«Как тебе не стыдно?» — голос матери в телефонной трубке звучал хлестко и укоризненно. «Ты людей оставила голодными! Ведь родные же, не чужие!»
Я сжала телефон так, что костяшки побелели, но голос мой был спокоен, почти отстранен.
«Мама, у меня могут быть свои дела. Или ты так не считаешь?»
«Я знаю, что ты специально это сделала! Ну, признайся!»
«А если и так? — тихо спросила я. — Мама, неужели ты сама не понимаешь, что ситуация зашла слишком далеко?»
«Да что такого-то? Тебе трудно было? Все уже привыкли».
В ее словах была та самая показная наивность, что годами выматывала меня по капле.
«Да, трудно, — ответила я, и в голосе впервые зазвучала сталь. — И трудно, и досадно. А к хорошему, да, быстро привыкают».
С того самого дня, когда я, молодая и обожженная предательством первого мужа, вернулась с десятилетним Егором в родительский дом, моя жизнь превратилась в бесконечную службу. Папин дом, когда-то шумный и полный гостей, где пахло его знаменитым борщом и запеченной уткой, после его смерти опустел и словно помрачнел. Мы остались с мамой вдвоем. И тут выяснилось, что мама, купавшаяся когда-то в лучах славы отца-кулинара, сама не умела и не любила готовить.
Миссию по обеспечению семьи пропитанием я взяла на себя. Вместе с продуктами, которые я покупала, исправно внося и половину коммуналки. Тогда же я впервые осторожно предложила: «Мама, давай продадим дом. Он слишком большой для нас двоих. Купим три квартиры — тебе, мне и Кириллу».
Мой брат, моложе меня на пять лет, к тому времени уже обзавелся своей семьей. Мама обещала «подумать», а Кирилл, вроде бы поддерживая меня, тут же поддакивал матери: «Дом — это память, мам. Ты права».
Все изменилось в тот день, когда брат зашел в обеденное время и мама пригласила его откушать. «Слушай, а ты сносно готовишь, оказывается, — сказал он, заедая щи свежим хлебом. — Не то, что моя Маша». Он хотел добавить что-то еще, но бросил быстрый взгляд на мать и умолк.
На следующий день мама позвонила мне на работу: «Приходи пораньше, Кирилл с семьей к ужину собираются».
Тогда мне еще было приятно. Накрыть большой стол, увидеть, как племянники, Вова и Кристина, носятся по когда-то родному дому. Но «старые добрые времена» стали возвращаться с маниакальным упорством. Ежедневно. Семейство брата теперь являлось и к обеду, и к ужину. Мои расходы на продукты взлетели до небес, а вечера стали напоминать работу в придворной столовой — готовка, сервировка, мытье горы посуды.
Я пыталась говорить с матерью. «Я же не миллионерша! Или давай я не буду платить половину коммуналки?»
«Как это не будешь? — возмущалась она. — Я со своей пенсии не потяну!»
«Тогда давай продадим дом!» — настаивала я, чувствуя, как задыхаюсь в этих стенах.
«Я подумаю», — звучал сотый по счету ничего не значащий ответ.
Во время следующего визита брата я снова подняла вопрос. «А зачем? — удивился Кирилл. — Здесь классно, детям нравится».
«Может, тогда ты возьмешь на себя часть коммуналки?» — предложила я, уже теряя терпение.
«С чего бы? — он смотрел на меня как на ненормальную. — Я здесь не живу, я в гости приезжаю».
Я злилась, но сдвинуть эту гору с мертвой точки не могла. Ситуацию разрешил мой сын Егор, приехавший на каникулы. Став свидетелем одного из таких шумных застолий, он отвел меня на кухню, где я, как Золушка, отмывала жирные сковородки.
«Мам, а тебе это надо? — спросил он, глядя на меня своими взрослыми, понимающими глазами. — Они же тебе все на шею сели и ножки свесили».
«А что мне делать? Деваться-то некуда».
«Да просто прекрати все это. Сама приучила, вот теперь и отучай».
Егор уехал, а его слова остались со мной, жгли изнутри. И когда арендаторы моей комнаты в общежитии (ту самую, что осталась от прошлой жизни, я сдавала) сообщили о съезде, я поняла — это знак.
Действовала я решительно и тихо, как партизан. Ночью собрала вещи, утром отвезла их в отремонтированную комнатку. После работы я отправилась туда же. Позвонила матери: «Мама, я не приеду. Я вернулась в общежитие. И буду здесь жить, пока дом не будет продан».
Последующие две недели были похожи на плохой детектив. Мама не верила, что я говорю всерьез. Кирилл со своим семейством с завидным упорством продолжал являться в надежде на бесплатный ужин. А я наслаждалась тишиной своей скромной комнаты, впервые за долгие годы чувствуя, что дышу полной грудью.
Затем последовал «серьезный разговор». Мама и Кирилл, оставшись без своей бесплатной кухарки и донора, накинулись на меня с упреками.
«Ты стала мелочной, меркантильной!» — кричал брат.
«Это дом — память об отце! А ты хочешь сюда чужих запустить!»
«Тебе хорошо рассуждать, — парировала я, сохраняя ледяное спокойствие. — А мне слишком дорого эта память обходится. Как и твое семейство».
Мама пыталась вставить свое: «Нельзя так! Мы же родные, должны друг друга поддерживать!»
«Только почему-то этот принцип работает в одну сторону», — ответила я, поднимаясь. «Я все сказала. Появлюсь здесь только ради переезда».
Выйдя на улицу, я плакала. Сердце разрывалось на части, и я хотела вернуться, сказать, что все это глупая шутка. Но я заставила себя идти вперед. Это было больно, невыносимо больно, но и необходимо, как хирургическая операция.
Через неделю мама прислала сообщение: дом продан.
Когда я пришла помогать с вещами, Кирилл демонстративно меня игнорировал. Но мне было все равно. На вырученные деньги мама купила себе однокомнатную квартиру. Кирилл с женой продали машину, добавили к своей доле и приобрели просторную трешку. А я… я навсегда покинула комнату в общежитии и въехала в собственную, долгожданную двушку.
Как оказалось, вовремя. Вскоре Егор сообщил, что возвращается в город на стажировку. Теперь у нас с сыном был свой дом. Наш дом. Где пахло не чужими котлетами, а моим любимым чаем и свежей краской. Где на стенах висели мои картины, а на кухонном столе не было гор чужой посуды.
Иногда звонит мама. Говорит, что скучает по большим застольям. А я смотрю на свой уютный, тихий дом и понимаю, что никакая «память», вымощенная чужим комфортом и молчаливым рабством, не стоит одного такого вечера в обществе самой себя. Я наконец-то обрела не просто жилье. Я обрела себя. И это стоило той борьбы, что мне пришлось пройти.