
Мы провели в парке около часа, а потом сели в авто и медленно поехали, будто прощаясь с этим местом как с лучшим другом — так не хотелось уходить, но время звало.
Подъехав к новому дому, мы обнаружили, что дверь в их мечту пока заперта. Ключ, этот маленький металлический символ нового начала, все еще находился у застройщика. Чтобы не изжариться на палящем солнце, мы, как корабли, ищущие тихую гавань, уплыли на ближайшую детскую баскетбольную площадку.
И вот здесь, под тенью навеса, время замедлило свой бег. Мы устроились на деревянной лавочке, наблюдая, как Ролито, сбросив с себя груз взрослых забот, с азартом мальчишки включился в игру местных подростков. К нам прикатился баскетбольный мяч, и он, подобно волшебнику, вышел на площадку. Он показывал ребятам приемы, его движения были пластичными и уверенными, а на лице сияла улыбка, которую я раньше не видел. Со стороны это было одновременно и прикольно, и до слез мило — взрослый мужчина, глава семьи, с таким простым и чистым восторгом отдававшийся моменту. Мы с Лили и Уэлин наблюдали за ним, и наша улыбка была одной на троих — теплой, понимающей и полной нежности.
Сидя там, я позволил взгляду уйти дальше, за пределы площадки, туда, где ровными, бесконечными рядами уходила вдаль банановая плантация. Ее изумрудные листья колыхались на ветру, словно зеленое море.
— Все бананы отсюда идут за границу, — тихо сказала Уэлин, следуя за моим взглядом. — В Европу, Россию, Америку…
Я попытался вспомнить, видел ли я когда-нибудь в российских супермаркетах бананы с Филиппин. В памяти всплывали лишь наклейки Эквадора или Коста-Рики. И в этот миг мир, огромный и необъятный, вдруг стал таким тесным и причудливо связанным. Вот он, этот тропический плод, созревает здесь, под тем же солнцем, что согревало сейчас меня, а через несколько недель он будет лежать на полке магазина в моем родном городе, за тысячи километров отсюда. Две реальности, два таких разных мира, были связаны этой невидимой нитью.
Мы просидели так почти час, в этом странном и прекрасном промежутке между ожиданием и свершением. Подрядчик так и не приехал, пообещав передать ключи вечером. И мы, наполненные тихим умиротворением от этой вынужденной паузы, поехали домой.
Но вечером долгожданный звонок все же раздался. Подрядчик ждал у нового дома. И через полчаса мы снова были там, где утром нас встречала запертая дверь. Теперь она отворилась.
Мы зашли внутрь. Пространство встретило нас запахом свежей краски и бетона. Он был небольшим, но очень уютным. Гостиная, две спальни, кухня и… чудо из чудес — санузел с настоящим душем, без ведер и ковшиков. Уэлин и Ролито сияли от гордости и счастья. Мы поздравляли их от всей души.
И тут мое русское естество, воспитанное на метражах и понятиях «отдельной собственности», невольно выдало: «Ну, хорошая квартира…».
Повисла легкая, почти невесомая пауза.
— Это дом, — мягко, но без тени сомнения поправила Уэлин.
И в этом простом, корректном утверждении для меня вдруг открылась бездна. Для них это был не вопрос юридического статуса или типа постройки. Это был Дом. Их крепость. Их тихая гавань. Место, где будут расти их дети, где будут отмечаться праздники, где стены впитают смех и слезы. Кирпичи, раствор, крыша — всё это было наполнено не материальной стоимостью, а сокровенным, глубинным смыслом. И в этом «доме» было больше жизни, чем в самых роскошных «апартаментах» моего прошлого.
— Ну как вам? — спросила Уэлин.
— Очень здорово! — ответила Лили.
— А с дизайном интерьера уже определились? — поинтересовался я.
Ролито посмотрел на меня с недоумением.
—С каким дизайном?
— Ну, с ремонтом… что где будет стоять? — я начал чувствовать, что проваливаюсь в какую-то неловкую бездну.
— Ты что, брат? — удивились они хором. — Ремонт уже закончен.
Воцарилась секундная тишина, в которой я ощутил всю пропасть между мирами.
В России на этом этапе все только начиналось: дизайн-проекты, выравнивание стен, выбор плитки, обоев, борьба с прорабами… Головокружительный марафон на месяцы.
— Очень рад за вас, вы молодцы! — сказал я искренне, чувствуя, как внутри меня что-то перестраивается, принимая эту простую и ясную философию: дом готов, когда в него можно войти и жить.
Проведя еще немного времени в стенах, которые теперь по-настоящему стали их домом, мы поехали обратно, наполненные тихой, светлой радостью. Воздух в машине был пропитан таким умиротворением и надеждой, что казалось, его можно потрогать руками.
Дома Ролито и Уэлин с торжественным видом, как святыню, достали бутылку, изящную и похожую на шампанское. Я почувствовал легкий укол тревоги.
— Брат, мы не пьем алкоголь, — мягко, чтобы не нарушить праздник, напомнил я.
— А это не алкоголь. Это гранатовый сок. KEROR. Берегли его на особый день. — сказал Ролито, лучезарно улыбаясь.
Мы подошли к столу. Он налил в бокалы густой, рубиновый напиток, цветом напоминавший застывшую кровь земли. Мы подняли бокалы. Звон бокалов был чистым и ясным, как наше чувство в тот миг. Сок был потрясающим — глубоким, насыщенным, сладким, с благородной, освежающей кислинкой. Но важнее был сам ритуал. Мы пили за их новое гнездо, за будущее, за семью. И в тот миг, под теплым светом лампы, в кругу самых близких, не существовало ничего важнее этого. Казалось, вся вселенная замерла в умиротворении.
Позже, когда все легли спать и в доме воцарилась сонная тишина, я сидел на улице, в объятиях теплой ночи. Шелест пальмовых листьев был тише шепота, убаюкивающим саундтреком к моим мыслям. Я курил, глядя на звезды, и чувствовал, как благодарность за этот день разливается по всему моему существу. Это было то самое счастье, простое и полное.
И вдруг мое уединение нарушил Ролито. Он вышел на цыпочках, но его присутствие било по натянутым нервам, как удар грома. Он был неестественно бледен, а в руках сжимал две коробки, замотанные в темную, грубую ткань, словно стыдясь их содержимого.
— Брат… — его голос был хриплым шёпотом. — Дай слово, что не поднимешь панику. Мне нужно тебе кое-что показать.
Внутри у меня все мгновенно сжалось в ледяной, тяжелый ком. Адреналин горьким всплеском ударил в голову.
— Что случилось? — выдохнул я, чувствуя, как холодеют пальцы.
Он ничего не ответил, лишь нервно, почти силой, сунул мне в руку сигарету. Его пальцы откровенно тряслись.
— Сначала покурим… — пробормотал он. — Потом… потом я всё покажу.
Мы закурили. Каждая затяжка была горькой и тревожной, отмеряя секунды до чего-то неотвратимого. Предчувствие беды висело в воздухе, гуще дыма и сладкого ночного аромата жасмина. Оно душило.
— Готов, брат? — его голос прозвучал как приговор, вынесенный нам обоим.
— Говори уже, Ролито! Что там? — нетерпение и страх заставили меня говорить резче, чем я хотел.
Он медленно, с ледяным, театральным ужасом, будто боясь разбудить спящего зверя, приоткрыл крышку первой коробки. Холодок ужаса, острый и безошибочный, пробежал у меня по спине, заставив каждый волосок на теле встать дыбом. То, что я увидел, не оставляло сомнений. Это была смерть. Не абстрактная, а конкретная, тихая и компактная. И от того — в сто раз более ужасная.
— Ролито, ты в своем уме? — мой голос сорвался на шепот. — Это же… Зачем? Ты понимаешь, что это может убить нас всех? Понимаешь?! — вырвалось у меня.
— Я понимаю, брат, — его лицо исказила гримаса настоящего, животного отчаяния. — Но уже ничего не изменить. Во второй коробке… то же самое. — тихо сказал он.
— Немедленно это убери! Куда-нибудь! Сейчас же! — воскликнул я, и в глазах у меня поплыли ужасающие картины: спящий дом, Лили, дети…
Он с глухим, финальным треском захлопнул крышку, и этот звук прозвучал громче любого выстрела в ночной тишине.
— Нет, брат. Это… невозможно... Это... небезопасно. Я понимаю.
Мы сидели друг напротив друга, два человека, в раю, еще час назад пившие сок за счастливое будущее, а теперь внезапно обнаружившие у своих ног вход в преисподнюю.
А ночь, бархатная и безмятежная, невозмутимо продолжала свой неспешный ход, совсем не интересуясь тем, как только что перевернулся и треснул наш, такой хрупкий, рай.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...