Представьте себе мир, который вот-вот взорвется. Мир, где Пикассо уже точит свои кубистические когти, где Малевич готовится к своему «Черному квадрату» — удару, от которого академическое искусство не оправится никогда. А теперь шагните в 1913 год, на солнечную террасу виллы в Риме. Здесь, в оазисе, пахнущем кипарисом и горячим мрамором, творит человек, упрямо смотрящий не в будущее, а в вечное прошлое. Его зовут Джон Уильям Годвард, и его картина «Бельведер» — это не просто холст. Это последний, идеально выстроенный аккорд симфонии, которую больше никто не хотел слушать.
Античность как личное убежище
Годвард — это призрак в собственной биографии. Художник, чьи родственники, словно стыдясь греха декадентства, уничтожили все его следы. От него не осталось даже фотографии. Только женщины. Множество женщин в струящихся пеплосах, застывших в мраморных интерьерах, словно в неподвижном воздухе заколдованного сада. «Бельведер» 1913 года — квинтэссенция его мира.
Что же мы видим? Молодая женщина, томно облокотившаяся о парапет из полированного камня. Ее тело, лишенное мышечного напряжения современной фитнес-культуры, дышит той самой «сладостной ленью», о которой писали поэты. Взгляд отсутствующий, он устремлен куда-то за пределы холста, в зрителя, в вечность — неважно. Она — не портрет, а идея. Идея красоты, не обремененной мыслью. Ее платье, цвета спелой сливы, спадает с плеча с таким тактильным совершенством, что, кажется, слышишь шелест ткани. За ее спиной — идиллический пейзаж, тот самый «бельведер» (с итал. «прекрасный вид»), что дал название полотну. Это не Италия, это — Элизиум, созданный воображением англичанина, никогда не видевшего Древнюю Грецию, но сумевшего ее вычислить, как математическую формулу.
Мраморная школа: роскошь быть не от мира сего
Годварда причисляют к «Мраморной школе», но его мрамор — иного свойства. Он не холодный и монументальный, как у Альма-Тадемы, а теплый, почти живой. Он впитывает солнце, как кожа, и отдает его мягким сиянием. Это мир, созданный для одного-единственного человека — для нее, этой вечной мечтательницы.
Ирония судьбы заключалась в том, что пока Годвард выписывал в своей римской студии, где до него, возможно, работал сам Репин, каждый лист на пальме, у его порога собирались молодые бунтари-футуристы. Они кричали о скорости, машинах и смерти старого искусства в кафе «Араньо», готовя ту самую революцию, что должна была смести таких, как он. Можно представить этого затворника, выходящего купить краски: он проходит мимо них, не слыша их манифестов. Его мир был звуконепроницаем.
Мужской взгляд на вечную женственность
Позвольте мне, как мужчине, высказать крамольную мысль: в эпоху, когда искусство начало требовать от зрителя интеллектуального усилия, работы Годварда — это чистый, ничем не замутненный эстетический восторг. Это как после сложного философского романа взять в руки сборник чувственных сонетов. Не нужно искать скрытых смыслов, деконструировать формы или расшифровывать послания. Нужно просто смотреть и наслаждаться. В этом есть мужественная прямота.
Его красавицы — не богини и не героини. Они — атмосфера. Они — воплощение мечты о жизни, где нет страховых полисов (семейный бизнес Годвардов!), индустриальной копоти и надвигающихся мировых войн. Они — прекрасный побег из реальности, в которую художник так и не смог вернуться, оборвав свою жизнь в 1922 году.
Приговоренный к красоте
«Бельведер», получивший золотую медаль в Риме, стал не триумфом, а лебединой песней. Песней человека, который родился не в свое время. Его искусство — это самый роскошный тупик в истории живописи. Он довел неоклассицизм до такого филигранного, такого безупречного совершенства, что идти дальше было просто некуда. Только в вечность.
Сегодня, глядя на «Бельведер», мы видим не просто салонную картину. Мы видим завещание. Завещание человека, который предпочел разрушить себя, но не изменить своей единственной и неповторимой мечте о мире, где царит вечное лето, теплый мрамор и безмятежная красота женщины, чей взгляд пронзает века. Это был его личный, прекрасный и обреченный белведер. И, возможно, нам, мужчинам XXI века, вечно спешащим и озабоченным эффективностью, иногда так не хватает именно этого годвардовского умения остановиться и просто созерцать красоту, которая не служит никакой иной цели, кроме самой себя.