Тишина в квартире была густой, звенящей, давящей. Она обволакивала меня, как саван, и каждый звук — мерное тиканье часов в соседней комнате, отдаленный гул машины за окном — лишь подчеркивал эту оглушающую пустоту. Я сидел на краю нашей кровати, той самой, которую мы когда-то выбирали вместе, с таким трудом и смехом находя компромисс между моей любовью к жесткому и ее — к мягкому. Теперь она была просто куском мебели, заваленным горами грязного белья. Похоже, Алина, уходя, не сочла нужным прибраться. Да и зачем? Это же была уже не ее территория, не ее крепость. Она капитулировала.
«Где же я просчитался?» — эта мысль билась в висках навязчивым, болезненным ритмом. Ведь все указывало на то, что она и дальше будет терпеть. Терпеть мои выходки, мое раздражение, мою уверенность в том, что она — мое неотъемлемое приложение. Я был так уверен в своей силе, в своем праве распоряжаться ее жизнью, что не заметил, как в ее глазах погас последний огонек. А теперь что? Работа потеряна, деньги на исходе. Холодильник пуст, и его открытая дверца напоминает зев голодного зверя. Квартира превратилась в филиал помойки: немытая посуда в раковине застыла немым укором, пакет с мусором, который она не успела или не захотела вынести, источал кислый запах. Даже ключи она не взяла. Бросила их на тумбочку у двери, словно отрезая себе путь назад. Где она сейчас? С мамой? У подруги? Мне было неизвестно даже это. Я растворил ее в себе настолько, что перестал видеть в ней отдельного человека.
Внезапно резкий, настойчивый звонок в дверь врезался в тишину, заставив меня вздрогнуть. Сердце екнуло, в груди вспыхнул маленький, жалкий огонек надежды. Вернулась! Я знал! Я же говорил, что без меня она не сможет, не протянет и недели. Злорадная, ядовитая улыбка тронула мои губы. Пусть постоит, подумает, понервничает. Я демонстративно не двигался с места, наслаждаясь моментом, представляя ее растерянное лицо за дверью. Звонки стихли, но им на смену пришел громкий, раздраженный стук. «Ну, ладно, хватит с нее, — решил я, поднимаясь. — Нагулялась».
Каково же было мое разочарование, когда на пороге я увидел не Алину, а Михаила. Его широкая фигура заслонила собой свет из подъезда.
— Ты чего не открываешь? — буркнул он, снимая куртку.
— Да я думал, жена… Ладно, неважно, — отмахнулся я, пропуская его внутрь.
В квартиру ворвалась струя свежего воздуха, но ей на смену тут же пришел знакомый, стыдный запах — коктейль из вчерашнего перегара, пыли и застоявшейся жизни.
— Фу, Аркаш, ты бы хоть проветрил тут! — сморщился Миша, проходя в гостиную.
— И так сойдёт, — буркнул я, следуя за ним на кухню.
Мы сели за стол, заваленный пустыми бутылками и пепельницей. Всего неделю назад мы здесь же бурно отмечали рождение его сына. Я, как сейчас, помню тот вечер. Как я, полный чувства собственной значимости, отдавал Алине приказания.
*«Дорогая, ко мне зайдет Миша. У него сын родился, повод достойный».*
*Она стояла у плиты, и в ее позе я уловил что-то неуверенное.*
*«А почему у нас? У него же ребенок маленький…»*
*Меня будто кольнуло ее робкое вопросом. Какое ее дело?*
*«Я так захотел! — отрезал я, и в голосе прозвучала сталь. — И запомни, если что-то будет не так, пеняй на себя».*
*Я видел, как ее глаза наполнились слезами, и тут же, как опытный манипулятор, сменил гнев на милость. «Ну, ты же понимаешь, дорогая, у Миши дома шуметь нельзя, а у нас — пожалуйста. И стол нужно сделать на славу. Как на Новый год. Чтобы ломился. Салатов три, курица, картошка, сыр, колбаса… Вино рекой. Возможно, еще люди подойдут, друзья Миши».*
*Она безропотно кивнула: «Понимаю».*
*«Вот и умница. Все приготовишь — и можешь погулять».*
*«В смысле — погулять?» — не поняла она.*
*«Компания будет чисто мужская. Не твоего ума дело. Сходи, развейся».*
*И самый главный, коронный удар: «Аркаш, а деньги?» — робко спросила она.*
*Я тогда фыркнул, чувствуя себя королем: «Какие деньги? Ты же зарплату получила. Вот и трать».*
И она пошла. Пошла в магазин и спустила всю свою зарплату, каждую копейку, на красную икру, дорогую колбасу, сыры и выпивку. До аванса было еще две недели, но это, казалось, ее не волновало. Она молча, как автомат, готовила этот дурацкий праздничный стол, пока я с Мишой пил пиво. Я заходил на кухню, проверял, бросал уничижительные замечания и удалялся, довольный. Она работала до глубокой ночи, а я вернулся под утро, пьяный и злой. А утром, уже перед самым приходом гостей, я выгнал ее из дома. «Давай, побыстрее заканчивай и уходи. Стол накрой в гостиной». И она ушла. Так же безропотно.
Миша прервал мои воспоминания, вернув меня в настоящее, в эту грязную, пропахшую тоской кухню.
— Аркадий, ты бы хоть поискал Алину, — сказал он, глядя на меня с нескрываемым сочувствием, которое я ненавидел.
— Вот еще, сама прибежит. Куда она от такого мужика, как я, денется? — я попытался вложить в слова старую уверенность, но получилось жалко и фальшиво.
Я еще не знал тогда, что в этот самый момент Алина со своей мамой спокойно и счастливо отмечала юбилей матери. Не знал, что она уже подала на развод. Не знал, что скоро я вылечу из этой квартиры, потому что она принадлежала не мне, а ей, моей почти уже бывшей супруге. Моя уверенность была карточным домиком, и он рухнул, стоило ей перестать его подпирать.
А потом мой мозг, словно заевшая пластинка, перескочил на другую историю, которую я где-то слышал. Про Настю и Виталия. Совсем другая пара, но такие же грабли. Виталий, добрый, бесхребетный, который не мог сказать «нет» своей наглой, алчной родне. Его мать, Вера Фёдоровна, вела себя так, будто Настя была не женой ее сына, а неким обслуживающим персоналом. И Виталий позволял это. Он раздавал их общие деньги направо и налево: то сестре на учебу, то маме на лечение, то двоюродному брату Гене на «бизнес». Они жили в ипотечной квартире, едва сводя концы с концами, пока Виталий играл в благородного рыцаря на белом коне за счет своей жены.
Я помнил эту историю, будто видел ее своими глазами. Как Настя пыталась говорить, объяснять, что они тонут. А он отмахивался: «Все живут в долг!» Как он обещал, что скоро начнет больше зарабатывать, и все наладится. Обещания, пустые, как воздушный шарик. А потом случился кульминационный момент. Вера Фёдоровна додумалась до того, чтобы попросить… нет, потребовать у Насти ее личную машину, которую та купила на свои кровные, для какого-то племянника. И Виталий поддержал маму! «Мама просто хотела помочь».
Настя, тихая и терпеливая, в тот день взорвалась. Она приехала к свекрови и высказала все, что копилось годами. А когда Виталий, вместо того чтобы защитить свою жену, рявкнул на нее: «Не смей так разговаривать с мамой! Собирай вещи и выметайся!» — для нее все закончилось. Она ушла. А потом выяснилось, что этот «добрый» и «безответственный» Виталий взял на них обоих крупный кредит, даже не поставив ее в известность. И потратил его, конечно, на «лечение мамы и бизнес Гены». Это был уже не просто проступок, это было предательство.
И вот, сидя в своей затхлой квартире, я вдруг с поразительной ясностью понял и ее, Настю, и свою Алину. Мы с Виталием были двумя сторонами одной уродливой медали. Он — безвольный подкаблучник, раздающий чужие жизни, чтобы заслужить любовь своей семьи. Я — деспот, уверенный, что могу безнаказанно ломать чужую волю. И оба мы были слепы. Слепы до тех пор, пока женщина рядом с нами не принимала простого и страшного решения — уйти. Чтобы спасти себя.
Тяжесть пустоты давила все сильнее. Она была физической, осязаемой. Это был вес моего эгоизма, моей глупости, моей несостоятельности. Алина не просто ушла. Она забрала с собой тот мир, который я по глупости считал своим и лишь своим творением. Она забрала тепло, порядок, заботу и ту тихую, незаметную любовь, которая скрепляла нашу жизнь. Остался только я. Я и звенящая, равнодушная пустота, в которой отчетливо слышался один-единственный вопрос: «И что же ты теперь будешь делать, хозяин?» А ответа у меня не было. Совсем не было.