Иван Грозный восседал на троне, и его грозная речь лилась, как мутная река, затопляя всё вокруг. Он уже успел запретить музыку, философию, архетипы, саму мысль. Над залом загробного суда, где Иван Грозный уже начал свою оглушительную лекцию о «как надо Русь-матушку крепкою рукою держать», повисло тяжёлое, беспросветное молчание. Даже воздух, казалось, застыл от страха. Аристотель беспомощно жестикулировал, пытаясь найти логическую ошибку в утверждении «казнить нельзя помиловать», где запятую ставил только царь. Высоцкий мрачно настраивал струны невидимой гитары, подбирая аккорды к слову «опричнина». Тот, Аменхотеп и Нахт уже мысленно прощались с вечностью. Остальные просто старались не дышать.
— …И ПОТОМУ ПЕРВОЕ ДЕЛО — ПОРЯДОК! — гремел царь, стуча посохом. — БЕЗ ПОРЯДКА — ВСЁ РАЗВАЛИТСЯ! КАК В ЭТОЙ ВАШЕЙ ВИЗАНТИИ! ВСЕХ НЕУГОДНЫХ — В ОГНЬ! ВСЕХ УМНИКОВ — В МОНАСТЫРИ! А ЗЕМЛИ ИХ — В КАЗНУ!
Внезапно его взгляд упал на Нахта, который от страха уронил свиток. —А ЭТО ЧТО ЗА БЕСПОРЯДОК?! — взревел Грозный. — ПРОТОКОЛЫ РОНЯЕТ! В ОПРИЧНИКИ ЕГО! ПУСТЬ ПЕРЕПИСЫВАЕТ УКАЗЫ КРОВЬЮ УТРОМ, ВЕЧЕРОМ И НОЧЬЮ! И ПУСТЬ СВИНЬИ ЕМУ В ПОМОЩНИКИ БУДУТ — ОНИ ХОТЯ БЫ ХРЮКАЮТ В ТАКТ! Нахт побледнел так,что его грим стал отливать синевой. Тот и Аменхотеп беспомощно переглянулись.
Иван Грозный восседал на троне, и его монолог о том, как надо «железной рукой наводить порядок и в загробном мире тоже», тек подобно мощной, мутной реке, сметающей всё на своём пути. Его Ка излучала такую концентрацию безумной власти, что даже Тот и Аменхотеп, уже видавшие всякое, почувствовали себя провинившимися школьниками на линии перед суровым директором.
— И ПОТОМУ ПЕРВОЕ ДЕЛО… — гремел царь, — УПРАЗДНИТЬ СИЮ БЕСТОЛКОВУЮ СУДЕБНУЮ КОЛЛЕГИЮ! ОДИН Я БУДУ СУДИТЬ! И КАЗНИТЬ! ИЛИ МИЛОВАТЬ! ПО НАСТРОЕНИЮ!
Высоцкий мрачно налил себе ещё самогона. Аристотель безуспешно пытался найти в учении царя логическую структуру. Фрейд искал у него детскую травму. А Маск уже подсчитывал убытки от национализации его стартапа по майнингу души-коинов.
— ВСЕ ЗЕМЛИ — В КАЗНУ! — продолжал Иван Васильевич. — ВСЕ УМЫ — В ОГНЬ! А ИНОСТРАННЫХ ШПИОНОВ… — его взгляд упал на Аристотеля, — …В СРАМНЫЕ КОЗЬИ РОГА ОБЛЕЧЬ И ВОЛОЧИТЬ ПО ВСЕМУ ЗАГРОБНОМУ ЦАРСТВУ!
— А ВОТ ЭТОТ, С КРЫЛЬЯМИ! — внезапно палец Грозного указал на Тота. — ПТИЦА? НЕ ПТИЦА? СМУТУ СЕЕТ! В ЗООПАРК ЕГО! ПУСТЬ ДЕТЕЙ ЗАБАВЛЯЕТ! А ЕСЛИ НЕ СМОЖЕТ — В СУП! Тот попытался было возразить,что он бог мудрости, но лишь беспомощно захлопал клювом.
Пахнущий опалой и страхом воздух внезапно очистился. Его будто проветрили. Появился лёгкий запах полыни, горячего песка и… чернил. Не тех, что для указов, а тех, что для детских рисунков. Никакого гула,дрожи или ярких огней. Просто в самый центр зала, прямо перед троном грозного царя, упал мягкий, бархатистый свет, словно пролилась полная луна. И в этом свете материализовалась… не Ка. Это была слишком лёгкая, слишком воздушная сущность для такого громоздкого понятия. Это был просто Маленький Принц. Ну, или его взрослая, но не постаревшая версия. Антуан де Сент-Экзюпери. В лётной куртке, с шарфом на шее и с таким взглядом, в котором читались и бесконечная усталость, и детское любопытство одновременно.
Антуан де Сент-Экзюпери мягко улыбнулся. Он поставил хрустальный колпак с Розой на пол и обвёл взглядом всех присутствующих.
— Вот видите? Вы все так яростно спорите, каков мир на самом деле. Царь говорит — он для порядка. Философ говорит — он для логики. Поэт говорит — он для отчаяния и песни. А мудрецы говорят — он для страдания или для традиции.
Он сделал паузу, и в тишине его слова прозвучали особенно весомо.
— А мир-то, он совсем не такой, каким кажется. Он не сводится ни к одному из ваших определений. Он — как эта Роза. Снаружи — шипы. Их можно изучать, классифицировать, бояться их, как царь. Или пытаться постичь их суть, как философ. Или спеть о них песню, как Владимир.
Он наклонился к колпаку, и его голос стал ещё тише, почти шёпотом, но его слышал каждый.
— Но вся тайна — не в шипах. Вся тайна — внутри. В невидимом. В том, что нельзя пощупать, измерить или описать законом. Мир — это не то, что мы видим. Это то, что мы чувствуем, когда смотрим на звёзды, зная, что где-то там тоже кто-то на них смотрит. Это ответственность за тех, кого мы приручили. Это хлеб на столе, который пахнет не мукой, а заботой. Это — самое главное глазами не увидишь. Зорко одно лишь сердце.
Зал замер. Даже Иван Грозный перестал стучать посохом. Грозный царь, чьё слово только что решало судьбы, смотрел на хрупкий цветок под стеклом и молчал. Его идея мира, целиком построенная на силе и страхе, дала трещину. Он вдруг увидел, что есть могущество, которое не в мече, а в тишине между звёзд.
Аристотель смотрел на Розу, и его ум, всегда искавший чётких форм и категорий, впервые столкнулся с чем-то, что нельзя было определить через род и видовое отличие. И в этом была своя, более глубокая истина.
— Именно это и кажется, — мягко сказал Экзюпери. — Вам кажется, что вы государь. Этому господину, — он кивнул на Аристотеля, — кажется, что мир состоит из категорий. Этому, — взгляд на Фрейда, — что из комплексов. А этому, — он посмотрел на Высоцкого, — что из надрыва и правды, которая «как заноза». Но это лишь кажется.
Он подошёл к столу, взял один из кувшинов, но не чтобы пить, а чтобы рассмотреть его. —Мир на самом деле… он вот из этого, — он поставил кувшин. — Из простых вещей. Из воды, которую один человек делит с другим в пустыне. Из звёзды, которая светит и царю, и нищему. Из рисунка барашка, который совсем не такой, каким кажется. Его нельзя увидеть глазами государя или философа. Его можно увидеть только сердцем.
— Царь? — переспросил Экзюпери, и в его глазах вспыхнул интерес. — А у вас есть что-нибудь прирученное?
— Как прирученное?! — изумился Иван Васильевич. — Я казню! Я опаляю! Я… приручаю силой!
— О, это очень неэффективно, — покачал головой лётчик. — Когда ты хочешь приручить кого-то, нужно запастись терпением. Садиться сначала подальше, потом — чуть ближе. И ждать. И тогда между вами возникнут узы. Узы. Они самые главные в мире. А иначе вы так и останетесь всего лишь важным господином и… одиноким человеком. Вам, наверное, очень грустно?
Иван Грозный замер. Его грозное выражение лица дрогнуло. Казалось, в его душе, веками скованной страхом и гневом, что-то ёкнуло. Что-то давно забытое, детское и очень одинокое.
Сент-Экзюпери обернулся ко всем собравшимся. Его взгляд скользнул по Аристотелю, Фрейду, Высоцкому, всем богам и философам.
— Знаете, я много летал. Высота. И оттуда, сверху, мир всегда кажется другим. Не таким, каким он кажется нам здесь, в суете. Там не видно границ, споров, теорий. Видны только горы, моря, пески и огни городов, которые смотрят на звёзды, как глаза детей. Мы все живём на одной маленькой планете, затерянной в космосе. Мы все — экипаж одного хрупкого корабля.
Он подошёл к Ивану Грозному и посмотрел ему прямо в глаза. И царь, к своему собственному удивлению, не отвёл взгляд. —Вам кажется, что вы вершите суд. А на самом деле вы просто очень одиноки и боитесь. Как тот мальчик, который кричит в темноте, чтобы убедиться, что он не один. Но вы не один. Мы все здесь. На этой маленькой планете. И мы все в ответе друг за друга.
Он обвёл взглядом всех собравшихся: и грозного царя, и хриплого барда, и древних богов, и учёных мужей. —Вы все спорите о том, кто прав. Вы строите системы, пишете законы, поёте песни отчаяния… А мир-то ведь не такой, каким кажется. Он не в ваших теориях и не в ваших приказах. Он — вот. — Он положил руку на грудь. — В этом тихом месте внутри. В ответственности за тех, кого приручили. Даже если вы приручили целое царство… или целую вселенную.
Его слова не звучали как обличение или нравоучение. Они были похожи на тихую правду, которую все знают, но боятся произнести вслух.
— И… И ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ-ТО? — неожиданно спросил Иван Грозный, и в его голосе впервые прозвучала не ярость, а растерянность.
— Делать? — Сент-Экзюпери снова улыбнулся. — Просто помнить, что ты в ответе. Всегда. За свой цветок, который ты поливал. За свою планету, которую ты покинул. За людей, которые от тебя зависят. Не править ими. А заботиться о них. Это и есть единственная настоящая власть.
Иван Грозный медленно опустился на трон, тяжело опустив голову на руки. Казалось, из него выпустили весь воздух. — Ответственность… — пробормотал он. — А я-то думал, власть — это чтобы все боялись… — Боятся и так все, — тихо сказал Экзюпери. — Всего. Одиночества. Темноты. Тишины. А ваша задача — сделать так, чтобы им было не так страшно. Хотя бы рядом с вами.
Воцарилась тишина, но на этот раз не гнетущая, а глубокая, задумчивая.
Сент-Экзюпери посмотрел на Высоцкого. —Ваши песни — они ведь о том же. О боли за другого. Это и есть та самая «зоркость сердца». Он взглянул на Аристотеля. —А ваша логика — это просто инструмент, чтобы сохранить этот хрупкий мир в порядке. Чтобы барашек не съел розу. Он повернулся к Грозному. —А ваше царство… оно ведь было вашей розой. Но вы так увлеклись властью, что забыли её поливать. И она засохла.
И тут земля под ногами затряслась. Не от гнева царского, а от тяжёлой, мерной поступи. Раздался оглушительный рёв, от которого задрожали стены. И в проломе стены, ломая древние камни, показалась огромная мохнатая голова с бивнями. На спине у мамонта восседал первобытный философ в шкуре, с каменным топором в одной руке и с наскальным рисунком в другой. —УГХ! — прогремел он на весь зал. — МЫСЛЬ! БЫТЬ! МАМОНТ! ВСЁ ОДНО! КТО ОБИДЕТ МАМОНТА — ТОТ НЕ МЫСЛИТ ПРАВИЛЬНО! УГХ! Все застыли в изумлении.Даже Иван Грозный потерял дар речи. Казалось, круг истории замкнулся, и самый первый мыслитель явился судить всех последующих.
☀️☀️☀️
#ИванГрозный #МаленькийПринц #Философия #Литература #Юмор
#Абсурд#История #СентЭкзюпери #Власть #Ответственность
#КороткиеРассказы#Цитаты