Пятница накрыла город тяжелым свинцовым небом — ни лучика, ни надежды. С утра я не выспалась: сердце выпрыгивало из груди. Опять идти туда… в офис, к нему.
Замкнутое пространство из пластика, стекла и чужих голосов. Каждый шаг туда был как маленькое предательство себя.
В лифте — взгляды через плечо, напряжённые, будто за стеклянной стеной аквариума плавает гигантская акула. Все любят посмотреть, кто сегодня будет "на проклятом месте".
Меня звали Марина. Тридцать семь лет, двое детей, ипотека, муж-флегматик. Жила — как будто по капирке. До встречи с этим начальником вообще считала себя оптимисткой, легко справляющейся с трудностями. А потом появился он — Рыжков.
В первый день он показался почти безобидным: невысокий, плотный, даже смешной — с лицом будто пластилиновым, но взгляд… в нем что-то хищное, неудержимое, как в той самой акуле.
Поначалу мелочи: забывал поздороваться, перебивал, "случайно" не замечал моих результатов, ставил в дурацкие ситуации. Потом — всё открытее, со вкусом. Перед всем отделом мог высмеять:
— Марина, вы что, не слышали, как программа работает? Причём тут материнский капитал, у нас квартальный отчёт, а вы в своих сказках…
У всех улыбки — натянутые. Кому-то смешно, кому-то страшно. Мне — обидно и жутко. Но разговаривать не о чем, не с кем.
Коллектив старался держаться в стороне. Всё-таки, никто не хотел оказаться на месте того, кого укусил начальник — ведь укусы такие глубоки, только не видны взглядом.
***
Я держалась как могла. Притворялась, что не замечаю, терла под столом дрожащие руки — казалось, это всё сон. Дурной, липкий, затяжной. Хотелось кричать, уволиться, но… постоянно сидело в голове: подрастёт младший — вот тогда уйду. Потерпеть еще чуть-чуть.
Изощрённость Рыжкова доходила до искусства. Он не орал: говорил тихо, медленно, будто препарируя каждое слово, словно остриём ножа срезая с меня кожу.
— У Марины, как всегда, свой особый взгляд… — а глаза в этот момент скользят по лицам коллег, и шероховатая волна неловкости смывается по кругу, лишь я остаюсь сидеть со своим "особым" взглядом.
— Марина, вы снова не поняли? Бывает, — и многозначительный вздох.
Коллеги переглядываются, делают вид, что застыли над документами.
Однажды, во время еженедельного собрания, Рыжков разошёлся не на шутку.
— Давайте дадим задание Марине, она ведь прирождённый фантазёр, у неё хорошо получится придумать квартальный отчёт такой, какого ещё ни у кого не было!
И все — смех, шёпотки. Я не выдержала, вцепилась пальцами в кожаный чёрный стул:
— Я не обязана это выслушивать.
— Конечно, не обязаны. Можете уйти, — без улыбки ответил он. — Но помните, других желающих на ваше место хватает.
В тот момент я поняла: не выберусь сама — меня сожрут.
На следующий день подала резюме на три вакансии.
Вечером выпила валерьянки, как моя мама в таких случаях, и села к окну: город ходил своими делами, а внутри у меня созревал план. Тонкий ледяной план.
Ты можешь больше, чем просто терпеть.
***
Следующие недели прошли как в тумане — я собирала доказательства. Открыла для себя внутрянку офиса заново: в курилке больше слушала, чем курила, за обедом не смеялась, а запоминала — кто кого сторонится, кто кому пишет служебные записки «от имени коллектива».
Лёгкие касания чужих историй и сплетен, осколки чужого терпения. Всё сходилось в одну тревожную мозаику: не я одна сгорбилась под этим грузом.
Вдруг я стала невидимкой. Рыжков теперь попросту игнорировал: не придирался, молчал, будто я — часть мебели.
— Всё хорошо, Марина? — иногда спрашивала Нина с четвёртого этажа, с тревогой в глазах.
Я кивала, улыбалась — как ещё? Молчание Рыжкова было страшнее: я знала, штиль перед бурей — самый опасный. Он готовит что-то изумительное, по его меркам, само собой.
Но здесь словно проснулась другая я — холодная, собранная. Жесткая. Чувство обиды окаменело, проросло корнями, и каждое утро, протирая зеркало в ванной, я шептала себе что-то новое: «Терпи еще чуть-чуть… скоро… Дело не в тебе. Им мало, жди».
В один дождливый вечер, когда мокрые зонты стучали по полу, я получила письмо — меня приглашали на собеседование. Я вложила в папку копию трудовой, паспорт, скопированные отчёты, которые велела себе сохранить не иначе как на всякий — и пошла.
Через неделю я уже знала результат: новая работа была спокойнее, ближе к дому, без «фирменных» вечных совещаний. Мне оставалось только подписать заявление. Да, и закончить карьеру у Рыжкова красиво. Как-то... особенно.
***
Последняя неделя. Ощущение — как перед финалом долгой, мучительной пьесы. Я шла по коридорту прямо, спина выпрямилась будто сама собой, глаза искали взгляд начальника, но он будто потускнел, перестал быть огромным и страшным.
Я долго думала, что сделать. Можно было хлопнуть дверью, накричать, высказать всё. Но разве после всей этой школы хладнокровия я позволю себе такой примитив? Нет уж. Пусть помнит.
Прошлась по офису: тихо, спокойно. Захватила чайник в кухне, мою любимую кружку и коробку простых конфет. Нанесла последний штрих, улыбнулась своему отражению в стекле принтера и оставила в приемной записку. Рядом поставила коробку:
«Дорогой Сергей Алексеевич!
Пусть в вашем новом квартальном отчёте не будет фантазеров.
Конфеты — для коллектива.
А коробка под ними — для ваших 'особых' идей.
Марина».
Раздался истеричный писк шредера. Документы на увольнение я сдала в отдел кадров ровно в десять и пять.
Когда уходила, коллеги прятали глаза, кто-то кивнул едва заметно. Рыжков появился только у самого лифта; шаги эхо по коридору, воздух натянутый, будто струна.
— Вы что-нибудь забыли, Марина Николаевна? — спросил он без тени улыбки.
— Только вас, Сергей Алексеевич, — ответила я спокойно, глядя прямо в глаза.
Двери лифта закрылись. Я чувствовала себя на удивление спокойно. Как будто скинула мешок с плеч — тяжёлый, набитый чужим равнодушием.
Внизу, на улице, мелькнула мысль:
"Справедливость восторжествовала?"