Глава 11.
Кислицкий
Но ещё лучше, и без лишних слов, удавалось пробуждать в нас русскость Борису Николаевичу Кислицкому.
Высокий, широкоплечий, лицом похожий на "самого" Алена Делона, только более мужественный по сравнению с этим сладковатым французом, Кислицкий в старших классах вёл физкультуру и труд. Тащил на себе секции по тем видам спорта, в которых мы имели шансы добиваться непредсказуемых побед, в первую очередь баскетбольную.
Борис Николаевич был родом из окрестных мест. Крестьянский корень чувствовался в нём в умном пронзительном взгляде, нарочитой защитной грубоватости, особом мужском такте по отношению к нам, мальчишкам. Он видел в нас не сыночков и школьников, а будущих мужчин. Наличие девочек (включая коллег по учительской) с их жеманством и бабизмами Кислицкий терпел не без труда. Нам даже трудно было представить себе, о чём и как он разговаривает в этом курятнике - учительской?!
На уроках физкультуры Борис Николаевич (за глаза именуемый почему-то "Пыш") вёл себя с тренерским шармом, как будто его подопечные - не разнокалиберная пацанва, а сборная страны по хоккею. Он и на соревнования возил нас, как на Олимпиаду, - позаботившись и о внешнем виде, и о моральной подготовке. Правда, он говорил, что "главное - победить, а не участвовать", переиначивая официальный олимпийский мотив.
Кислицкого побаивались и крепко уважали. Он мог дать затрещину за дело, и за годы таких затрещин накопилось, наверное, сотни. Но никогда никто из родителей о них не узнавал, по меньшей мере до выпускного вечера.
Никогда и никто из нас не слышал от него матерного слова. А когда он слышал матерок от кого-то из нас, то давал упомянутую отеческую затрещину, и приговаривал:
- Не груби русскому языку!
Как-то нужно было пробежать кругов двадцать вокруг школы. Всё ещё увесистый Рыба исчез с локаторов после первого же круга. Он решил покурить на крылечке за спортзалом.
На последнем круге он присоединился к толпе, сосредоточенный и пыхтящий.
- Вот Рыбцов! - приветствовал Рыбу Кислицкий. - Учитесь! Вы все запыхались, а он - хоть бы что. Прирождённый стайер! Тренируйся, у тебя блестящее будущее!
Надо отметить, что полнота Рыбы была отнюдь не болезненная, а подвижности его в менее скучных обстоятельствах, чем "урок физры", могли бы позавидовать и записные живчики.
Почуяв, что в нас забурлила чрезмерная энергия, чреватая спермотоксикозом, наш "Боря" по собственной инициативе собирал нас в 6 утра, чтобы пробежаться километр до перезда, покрутить там бетонные чушки и вернуться готовыми к школьным урокам. Или сбегать на лесной стадион и сразиться в футбол.
Праздниками "мужчинства" были уроки труда. Облачившись в чёрные халаты мастеровых, мы начинали уважать себя. За токарным или слесарным станком было не до чего. Страшным испытанием было для нас вышивание и изготовление мягких игрушек, чем мы занимались вместе с девочками до явления Бориса Николаевича.
Его похвалы были скупы. Его замечания щадили нашу мужскую гордость, - как правило, он делал их тет-а-тет.
Дух мужчинства, созидания, понимания "от сохи" и был русским духом, которым нас ненавязчиво наполнял наш дорогой "Пыш".
Через много лет мы встретились в городке.
Борис Николаевич Кипслицкий жил в доме, который сам построил на бывшем акуловском поле, превращённом в дачный посёлок, куда перебазировались многие бывшие лейтенанты. Он, как и они, ушёл на покой, но не на сезон, а на "постоянку".
- Сколько нас прошло через Вас? - спросил я Кислицкого. - Вы не считали?
- Вас, оболтусов? Считал. Полторы тысячи, - рассеянно ответил он, видимо, думая о чём-то своём. Наконец, произнёс раздражённо-тоскливо:
- Не могу на всё это смотреть! Вокруг городка - ни одной лыжни. В хоккейных коробках - битком "тачки". Ни одной спортплощадки. Пацанов на улице не увидишь!
- Компьютеры...
- Да понятно всё...
И Кислицкий, такой же поджарый и стройный, как в наши 70-е, пошёл восвояси с сумкой, набитой продуктами, чтобы не вылезать уж из своей "берлоги".
- Борис Николаич! - окликнул я его. - А Вы - "за" раздельное обучение, или "против"?
- А ты - "за" совместные сортиры?..
- Счастливо!
Кислицкий махнул рукой на прощанье.
Даже при Ельцине и даже после него для "акуловского" человека словосочетание "Борис Николаевич" в первую очередь ассоциируется с нашим могучим, простым и мудрым Учителем.
Глава 12.
Нашествие нот
Для такой восприимчивой среды, каковой была акуловская, это было неотвратимо-неизбежно.
Началось с того, что все запели, замурлыкали, заспивалы, загундели "Алёшкину любовь" ("Говорят, что некрасиво..."). Это напоминало сюжет из беляевского "Властелина мира", когда весь город под воздействием аппарата злобного Штирнера помимо воли запел "Ах, мой милый Августин..."
Давно ставшие привычными и любимыми советские певцы и певицы воспринимались как голуби из своей голубятни, ставшие частью пейзажа: Гуляев, Богатиков, Хиль, Кобзон, Соловьяненко, Пьеха, Великанова, Воронец, Кристалинская, Мондрус, Ненашева, Пахоменко...
Они стали почти родными, как и величественные дикторы и дикторши советского телевидения - Игорь Кириллов, Балашов, Шилова, Лихитченко; или брутальные светские львы - журналисты-международники.
Особым чином воспринималась Зыкина, официальная, как Спасская башня или Дворец съездов.
И, конечно, надо всеми парил всесоюзный орёл - великий Муслим. Он для "голубей" не был ни угрозой, ни защитой. Он парил сам по себе.
Но новомодные хиты были демократичнее всех телемэтров и телемэтресс. Они как бы предназначались нашему брату, у которого защекотало под носом из-за пробивающихся усов.
"Нет тебя прекрасней" Юрия Антонова растопила сердца акуловцев, не такие уж и суровые, впрочем. Дело довершили другие песнопения, в числе которых два - неизвестного происхождения: "Желанная" (кажется, малоизвестной группы из врачей "Камертон") и "Я сегодня дождь", настолько влезшая в душу, что по факту стала лирическим гимном городка на десятилетия, символом нашей юности.
Хитами, но не доходящими до эпидемического уровня, были песни Михаила Ножкина "Я в весеннем лесу..." и - стеснительно-сокровенно - "Я люблю тебя, Россия!"
Конечно, были и мелодии, которые одно время просто жили рядом, даже когда не звучали, даже когда их не ловил внутренний слух. Это "Лайла", "Эль Кондор Паса" и музыкальные темы фильмов "Генералы песчаных карьеров" и "Ромео и Джульетта" Франко Дзефирелли. Они просто стали фрагментом звукового ландшафта, полноценной частью кругозора. Из одноимённого ежемесячного журнала с вкладками из гибких голубеньких миньонов народ имел возможность не только слушать, но и знать что-то связанное с той или иной песней. "Кругозор" имел большой тираж и был очень популярен по всей стране.
Высоцкого я впитывал фактически в одиночку, "по мере поступления". Однажды русичка-хохлушка Напханюк даже выгнала меня из класса - за развращающее распространение на уроке "похабного" текста песни "В жёлтой жаркой Африке..."
Сначала так, через тексты, разносимые по знакомым, и сопроводительные "тра-ля-ля" шёл этот интересный процесс.
Потом появился первый диск "Поющих гитар".
Его запиливали до вороха стружек Апрелевского завода грампластинок, куда мы срочно съездили на экскурсию всем классом.
С прорывом на телевидении "Мелодий и ритмов зарубежной эстрады" уши развернулись в сторону Запада. Первыми обаяли французы (началось с документального фильма "Франция - песня"). Мирей Матье, Жорж Брасенс, Азнавур, Пиаф, Брель промелькнули внезапным звездопадом, уже незабываемым.
Первый магнитофон появился у Лысого (Андрея Лысогоры). Он принёс его на Новый Год, который мы впервые отмечали без родителей (они, правда, были рядом - у Силкиных, в квартире напротив). Бой курантов, знаменующий начало нового, 1972-го, мне пришлось отметить в отрыве от компании: малышка-сестра запросилась на горшок.
Андрей Лысогора был записной красавчик, куклёныш. Стать и огромные голубые глаза он взял у папы - щирого могучего хохла, маленький точёный носик и белокурую гриву - от изящной красавицы матери. Но его ангелоподобие было обманчивым. Лысый был паренёк себе на уме, по-тихому хулиганист, и, как и я совсем недавно, страдал от недостатка роста. Этот "недостаток" он компенсировал тем, что у него одного были близкие родственники в Москве, и, видимо, родственники продвинутые.
Они и подарили ему магнитофон вкупе с записями.
Лысый торжественно включил его, и при этом достал и поставил на стол первую в нашей жизни бутылку вина, как бы знаменуя начало если не эпохи порока, то взрослой жизни.
Мы зааплодировали и поставили Лысого... на стул, чтобы он хоть на время почувствовал себя выше всех.
Записи были "солянкой", в которой я узнал лишь "Падает снег" Адамо, - песню, воспринимавшуюся как жалобное нытьё загнивающей и слабой Европы. Остальное было англоязычным.
- Это "Слейд", - важно комментировал Лысый чей-то запредельный визг. - Это "Роллинги"... Это - "Дипёпл"...
Когда зазвучали "Мишель", а потом "Yesterday", мы разом притихли. А узнав от Лысого, что это - "Битлз", призадумались. О них мы читали только отрицательные отзывы, а слышали лишь "Can^t buy me love", и то в качестве заставки к передаче, обличающей дикие нравы Запада. Песня была для нас иллюстрацией ихнего конченного безумия, а оно "вон оно как"!..
Бутылки сухого вина на шестерых нам хватило часов до трёх, пока родители не пришли закруглять наше застолье. Мы были запыхавшиеся, красные, но не от вина, а от звуковых экспериментов с магнитофоном Лысого.
На зимних каникулах он привёз из Москвы запечатанный диск "Abbay road". Лысый купил его на Пушкинской площади у барыги за бешеные деньги - 25 рублей (перед разводом родители его баловали наперегонки, перетягивая каждый на свою сторону).
С диском Лысый заявился ко мне, даже не заходя домой. Ради такого дела я вызвал Рыбу с Тенчиком и Чуная.
Лысый важно распечатал диск с изображением четверых идущих по переходу лохматых парней. Я старательно продул иголку проигрывателя, осторожно опустил рычажок. Все замерли...
- Ну что, козёл, "битлов" захотэл паслушать? А это вредно! - пророкотал нетрезвый голос какого-то грузина. Потом - хохот, чоканье бокалов. А "дальше - тишина". Полная!...
- Ничего, Лысый! - не сразу разомкнув зубы, выдавил из себя Рыба. - Зато будет, что вспомнить!
Печальный опыт Лысого учли. Больше подобных проколов не было. Диски с патлатыми командами хоть и нечасто, но регулярно стали появляться то у одного, то у другого акуловского человека.
Вскоре Чунай пошёл учиться на гитару, врубившись в процесс посреди учебного года. Время баянов и домр ушло в прошлое.
Я стал наведываться к Чунаю, которого отец по военторговским каналам снабдил аж тремя разными гитарами. Остальное было делом техники.
Высоцкий хлынул из меня, как скоро, говорят, хлынет лава Йеллоустоуна.
Тенчик раздобыл какую-то редкую, чуть ли не красного дерева, гитару, и "по слушкам" начал подбирать басовые партии. Ну а к Рыбе с его шарнирным сочленением ног с тазом и рук с плечами сам бог велел спереть из пионерской комнаты барабанные палочки...
Мы настолько увлеклись ансамблем, что не заметили, как нас приняли в комсомол.
Девы наши, и "ферзи" в первую очередь, были обуреваемы административным восторгом. Их волновал вопрос о... власти! С высоты нашего творческого улёта это выглядело отвратительно. Но комсоргом класс выбрал меня, чему я без ложной скромности не удивился. Как выяснилось позднее, классной пришлось даже утешать по этому поводу наших будущих "женщин России".
- Во чего Терешкова наделала! - философски заметил по этому поводу Чунай. - Не надо было бабу вкосмос запускать. Теперь с трибун не слезает всякоразных. Вишь как зазнались!..
Сдышавший это Николай Александрович, отец Чуная, одобрительно хмыкнул.
Кстати, своё прозвище подросший "гэдээровец" Саша Потапов получил именно во время этих домашних репетиций. Немецкоязычный, он так упорно и потешно произносил английское to night, что кличка прилипла к нему сразу и навсегда. Но в пределах и исключительно нашего узкого круга акуловских людей.
Семья Потаповых была патриархальной. Мама Чуная на людях называла мужа не иначе как по имени-отчеству. Культ отца был непоколебим. И Чунай, и его старшая сестра, сохранили благоговейное к нему отношение на всю жизнь. И тем страшнее оказался момент его смерти. Николай Александрович скончался внезапно на даче, и Сашке пришлось везти его, мёртвого, уложив на разложеные сидения своего "жигулёнка", сквозь непогоду, глотая слёзы...
По-своему патриархальными были семьи Рыбы и Тенчика. Но у Рыбы и отец, и он сам были на редкость заводными и горячими. Даже дрались пару раз, что впоследствии не помешало Рыбе посвятить отцу десять лет после того, как Юрия Григорьевича жестоко избили какие-то уличные подонки в Одинцово, куда перебралась семья.
При взгляде на Тенчика с Хасаном Меристоновичем невольно вспоминались авгуры, понимавшие друг друга без слов, и лишь таинственно улыбающиеся. Отец любовался бесшабашным, но умным сыном, а сын сдержанно восхищался достойнейшим отцом.
Конец Тинчурина-старшего был ужасен в своей нелепости. Его сбила на автобусной остановке в Южном Чертаново, в виду собственного балкона, машина с подростками, укравшими родительские ключи для лихой автопрогулки. Так погиб человек, которого некогда называли мозгом Оъекта...
В моей семье патриархальность сказывалась меньше. Отец слишком любил маму, а та была довольно своевольной, особенно смолоду. Когда, провожая меня в очередной раз в Сумы, отец тайком от матери давал мне трёшку или пятёрку, мне было очень за него обидно. А когда однажды при мне попросил у матери на пиво, я твёрдо решил, что, когда обзаведусь своей семьёй, сам буду заведовать всеми финансами.
Однажды у меня собралась большая компания. Были и девочки. Просидели долго. А когда стали выходить, увидели, что поперёк коридора лежит... мой отец. Пьяный. Все, осторожно переступая через него, вышли. Мать - ко мне:
- Скажи ему...
- Ничего я не скажу и ничем не попрекну! Ты жена - ты и пили. Не так уж часто он и выпивает.
Делать замечания отцу для меня было неслыханным, невозможным святотатством. Впрочем, и для всех акуловских ребят. Без всякого исключения. Табу - и баста!
Никто, ни один и ни одна из тех, кто был у меня в тот день, никогда не вспоминал об этом некрасивом эпизоде.
Но беспредельно восторженная встреча "нашествия нот" объяснялась не только возрастной модой, а и открывающейся возможностью уйти хотя бы на время от женской опеки в сферу творчества, в которой женское начало скукоживается. Во всяком случае, чувствует себя неуютно.
Ни обитательницы учительской, ни мамки и тётки, ни разные "ферзеобразные" не могли достать нас в хрустальной звенящей башне, где мы с упоением уединялись. Позднее, когда Маккартни создал "Крылья", мы думали, что его Линда приходит просто так, от нечего делать. Нам в голову не приходило, что после "Битлз" сэр Пол возьмёт жену в качестве полноценного члена своего "зарубежного ВИА": ладно Йоко Оно, - она по крайней мере оставалась за кадром...
Лохматые "четвёрки-пятёрки" с дисков меня не очень уж волновали. Я даже не стал поноценным битломаном. Во всяком случае, "Песняры" мне нравились не меньше.
Но в самый разгар повального увлечения роком меня почти совсем выбило из общей колеи. Я увидел и услышал Рафаэля.
В ГДО "Пусть говорят" давали в четыре захода, то есть было четыре сеанса.
Первые два я зачарованно просидел в зале.
На третий притащил Лысого с его магнитофоном. Проверили запись - ничего не разобрать.
И на четвёртом сеансе мы уже сидели в кинорубке. Пользуясь своим званием потомственного постояльца ГДО, я уговорил доброго советского солдата подключить наш "мафон" куда надо, чтобы сделать качественную запись всего фильма.
Потом мы с Лысым вырезали все восемь песен. Главная музыкальная тема вошла в мою голову, кажется, навсегда.
Я прокручивал эти песни часами. До тех пор, пока почти все они не запомнились наизусть, по-попугайски.
Не понимая ни единого слова, я распевал их вслух, стараясь добиться максимальной схожести с этим феноменальным голосом.
Рафаэль Мартос Санчес стал, пожалуй, первым моим кумиром, по поводу которого сторонний наблюдатель мог бы на полном основании, глядя на меня, покрутить пальцем у виска.
Я прыгал у зеркала, как Рафаэль на пароходе, и весело вышагивал, как он, исполнявший "Oy para mi es un dia espesial yo saldre por la noche"; страдал, как он, когда свозь меня проходили, корёжа всё нутро, "Disen que somos los locos de amor" и последняя, прощальная; восторгался величием природы ("Акварели реки", которую тут же "перевел" на свой лад); светло грустил всем сердцем о "старшем брате"; торжествовал, окрылённый любовью, над всеми уродставами и страхами мира в "Sierro mis ojos"; наконец, просто улетал на небо, чуя всю величавую и прекрасную бренность существования в великой "Diga lo que digan".
Сам сюжет фильма - обыденная мелодрама - меня почти не тронул. Но мне очень понравилось, что о любви в нём говорится без объятий и поцелуйчиков - и тем убедительнее говорится! - как в моём любимом "Каждый вечер в одиннадцать".
14-летний, вибрирующий Рафаэлем, этим волшебным тенором франкистской Испании, и наполненный перинейскими страстями, я поехал в Ставрополь на встречу со своей платонической любовью.
Глава 13.
"Там, за горизонтом"
Сидя напротив, баба Маня участливо смотрела, как я с дороги уплетал вареники с абрикосами, смотрела с таким умилением, что мне захотелось их поскорее доесть. Тем более перед глазами стоял стакан с дедовой челюстью, который я видел на этом же столе восемь лет назад.
Двор не изменился с тех пор, только покрылся асфальтом. И в кроне тутовника не было детей - они повырастали и разъехались, кто поменьше - по окрестным лагерям и родичам, кто постарше - те подальше.
Сзади двор был ограждён довольно высокой стеной из жёлтого пористого ракушечника. Дядя Толя Дёмин рассказывал, как за минуту до первого звонка все ждали, что из-за этой стены вылетит портфель, а за ним - Дьяк, мой отец.
Я перемахнул на школьный двор по отцовской траектории. Здание школы очень понравилось. Оно было одноэтажным, с башенками по углам и высокими стрельчатыми окнами. Напоминало вокзал в Кубинке, который Сергей Герасомов "взял на роль" станции Астапово, последнего прибежища Льва Толстого, где "матёрый человечище" умирал под одеялом, усеянным вышитыми свастиками.
Меня ждали родственники - тёти и дядя, но я помчался к деду Борису, отцу дяди Жени. Они с бабушкой Диной жили неподалёку в одной из кирпичных пятиэтажек, выстроившихся в уютное каре, внутри которого среди пышной зелени была устроена отличная спортплощадка, огороженная аршинной сеткой-рабицей.
Дед Борис оказался громадным стариком с квадратными плечами, очень приветливым несмотря на внешность немецкого генерала времён Первой Мировой: седой бобрик волос, пронзительный взгляд маленьких голубых глаз.
"В кого же дядя Женя такой чёрный?" - подумал я. И тут же получил ответ. Из-за скалообразной спины Ефимова-старшего появилась миловидная бабушка Дина. Видно было, что в молодости она была очень красива, как, говорят, многие бухарские еврейки.
Марина должна была приехать, но задерживалась.
Дед Борис предложил "в шахматишки", но я, огорчённый, сбежал в город, осмотреться.
Очень понравилась Комсомольсая Горка и то место в центре, откуда видно километров на двадцать. Именно здесь Суворов и заложил основание Ставрополю.
Тётки - Нина и Галя - затопили меня слезами умиления. Первая овдовела - её Володя в расцвете сил умер мгновенно от сорвавшегося тромба. Квартира тёти Нины была увешана роскошными коврами, созданными её руками. Они вполне могли бы украсить гарем.
Тётя Галя, маленькая и подвижная, как шпиц, работала почти всю жизнь, как белка в колесе, на почте в другом конце города. Такие же черты "трудоголика" были характерны и для отца. Меня такая чрезмерность настораживала. Было что-то рабское в этой привычливой готовности работать на одном месте без попыток поискать новые горизонты, когда и мысли не возникает поднять голову, осмотреться, прикинуть, а не пора ли что-то поменять в своей жизни? Покорность обстоятельствам отец называл долгом и даже нашей родовой чертой. Но я внутренне протестовал.
Муж тёти Гали - дядя Витя Болдырев - мог бы украсить собою одесскую Юморину. Неумолкаемое остроумие, неподражаемые жесты, уморительные рыжие баки и выразительные, по-моему, осетинские, круглые глаза, - всё это способно было приковать внимание любого количества людей, пожелай этого "Болдырь". Его копией был мой белесый кузен Андрей. По малости лет он пока смешил всех своим самоуверенным видом.
- Это же готовый член Политбюро! - говорил о сыне Болдырев. - И как там Москва? Как Дьяки в ней?
Невольно подражая стилю собеседника, я выпалил новости. В несколько минут уместилась даже ария Риголетто из одноимённой оперы, на которую я впервые в жизни было обряжен в костюм и галстук. Естественно, со страшно выпяченными лопатками, изобразив несчастного горбуна.
В ответ дядя Витя, помимо понятно-родственной реакции, исполнил "Розу-гимназистку" - песню Высоцкого из "Опасных гастролей". Передо мной промелькнули и сама Роза, и её покровитель Каштан, и её искуситель Нарцисс. Заодно мы уж, уже дуэтом, вспомнили и "за Одессу":
Сохрани Господь хоть пятьтдесят Одесс -
Всё равно в Одессе будет тесно!
При всём своём "рубахо-парнизме" Болдырев был серъёзным инженером. Он занимался автокранами, ездил в командировки по всей стране. А попутно продвигал массовый выпуск ветряных электродвигателей, в разработке которых принимал личное участие. Тогда эта идея казалась грандиозной и перспективной...
Дядя Юра был самым младшым ребёнком в семье деда с бабкой. Он занимался строительством - домов и семьи, но нашел время сводить меня на кладбище, на могилу деда Алеши.
На скромном обелиске со звездой, под медальоном с простодушной физиономией деда стояли даты: 1906-1964.
Жары не ощущалось: огромные платаны давали прохладу.
"1906-й? - прикидывал я. - Спокойно мог бы прожить и до 80-го. А в 1980-м мне уже будет двадцать два! И до этого возраста у меня были бы деды... Проклятая война!" - подумалось в тысячный раз.
Ночью, лёжа в железной кровати под абрикосами, я смотрел сквозь листву на яркие звёзды и гадал, какие же из них - души моих дедов, моих предков, немо глядят на нас с бессильным состраданием? За небольшим окном мазанки, в глубине комнаты, был виден силуэт бабы Мани, истово молящейся за души живых и умерших "Дьяков" перед тускло горящей лампадкой.
Она молилась Христу, Сыну Божию. Часто повторяла "Христос терпел, и нам велел". Весёлые тётушки как-то при мне спросили её:
- Мам, а кого ты больше любишь, Бога или нас?
Вопрос был глупый и бестактный, но баба Маня ответила н задумываясь:
- Бога!
Я понимал, что иначе она ответить не могла, но её ответ всё же неприятно удивил. Даже стало жалко обидевшихся милых её дочек, моих тётушек.
У меня-то были другие вопросы, но бабушке я их не задавал, боясь поставить в тупик самую пассионарную активистку местного прихода.
Меня мучал вопрос, какому Богу молится баба Маня. Ведь если Христу - то он только Сын Божий, а Бог, его Отец, это еврейский Яхве, о котором я успел прочитать в "Энциклопедии атеиста", как и о других богах и религиях. Но если это бог еврейский, думал я, глядя на звёзды, то причём здесь мы, русские? Вряд ли он будет заботиться о нас. У него полно хлопот со своим беспокойным народцем. Да и захочет ли он вообще помогать нам? Кто сказал, что он желает нам добра?
И ещё вопрос мерцал в засыпающем мозгу: Христос велет терпеть нам. А кому это - "нам"? Опять же, только русским, что ли?
Я посмотрел на убогий домик, в котором родился отец, тётки мои и дядя Юра; в котором умер израненный на войне, измученный тяжёлым копеечным трудом дед, и где по сей день молится бабка - дай, опять же, Бог, чтобы Юрику удалось выбить ей квартиру, чтобы хоть на старости лет она, вдова солдата-орденоносца и мать-героиня, могла пожить в человеческих условиях.
Получалось, что терпеть должны только русские, "рабы Божии".
Мне это показалось несправедливым. Вопиюще несправедливым. Но этих вопросов я никому не задавал. Ещё слишком мало было и прожито, и прочитано.
Когда я сильно злился, то "собирал до кучи" для составления особо сильного проклятия целый сонм авторитетов: Христа и Магомета, Одина и Будду, Яхве и Вишну, даже папу римского и японского императора, которого, как я знал, соплеменники считали богом. "Собрав", просил их всех отвлечься от срочных дел и метнуть в моего обидчика тем, что окажется под рукой: громы и молнии, огненный дождь, вулканическую бомбу, папскую буллу и мысли о харакири.
Мне ещё не приходилосьтак гневаться, повода не было. Но я на всякий случай готовился.
Однако у всего почтенного ареопага в целом и ни у кого из богов и авторитетов в отдельности я не стал бы ничего спрашивать о душе. Их разноголосица, предполагал я, сведёт с ума, столкнёт с людьми, выбравшими себе имя Бога и упорно отстаивающими его ("своё") толкование. Этот повод для ссоры казался мне искусственным. Ведь я-то понял, что душа - триедина: от отца, от матери и от природы она исходит. Первые две части - сумма одной из двух линий родичей. Третья - совершенно новая, ни на что бывшее ранее и сосуществующее не похожая. Нечто небывалое, неповторимое, как отпечатки пальцев. Наверное, как и почерк.
Много позже я столкнулся с тем, что уважающие свои тексты люди пишут от руки и в век компьютера. Связь сознания и движения пера, которое ты держишь своими пальцами, вовсе не мистическая. Очертания каждого слова, каждой буквы неповторимо индивидуальны, и влияют на твоё подсознание, "соработают" с ним, давая мириады коррективов мысли, - это неисчислимая армия твоих родных, доброжелательных и ненавязчивых советчиков.
...Через двадцать лет, когда бабы Мани уже давно не было, постаревшие тётушки за столом, куда я "приземлился" на один вечер во время лихорадочной президентской кампании Жириновского, распевали псалмы. Родные лица их выражали умиление и покорность судьбе. Баба Маня продолжала жить в своих детях. Это почему-то произвело на меня удручающее впечатление. Та же покорность, но ещё и растерянность перед жизнью, неожиданная для самих себя неприкаянность, успели запечатлеться и на лице дяди Юры, так похожем на лицо папы...
А пока, в детстве, звёзды казались крупнее, они словно пристально вглядывались в окутанный тёплой южной ночью город. Их взгляд не тревожил, а умиротворял, словно мою полудрёму охраняла добрая тысячеглазая нянечка.
Вдруг за моей головой, во дворе, послышался страшный грохот. Я вскочил. Из своих конур выбежали заспанные соседи, баба Маня - одной из первых. Я не сразу нашёл штаны, а когда подбежал к эпицентру семейной ссоры - а это оказалась именно семейная ссора - то увидел живописную картину.
На асфальте двора, прислонясь к саманной стене, сидел в майке и "семейных" трусах Саня Дураков, один из насельников двора на Орджоникидзе, 6; мужик лет сорока, обычно спокойный нравом рабочий. Он смолил папироску. Стеклянным, но не пьяным, невидящим взглядом проникая живую изгородь набежавших соседок.
Рядом с ним, под распахнутым окном, дымился огромный телевизор "Горизонт". В окне с улицы была видна вся внутренность его жилища. Там на диване лицом в подушку лежала жена Дуракова. Плечи её вздрагивали от рыданий.
- А ничего не слышно было! - изумлялся кто-то.
- Так они всегда по-тихому лаются! - послышалось в ответ.
Баба Маня была уже внутри, рядом с рыдающей.
Позже она рассказала мне, что Дураков втихаря, не открываясь жене, скопил денег и сделал сюрприз: купил этот самый цветной "Горизонт". Жена устроила ему скандал за расточительство. Дураков не долго думая взял и выбросил "сюрприз" в окно. Всего-то делов!
- Поперёк ей даж словечка не шумнул! - вроде как с осуждением сказала баба Маня.
- А ей шум был нужен?
- Дык может, и смирилась бы! И вещь такая...
- А, по-моему, правильно сделал.
- Дык она же женщина...
- Вот и сказала бы мужу спасибо, чем вой поднимать. Если женщина. А так - склочница!
- Не понимаешь ты, внучок...
- Может, и не понимаю,- вздохнул я.
Звёзды теперь напоминали только о карте звёздного неба. Всё, спать! Завтра - Марина.
Долбились в футбол, не замечая палящего солнца и следившего за игрой с балкона деда Ефимова.
Пацаны тогда бредили бразильцами, и я даже знал, что местные "Тостао" и "Ривелино" - это сыновья одноклассников отца. Они играли против нас (на команды разбивались по жребию, "поматавшись"), и играли ожесточённо. Знай мы, что связаны "по отцовской линии", были бы, наверное, посмиреннее.
Зато я играл в команде с "Жаирзиньо" и "Пеле". Но мы постоянно отыгрывались. Когда я увидел Её, мы проигрывали два мяча.
Марина шла к нам от подъезда, медленно покачиваясь и склонив голову, которую облегали плотные волнистые волосы.
"Как уши их спаниеля в Калинине", - растроганно подумал я.
Она была стройна и прекрасна. Совсем взрослая девушка. Смуглые руки в карманчиках стильного красного платья.
"Она - Кармен, а я - бык", - снова подумал я, подбегая к сетке за воротами.
- Привет... Мы проигрываем...
- Привет. Я вижу по вашим кислым физиям... Дед сказал, ты тут десятиборьем занимаешься.
- Что так долго ехала?
- И приехала ненадолго. Завтра уезжаю.
- Шутишь? - во мне всё обрушилось...
"Пеле", долговязый взрослый парень хулиганского вида, грозно надвигался на "Тостао" и "Ривелино", переминая пальцы в низко висящих кулаках, из чего я понял, что победителей иногда всё-таки судят.
- Зайди вечером, поговорим, - быстро завершила Марина и походкой "от бедра" пошла к своему подъезду.
Мне уже было не до футбола.
От собственного совсем уж пацанячьего вида я почувствовал себя не на спортплощадке, а в своей давней детской кроватке, - ты же "клеточка", но не верёвочная, а проволочная.
Оставалось одно: залить горе. Молочным коктейлем. В кармане бренчало "серебро". Его хватило на восемь стаканов. Дома у бабы Мани я собрал всё, что у меня осталось с первой в жизни получки, а именно два рубля, и стал строить планы на вечер.
От нечего делать я помогал цементировать бассейн в городском ботаническом саду, - потаскал мешочки, позамешивал серую кашу. Получил почти девять рублей на руки.
Дед Ефимов очень серъёзно поздравил, не хваля. Посоветовал всё отдать бабушке.
"Ага! А как вашу внучку прогуливать? - подумал я. - Или она меня как младшего братика за руку водить будет?"
Получилось ни за руку, ни под руку. Ни то - ни сё.
Конечно, в тире я отстрелялся блестяще. Да и мужик за стойкой был уже настолько своим, и так за меня болел, что, наверное, опрокинул бы мишени, если б я даже мазал. Ему немудрено было понять по моим предыдущим одиночным визитам, что все они - ради одного, - сегодняшнего.
- В Мюнхен уже не успел!
- Бывают вещи поважней Олимпиады! - проговорился я. Седые казацкие усы зашевелились в понимающей улыбке.
- Орёл! Ковбой! - с грудным, совсем женским, смехом остановила меня Марина.
Мне стало стыдно своей пляжной "ковбойской" шляпы, стыдно очередной вспышки детскости.
Лишь много позже понял я, что сам напридумывал себе комплексов. Мариша с грустью наблюдала за последними всполохами детства, зная меня лучше, чем я сам.
Всё было, как положено: тёплая ночь, сиятельные звёзды, огоньки далёких пригородов, станиц и хуторов до горизонта. Почти никакой приморской вульгарной расслабухи, ведь ближайщее водное зеркало в Ставрополе - Сенгилеевское водохранилище, далеко. Пруд, на котором в прошлом году плавал с загипсованной рукой, чтобы поразить всё ту же Марину - не в счёт.
Неподалёку от нас целовалась парочка. Я заметил, что рослый парень лет двадцати даже целуясь успел бросить оценивающий взгляд на мою статную фигуристую спутницу.
"Что ж там у тебя за такое?" - заинтересовался я, внутренне смеясь. Со спины его дама в салатового цвета платье выглядела полноватой.
Когда достаточно беспорочный поцелуй завершился, она повернулась лицом. Крайне контрастным лицом: атласно-белая кожа казалась сальной, ресницы и брови были черны, как сто сиамских котов, кудряшки, как пейсы, с трёх сторон обрамляли яйцеобразный череп. Пикантно - шишечкой - выдавался вперёд подбородочек. Поразили жгуче-семитские глаза: они пылали, они чуть не буквально пожирали отцеловавшегося атлета.
- Смотри, какая любовь! - шепнул я Марине.
- Это не любовь. Это съедение живьём, - ответила она, но, словно опомнившись, дала мне лёгкую затрещину, больше похожую на поглаживание. - Не подсматривай за..
- ...взрослыми? - произнёс я с интонацией недавно слышанного Риголетто.
- Надо, Егор, надо мне в Темрюк. Там трудовой лагерь на триста человек, а я - квартирьер. Большая ответственность...
Взгляд Марины был устремлён вдаль, за горизонт. Видно было, что она впряглась. Её потребность быть нужной обществу, наконец, нашла себе выход.
- Подожди минуту! - попросил я, и вернулся с букетом гвоздик, который припрятал до времени под стойкой тира у седоусого казака (я ж всё продумал!).
- Почему мы такие коровы? Ведь пучок травы по сути, а так приятно!
- Съешь!..
По бульвару, спускаясь с Комсомольской горки, мы всё же шли, взявшись за руки. Но - странное дело! - я почти не думал о Марине. Она же меня и сбила на другие мысли. О призвании и долге, о смысле жизни. Об ужасе жизней, проживаемых впустую или по дурацким, никакого смысла не имеющим, шаблонам.
Проводив её, я вообразил, будто забрался на крышу, и по верёвке, взятой у бабки в сарае, спустился на балкон 4-го этажа к спящей Марине. Для чего? Что подумают жильцы 5-го этажа?.. Но всё это я мысленно проделал - и вполне удовлетворился.
Изнутри распирало. И из кустов, которым оброс подъезд Ефимовых, раздался мощный свист. Свист мелодичный. Спящим жителям и гостям Ставрополя была представлена мелодия из одноименного испанского фильма "Пусть говорят".
- Это кто там за свистун? - раздался сверху рык деда Ефимова...
Глава 14.
Усатые пионеры
Шли семимильные годы развития - насыщенные, как сталинские пятилетки.
Мы сами обратили на это внимание, когда оказались в пионерском лагере "Ока". Дач ни у кого не было - наше Акулово и являло собой общую дачу с бескрайним хвойно-лиственным "участком". До студлагерей не доросли, об иных, слава богу, и знать не знали. И кому-то в голову пришла мысль загрузить неразлучных друзей плюс уже усатого (он был на год старше) Валеру Михеева в атмосферу фильма "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён" - "Стой там иди сюда", как говорил отец, правда, про армию.
Конечно же, дамский вопрос здесь, без истязательной педагогики Кислицкого, угрожающе вставал ребром.
Чунай, хоть и не вошёл в полную форму, уже был буревестником этого дела. Во всяком случае, в части информации.
Долгими отбоями народец делился анекдотами, страшилками и песнями типа
Ты сказала: "Завтра будет дождик" -
Это значит, к нам пришла любовь!
или
Я за городом брошусь в густую траву,
Всё равно я к тебе не приду...
Каждая песня - куплетов по 8-10. "Катили", конечно, и самопальные "переводы" из того, что просачивалось с Запада. В первую очередь, конечно же, из "битлов". Самым смешным, правда, не изустный, а печатный - но на украинском: "Колы в руцi рука", - покатывались от хохота.
Но информация об окружающем мире, то есть о дислокации красоток, добытая Чунаем, заставляла забывать обо всём остальном.
У Рыбы, его слушавшего, ноздри расширялись раз и... "до конца передачи". Усатый Михеев считал себя выше этой дребедени. Я почему-то просто нервничал. А бедного Тенчика - так получилось - засунули в другой отряд, причём третий, самый младший, где мы вообще могли оказаться, хотя теоретически все уже вышли из пионерского возраста.
Мы прибыли готовым ансамблем, поэтому в своей победоносности не сомневались.
Для начала придумали самое тупое, но и самое традиционное: проникнуть в девичью, и под предлогом измазывания зубной пастой выяснить, у кого там характеры подходящие (внешность-то само собой).
Рейд прошёл успешно у всех, кроме меня.
По наводке Чуная я нарисовался у кровати самой красивой девочки, которую за глаза по контрасту прозвали Кривой Рожей. Злым "мальчишкам-дуракам" не понравилась её постоянная снисходительная усмешка, и я с ними в общем был согласен. Выглядело это высокомерно. Пояснений не было. Оснований столь царственно озирать окружающих - тоже. Но уж что хороша была Аня Портнова - то хороша! Опять же белокожа и красногуба, в чёрных кудрях и с огромными томными кареглазами, как, собственно, и та мамзель, что мы с Мариной видели в Ставрополе. Но фигурка точёная - залюбуещься. Рюмочка!
Я было и залюбовался, согревая в кулаке раскрытый тюбик "Помарина", чтобы объект не проснулся раньше времени от неуместного холодка.
Но вдруг в лунном свете ресницы моей очередной Эсфири дрогнули. Аня открыла глаза.
- Давай уж, мажь, делай своё дело! - равнодушно и устало прошептала она.
Какое там "мажь"! Чуть не извинившись, я растерянно ретировался. Но ретивое клокотнуло от обиды: "Если такая умная, могла бы всё в шутку обратить, и уж никак не унижать".
И дёрнуло меня доказать Кривой Роже, что я не дитё. Видимо, Марина невольно приучила меня к этому доказыванию, как и к предпочтительности чернявых эсфирей перед остальными противополками, противополушками...
Утром в радиорубке на весь лагерь выдал "Утреннюю гимнастику" Высоцкого, а пока братья-спортсмены под никами Бен и Ганн сдерживали натиск вожатых извне, успел ещё ознакомить отдыхающих с первой серией "Честь шахматной короны". Она была только что написана Высоцким по свежим следам страстей вокруг Бобби Фишера, политических взглядов которого тогда мы, к сожалению, не знали.
Вторую серию ("Только прилетели - сразу сели...") я исполнить не успел. Меня "за химок" вытаскивал мощный компактный дзюдоист-вожатый Паша. Гнева в его харламовских глазах не было.
- Сейчас тебе всыпят, а ты потерпи! - шепнул он, пытаясь изобразить возмущение. Махонькие миловидные наши вожатые - занудная чернявая и заполошная блондиночка - почему-то вдвоём вцепились в гитару и несли её с опаской, "как бритву обоюдоострую".
"Втык в штабе прошёл громко, но скоро, как летняя гроза. Через пару часов мы ансамблем должны были защищать честь лагеря. Уже съехались "команды". Что-либо изменять было поздно, да, видно, не больно-то и хотелось.
Мы дали жару.
Выступивший вперёд, чтобы казаться выше ростом, Чунай покоряющим синим взором обвёл чуткую на любое движение аудиторию, провёл растопыренной ладонью по русым патлам, и, расплывшись в харизматической улыбке, произнёс:
- Эх-ма! Красота-то какая!
Девочки взвизжали, естественно, посчитав, что Чунай обращается к каждой из них.
- Шура, давай! - заорали задние ряды.
-Ща дам!..
Мы вам честно сказать хотим:
На девчонок мы больше не глядим...
Это был свежий хит группы "Цветы" Стаса Намина.
Рыба вёл первый голос, я уходил на второй, а сам Чунай больше пел под нос, наслаждаясь производимыми его гитарой звуками.
Рыба уже был любимцем лагеря. Не просто как неизменный "дежурный толстый", а толстый крайне активный, любящий жизнь во всех её проявлениях и радующийся этим проявлениям безгранично и заразительно.
Ещё вчера в душевой я головой поддерживал его зад, когда он, рискуя погнуть, а то и порвать тонкие трубы, буквально лез на потолок, чтобы заглянуть на девичью половину, а сегодня вот он заправски подбрасывает барабанные палочки:
- Ударник-подфарник! - самодовольно успевает он крикнуть благодарной аудитории.
Мне же было довольно секунды, чтобы поймать искомое: заинтересованный взгляд Кривой Рожи.
А ради чего ещё надо было безумствовать в радиорубке?
----------------------------------------------------------------
Удмуртия, Можга, ИК-6
Весна 2018 года