Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Поразмыслив хорошенечко - как бы выстроить драматургию второй части нашего декабря, этакого композиционного crescendo, я решил не испытывать терпеливого читателя нагромождением и без того хорошо известных всем фактов. К чему? Не лучше ль взглянуть на декабрьские события глазами наблюдателя стороннего? Ведь подавляющее большинство обитателей Империи именно так судили о них - из официозов "Русского инвалида", из писем, чужих чьих-то суждений ("Пётр Васильич пишет сестре, что бунтовщики... бла-бла-бла") ... Именно потому пара титульных иллюстраций сегодня взяты мною из работ кистей наших современников - отвлеченно. Зима... зябко... люди... тревожно как-то... Вон, как мы уже отметили в части первой, Александр Яковлевич Булгаков (мы к нему непременно вернёмся несколько позже!) и вовсе более всего озабочен жестокой болезнью Ростопчина, нежели... Ну так последуем же его примеру!
Хотя начнем, конечно, с воспоминаний о том дне любимца столичной публики актера Петра Каратыгина, человека вовсе невоенного, совершеннейшего некомбатанта, хоть и близко знавшего едва не всех участников бунта. Чем примечательны его записки? В них есть именно то самое обывательское недоумение, какая-то бестолочь в видении происходящего, что как бы приближают к нам тот день, поневоле заставляя увидеть его глазами рассказчика. Убедитесь сами!
- ... Со всех улиц густые толпы народа всякого звания и возраста стекались ко дворцу и к Сенату. Там скакала кавалерия, тут бежала пехота, дальше видна была артиллерия. Вся эта обстановка ничего не обещала доброго, и потому мы с братом решили лучше подобру да поздорову убраться восвояси. Брат мой хоть и разыгрывал героев во многих народных трагедиях и площадных мелодрамах, но представление на Петровской площади было нам обоим не по вкусу, и мы должны были оставить свое неуместное любопытство, за которое могли поплатиться жизнью, потому что пуля-дура не разбирает ни правого, ни виноватого. На обратном пути мы увидали карету графа Милорадовича без кучера и форейтора, посторонние люди вели лошадей под уздцы, говоря, что в кучера и форейтора народ бросал поленьями и избил их. Мы воротились домой часа в два и рассказали отцу и матери все, что видели. День был пасмурный, перепадал мелкий снег, и к трем часам значительно стемнело; мы все сидели у окошек и видели беспрестанную народную беготню; то проскачет казак, то жандарм, то фельдъегерь промчится во всю прыть. Часу в четвертом с той стороны, где Петровская площадь, что-то мелькнуло, и через секунду раздался пушечный выстрел, другой, третий… В наших сердцах болезненно отозвались эти зловещие выстрелы. Матушка наша перекрестилась и заплакала. Тут кто-то из знакомых прибежал к нам прямо с площади и рассказал о бунте, разумеется, с преувеличенным прибавлением, и что граф Милорадович смертельно ранен и в бунтовщиков стреляли картечью. Матушка наша никого из домашних не отпускала от себя. Обеденный стол давно был накрыт, но никому из нас и в голову не приходило идти в столовую, и мы целый вечер провели в мучительной неизвестности...
Я нарочно вставил сюда этот фрагмент - безупречно разыгранной сцены со смертельным ранением Милорадовича. Подано как петербургская нелепа. Почему именно Милорадович? За что? Правда, есть мнение историков, что граф несколько заигрался в противостоянии своем Николаю Павловичу, даже угрожая ему "гвардией в своем кармане", так что, обойдись все для милейшего Михаила Андреевича благополучно хотя бы по части сохранения жизни, дальнейшая карьера его едва ли была бы столь блестящей.
А мы тем временем перенесемся назад в Москву - последим за реакцией на получаемые от брата вести Александра Яковлевича Булгакова.
18 декабря он, явно уже уведомленный о произошедшем, пишет в столицу, словно позабыв о тех потоках славословия, что источал ещё недавно по поводу ВК Константина Павловича. Правда, суховато так, никакой привычной его перу пространности - будто стыдится чего-то...
- Поздравляю тебя с новым государем. Обещание его сделать царствование продолжением Александрова всех радует. Все обошлось нельзя лучше. Все присяги учинены, Толстой их везет. Филарет прекрасно говорил перед открытием ковчега, где лежат акты.
Четырьмя днями позже он, похоже, пребывая уже в собственной тарелке, тему развивает - в лучших традициях уже хорошо знакомых нам 30-х годов последующего столетья.
- Хорошо очень сделало правительство, что напечатало все, как было: этим затыкается горло всем вральманам. Новосильцев тоже подтвердил мне, что поведение Николая Павловича превыше всех похвал. Слава Богу, что все утихло; но, право, пора приняться за строгость, и я спорил очень против Жихарева: надобно казнить убийц и бунтовщиков. Как, братец, проливать кровь русскую! – Да разве из Милорадовича текло французское вино? Надобно сделать пример: никто не будет жалеть о бездельниках, искавших вовлечь Россию в несчастие, подобное Французской революции. Москва себя показала Москвою: врет-врет, а как дойдет дело до нужд или защиты отечества, то развязывает кошельки или проливает кровь свою безусловно. У нас все тихо, и усердие не изменяется ни на минуту.
Далее сужденья А.Я. доходят до Монблана коллаборационного радикализма: будучи хорошо знаком с традицией перлюстрации (через брата - сам он пока ещё не стал московским почт-директором, каковым его принято считать!), Булгаков усердно осуждает бунтовщиков, именуя их уже "негодяями":
- ... Вчера с дамой одною, а именно с графиней Риччи, был у меня спор. Она называет Милорадовичеву смерть позорной смертью, а я нахожу, что напротив, это прекрасная смерть для военного в мирное время. Он пал за отечество, ради спасения своего государя и своей страны. Что может быть прекраснее? Позорной смерть была для тех, кого гвардейские пушки расстреливали как бунтовщиков. Бабы мешаются говорить о том, чего не понимают. Такой глупости Зинаида или княгиня Голицына верно бы не сказали. Отсюда попался тоже к негодяям петербургским молодой Пущин, служащий при князе, коего уверили, что отец его болен, при смерти, а потому князь и не мог ему отказать ехать в Петербург. За делом поехал! У этого Пущина есть здесь приятели. Они составили так называемое Братское общество Семиугольной Звезды, – глупости, кои теперь всех их могут компрометировать. Тут Данзас, Колошин, князь Черкасский, Кашкин, Зубков, Пущин, не помню седьмого. Эти молодцы все занимают здесь места при князе, коего могут компрометировать...
Сейчас понемногу мы дойдем до следующих продержавных максим Александра Яковлевича, а пока что - вот о чем? Мог ли он в переписке с братом трактовать давешних возмутителей имперского спокойствия более сдержанно? Ведь - в самом-то деле - он же не Бенкендорфу докладывает о состоянии московских умов, к чему эта патетика в хорошо знакомом нам духе "Смерть троцкистским собакам"? И все упоминаемые - люди так или иначе известные, особенно в замкнутом и непрерывно сообщающемся мирке, именуемом "русское дворянство". На всю Империю их - каких-то 1.8 миллиона, из них потомственных - как раз тех, кои знают друг друга и имеют родственные связи - и вовсе 1.2 миллиона. А уж всеведущий Булгаков и вовсе знает всё и обо всех, у него знакомцы - весь свет! Но вот как-то... нет! Понятно, что расчет идёт на публичные чтения его посланий в столице, но и - откровенно признаться - всё же не верится, что, провозглашая на публику "анафему" злодеям, Александр Яковлевич дома в спальне шепотом ужасается жене Наташе: "Бедный, бедный князь Сергей Григорьевич! Зачем он ввязался во все это?.." Что уж Булгаков - коли сам Николай Павлович был поражен выявленным списком заговорщиков, со многими из которых он имел честь быть знаком лично!..
- Все любопытны знать имена гнусных бунтовщиков; всякий крестится, не найдя тут родного, приятеля или знакомого; все желают наказания примерного, я первый, а ты знаешь, зол ли я. Когда стреляли в злодеев, не может быть, чтобы и невинные совсем не погибли тут, их кровь вопиет. Надобно, право, надобно казнить главных. Но мне ли давать советы тому, который вступление свое на престол ознаменовывает умом, твердостью и правосудием?..
Но, быть может, подобное мнение - единственное в своем роде? - возразит любознательный читатель? Возможно, на кухнях... в будуарах судили о произошедшем как-то иначе? Или - зайдем дальше: скажем, пушкинский круг уж точно находил несколько иные эпитеты вчерашним друзьям? Ну... вот для примеру отрывок из текста, написанного буквально по "горячим следам" 16 декабря "ангела" Жуковского к "ангелу" другому - вечному хлопотуну по делам всех Александру Ивановичу Тургеневу.
- Имена заговорщиков были известны не только новому, но и прежнему Императору, и убийцы сами все вместе и в одну минуту явились перед отечеством. Всех главных действователей в ту же ночь схватили. Какая сволочь! Чего хотела эта шайка разбойников? Вот имена этого сброда. Главные и умнейшие Якубович и Оболенский; все прочее мелкая дрянь: Бестужевы 4, Одуевский, Панов, два Кюхельбекера, Граве, Глебов, Горский, Рылеев, Корнилович, Сомов, Булатов и прочие. Милорадович умер в ту же ночь. Можно сказать, что Провидение захотело покрыть последние годы его жизни кровавым саваном чести. Он в решительную минуту и в последние часы жизни показался тем же человеком, которого некогда видели перед войском: храбрым и благородным.
Не знаем, не можем судить о том, приходилось ли деликатнейшему Жуковскому делать какие-то усилия над собою и своим пером, выписывая "дрянью", "сволочью" и "сбродом" прекрасно знакомых и ему, и Тургеневу Кюхельбекера, Рылеева, как минимум пару Бестужевых... Да и имена струсившего диктатора Трубецкого и Волконского и вовсе не упоминаются даже среди "мелкой дряни", не говоря уж о причислении престранно себя аттестовавшего в день бунта (зато несколько лет шумевшего по всем закоулкам о самом решительном намерении стать цареубийцей) Якубовича к "главнейшим" и (особенно!) - к "умнейшим". Зато "ангел" Жуковский тонко прошелся по покойному Михаилу Андреевичу, намекнув про "последние годы его жизни", не вполне, видимо, достойные человека, "которого некогда видели перед войском": близость ко двору, знаете ли, позволяет ощущать даже самые слабые... вибрации!
В любом случае ясно одно: в России - новый молодой решительный Государь, и пролитая 14-м декабря кровь ярко свидетельствует о наступлении иной Эпохи, в которой не станет места вчерашним неопределенности и мистической расплывчатости, что сопутствовали последним годам предыдущего царствования, но уж точно будет многое переставлено по новым полочкам и четко очерчено твёрдою рукою инженера.
Мы. однако, совсем забыли, что декабрь - преддверие Нового года. Хотя... какое уж тут новогодье? Вот и Александр Яковлевич Булгаков, окончательно утомленный и смертью Александра Благословенного, и столичными известиями, и каждодневным пребыванием у постели умирающего Ростопчина, пишет брату 30 декабря:
- Богу не угодно было, чтобы я провел с тобою этот истекающий и новый 1826 год. Поздравляю тебя с последним, а тот несчастный пусть скорее проходит!
Впрочем, есть одно примечательное поздравление "с наступающим"... Под занавес года "Северная пчела" публикует стихотворение Федора Глинки (замешанного в...), написанное им с расчетливой подачи Фаддея Булгарина (тоже - замешанного в... и крайне, надо сказать, перетрусившего). Итак - "Чувство Русского при наступлении 1826 года". Многообещающе. Давайте же и мы почувствуем себя тем самым "русским"?
Прошёл для Россов тяжкий год,
От Волги до Двины — тоска, плачевны клики:
Почил наш Александр, в царях земных великий!
Ещё не отстонал по Нём Его народ,
И к мёртвому живой любовию пылая…
Но Бог возвёл младого Николая
На древний трон его Отцев!
И прояснил он наших душ унылость:
Привет в Его устах, в Его душе — любовь,
И на челе, как день, светлеет Милость!..
Мы кинемся, обнимем Твой алтарь,
О Русский Бог! Ты слышишь глас смиренных:
Да будут от Твоих щедрот благословенны
И Новый год и Новый Царь!
А напоследок - ещё одно поэтическое сужденье о тех декабрьских событиях. Строки, написанные в 1826 году, уже после вынесения известного смертного приговора, внештатным атташе Российской дипломатической миссии в Мюнхене 22-хлетним Фёдором Тютчевым. Текст намеренно приводится в первейшей его редакции.
Вас развратило Самовластье,
И меч его вас поразил, —
И в неподкупном беспристрастье
Сей приговор Закон скрепил.
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена —
И ваша память от потомства,
Земле живая предана.
О жертвы мысли безрассудной,
Вы уповали, может быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить!
Едва, дымясь, она сверкнула,
На вековой громаде льдов,
Земля железная дохнула —
И не осталось и следов.
Таким - или примерно таким - увиделся мне декабрь 1825-го, а уж хорош он был или плох - решать всяко не мне, я - всего лишь скромный собиратель и огранщик драгоценностей, щедро рассыпанных по отечественной Истории.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу