Это история о том, как мальчик из глухого села Гайны в Коми-Пермяцком округе добрался до Москвы с мешком проса за спиной, чтобы стать скульптором. Как он выжил в лагерях и встретил женщину из знаменитой династии врачей, которая, потеряв ноги, стала его главной опорой.
Мальчик, рисовавший на выкройках
Всё началось с маминых журналов мод. Пока мать-портниха шила одежду, маленький Толя дорисовывал на выкройках головы, руки и ноги. «Вот тогда я и начал рисовать», — признался он годы спустя жене.
Жизнь в глухой пермяцкой тайге была суровой. Анатолий Григорьев родился в Гайнах Чердынского уезда Пермской губернии. 1 ноября по новому стилю 1903 года. С происхождением Анатолия не всё так просто. Он писал, что его отец был лесником, но, скорее всего, его папа, Иван Леонидович, работал на своего брата — предпринимателя, купца 2-й гильдии Александра Григорьева. Тот был человеком серьёзным: держал в Гайнах лесозаготовки, торговал, владел мельницей... Но в советские годы быть родственником купца было опасно. Вот Анатолий и придумал легенду, что отец был простым лесничим.
Известно, что мальчик рано стал сиротой, в 14 лет. Отца нашли в лесу мёртвым, рядом с ним была привязана его лошадь, на которой он обычно объезжал лес. Причину смерти установить не удалось.
Мать, Надежда Николаевна, умерла от болезни, не дожив до старости. Было еще несколько братьев, но все они тоже умерли.
Толя и его младшая сестрёнка остались одни. Он сам уже учился в школе в Кудымкаре, сестру Леонилу (Лёню) забрали друзья семьи.
Анатолий с теплотой вспоминал эпизоды из кудымкарской жизни. Например, уроки закона Божьего, на которых мальчики пели молитвы. Толя, абсолютно лишённый музыкального слуха, не мог петь вместе со всеми — его задачей было лишь переворачивать страницы молитвенника. Но желание подпевать было так велико, что он забывал о запрете, за что регулярно получал щелчок камертоном по лбу от батюшки. А ещё дети вместо слов пасхального песнопения «И сущим во гробех живот даровав» выводили: «Большущий воробей живёт во дровах».
В Кудымкаре и случилась судьбоносная встреча: художник Пётр Субботин-Пермяк, вернувшийся из Москвы, открыл художественную мастерскую, где Анатолий учился с 1921 по 1923 гг. Это стало первым шагом в большую жизнь.
Преподаватель так расписал столицу, что Толя, по воспоминаниям родных, грезил ею и отправился в Москву с мешком проса за плечами, который ему дали в дорогу друзья. В пути он менял эту крупу на другую еду. Его два раза ссаживали с поезда (один раз чуть не арестовали), и ему приходилось возвращаться обратно и только на третий раз его замысел осуществился, — он добрался до Москвы.
С первого раза в легендарный ВХУТЕМАС не взяли — не было аттестата. Пришлось «штурмовать» Единый художественный рабфак (1923-1925). А когда наконец поступил в главный художественный вуз страны — на живописное отделение мест не оказалось. «Иди на скульптора», — сказали ему.
Судьба? И какая! Он попал на скульптурный факультет ВХУТЕМАСа-ВХУТЕИНа (1925-1930) в звёздный класс — его учителями стали Иван Ефимов, Вера Мухина, Михаил Родионов, Владимир Фаворский и Иосиф Чайков.
Уже через два года после выпуска его приняли в только что созданный Союз художников. Он вовсю выставлялся, работал в разных жанрах — от монументальных памятников до изящных керамических "танагр". Сегодня его работы хранятся в Третьяковке, Русском музее и других крупных собраниях.
Встреча двух миров
В стенах вуза, в её мастерских, он и встретил её — Ариадну Арендт.
Она — яркая заметная девушка из знаменитой династии. Её предок Николай Фёдорович Арендт лечил раненного на дуэли Пушкина и спас ногу Лермонтову после травмы. Другой родственник, Николай Андреевич Арендт, был одним из основоположников российского планеризма — именно он ввёл в обиход слова «авиация» и «авиатор».
Любовь к искусству зародилась в ней с детства, которое она часто проводила в крымском имении Боран-Эли у своей тети Ариадны Николаевны и её мужа, художника Михаила Латри, внука Айвазовского. В его мастерских, оборудованных для живописи и керамики, она впервые увидела, как из бесформенного комка глины рождаются совершенные формы, и сама захотела лепить. Её духовным наставником был поэт и художник Максимилиан Волошин, который когда-то спас её мать из чекистского застенка. От него Ариадна восприняла философское отношение к жизни, которое позже помогло ей выстоять.
А он — «провинциал» из глухомани, стеснявшийся подойти к царственной аристократке-красавице, на курс старше её.
Ариадна вышла замуж за скульптора Меера Айзенштадта, в 1934-м родила сына Юрия.
1 октября 1936 года, в день своих именин, Ариадна спешила на работу. Так торопилась (в те годы за опаздывание давали срок), что не заметила, как оказалась под колёсами трамвая. Десять дней комы. Ампутация обеих ног. Врачи не верили, что она выживет.
Позже Ариадна (дома её ласково звали Алей, а внучки станут называть Балей — производным от «бабушка Аля») вспоминала слова Максимилиана Волошина, которые ей казались провидческими. Как-то раз, перед одним из их походов в горы, мать Ариадны, Софья Николаевна, выразила своё беспокойство. Волошин, успокаивая ее, сказал, что всё предопределено свыше, и добавил: «Несчастье может произойти и на людной улице».
Стойкость, с которой она перенесла трагедию, была следствием ее глубоких философских взглядов. Позже она напишет: «Трагедии не было... Общая картина мира от этого не стала хуже».
Внучка Наталия Арендт вспоминает: «Первое, что приходит в голову, когда я вспоминаю о моей любимой, ненаглядной красавице Балечке, — это её деревянные колени. Сидеть на них было жестковато, но тем не менее сиживала я на них всё детство... А еще тепло её тела, так тепла и щедра может быть только земля — нет, скорее пляж из мелкой гальки на закате».
По её словам, Ариадна – Баля – была безмятежна, как сама природа.
«Ни разу не слышала я от неё ни слова о старости, беспомощности, смерти. Она никогда не спешила. В её жизни не было ничего второстепенного — всё было главным», – говорит Наталия.
Уже в больнице Ариадна вновь начала лепить — портреты врачей, медсестёр.
«Когда мне отняли ноги, и я проснулась после наркоза, первая моя мысль была: теперь я слабее, чем он, и теперь я могу его оставить», — напишет она позже о расставании с первым мужем Меером Айзенштадтом.
Анатолий и Ариадна сблизились в годы войны. Решающим стал момент, когда мать Ариадны потеряла продуктовые карточки, и семья Арендт оказалась на грани голодной смерти. Григорьев об этом узнал и принёс свои карточки.
Этот жест был в его характере – Ариадна писала в мемуарах, как он всегда делился последним, даже с голубями: «Он кормил птиц последними крошками, хотя сам часто голодал».
По словам Наталии Арендт, Григорьев словно был из другого мира...
«Часто у Толи не хватало слов и времени до конца выразить мысли: после первой попытки вскакивал с места, начинал жестикулировать, изображать в лицах, хохотать. От него исходило сияние, сходное с сиянием ребёнка, постоянно аккумулирующего и излучающего, мудрого в своей простоте, простого в своем величии... Удивительные способности, высокая духовность, озарённость, немного комическая внешность, в основном из-за маленького роста и неуемного темперамента».
В семье передавали историю, как он попал на концерт Маяковского.
«Толя сидел в первом ряду, Маяковский, всё больше и больше распаляясь, спрыгнул с эстрады и, подойдя к Толе, поднял его вместе со стулом, позже, когда ему предлагали слепить его скульптуру, он отказался, сказав, что ему трудно будет объективно судить о нём», – рассказывает Наталия.
Супруги были как полюса: он – быстрый, порывистый, она – величавая, мудрая.
«По моему детскому понятию, они были неразделимы во веки веков. Однажды я случайно стала свидетельницей их по-старчески мудрых и нежных объятий — меня это страшно смутило, как будто этим проявлением плотскости они чуть-чуть спустились со своих пьедесталов», – вспоминает Наталия.
Во время Великой Отечественной войны младший лейтенант Григорьев работал на аэродромах, в воинских частях и создал галерею портретов лётчиков — защитников Москвы. На фронт его не взяли по состоянию здоровья.
Он вспоминал: «Стояли трескучие январские морозы. Носа не высунешь. Нам предоставили военный автофургон, в него погрузили скульптурные станки, глину, строительный алебастр, чемоданы с инструментом, выдали полушубки, валенки, ушанки. В нежилом доме на краю аэродрома были установлены станки, и туда доставили материалы. Холодно, темно. Руки приходилось отогревать дыханием. Стёкла очков замерзали. Я одновременно делал портреты героев Советского Союза В. Каменщикова и С. Ридного. Они по очереди садились около станка на табуретку и покорно позировали. Выносливые, терпеливые. А когда возвращались с задания, в нашу мастерскую врывались, как вихрь. Раскрасневшиеся, весёлые. Помню, февраль 1942 г. Ридный вернулся после вылета, в котором сбил «Юнкерс». В этот день я закончил его портрет. Степан обрадовался: «Вот и у Вас победа. Давайте я распишусь на память». Он взял стек и чётко вывел на пьедестале бюста свою фамилию. А на следующий день я плакал от тяжёлого горя: Степан Ридный погиб... ».
Ночь, изменившая всё
Беда пришла после войны. Эту дату Анатолий позже недолюбливал, каждое 17-е число месяца – уединялся в мастерской и что-то творил, ни с кем не разговаривая.
В ночь на 17 апреля 1948 года в их дверь постучали. Это был дворник Степан, «вечный понятой». С ним зашли 11 человек в форме. Обыск. Его увезли на Лубянку. Официальная причина – «участие в антисоветском теософском подполье» и «шпионаж в пользу Индии» (он увлекался индийской философией).
«Во время обыска в квартире всё было перерыто вверх дном. Следователи заходили и в мастерскую, их внимание привлек лот с глиной — показалось, что это как раз то потайное место, где должны храниться искомые компроматы. Они месили глину, стараясь оттуда что-то выудить, но ничего, конечно, не нашли и, перемазавшись, были страшно раздосадованы», — пересказывает Наталия Арендт рассказы бабушки.
На саму Ариадну и её тетку завели отдельное дело «О баронессах», абсурдное даже для того времени – никакого отношения к титулованному дворянству они не имели. Но потом дело закрыли: одна женщина была слишком стара, другая — без ног.
Аресту предшествовали неоднократные попытки вербовки. Анатолию Ивановичу намекали, что сотрудничество с органами откроет ему путь к званию академика. Но он всякий раз отказывался. В конце концов, потеряв терпение, он заявил на очередном «разговоре»: «Арестовывайте!» Что и произошло спустя некоторое время.
Ариадна назавтра после ареста объявила себя его женой и начала свой крестный путь: очереди с передачами, хождения по кабинетам, письма. Женщина без ног, сбивавшая культи в кровь на протезах, стала его главным защитником.
На Лубянке у неё потребовали брачное свидетельство, иначе передачи принимать отказывались. Ариадне пришлось добывать официальную справку о том, что она его «гражданская жена». Они официально расписались как муж и жена в тюрьме.
«Когда Толю забрали, Ариадна, боясь повторного обыска, вынула из ножен слоновой кости кинжал — семейную реликвию, подарок её деду от персидского шаха за борьбу с эпидемией̆ чумы, и сломала его конец своими руками (она была недюжинной физической силы). Кинжал, найденный в доме, мог рассматриваться как холодное оружие и привести к более тяжёлому приговору», — продолжает рассказ Наталия.
Общей мастерской Анатолия и Ариадну лишили. Скульптуры пришлось срочно перевезти в ветхий сарай их друга, врача Усольцева, на территорию построенной им психиатрической больницы, (сейчас Центральная клиническая психиатрическая больница на ул. 8 марта в Москве). Вскоре там обрушился потолок, и многие работы Григорьева погибли.
На Лубянке его били, он лишился передних зубов. Григорьеву дали 8 лет лагерей. Этапы следовали один за другим: Бутырка, Норильск, «шарашка» в подмосковном Кучино (это привилегированное место, куда он попал по ходатайству самой Веры Мухиной, автора знаменитого монумента «Рабочий и колхозница»), где он как художник занимался оформлением правительственных дач, Воркутлаг, где, в частности, выполнил четырёхметровую фигуру северного оленя. Сейчас это символ Воркуты, установленный в парке.
В лагерь Ариадна писала ему полные силы и надежды письма: «Дорогой мой друг! Мы всё преодолеем, всё переживем, ты будешь заниматься своим любимым делом с ещё большей глубиной и энергией, и все наши переживания послужат нам же на пользу. Искусство твоё никуда не уйдет. Это огромное испытание надо выдержать на «отлично». Не унывай, не опускайся. Я добьюсь пересмотра... Мужайся, друг мой. Пиши как можно чаще хоть по несколько слов. Целую, будь здоров, до свидания. Аля».
«Для меня такая радость – видеть тебя во сне... » – писала она ему в другой раз.
И подбадривала: «Твёрдо верю, что ты, именно ты, создашь в искусстве необыкновенные вещи, а жизненные передряги тебе только глубже помогут прочувствовать жизнь».
Он не любил вспоминать ужасы про ГУЛАГ. Говорил: «Читайте Солженицына и добавьте ещё столько же».
Рассказывал только курьёзные истории.
«Как, к примеру, в камере урки украли у него очки и издевались над ним, так как он ничего не видел. Один из солагерников, чтобы помочь Толе, начал громко смеяться, мол, как они могли покуситься на такой презренный предмет: «Ну вы, ... ., насмешили! Украсть сапоги, пайку — это я понимаю, но интеллигентские очки!» К вечеру очки были возвращены», — записала со слов деда Наталия Арендт.
Только своей любимой Ариадне Толя признался, что ему приснилось, как он создал гигантскую статую вождя, а она рухнула. Сон оказался пророческим. Это было в ночь смерти Сталина.
Его освободили досрочно. Он пробыл в заключении 6 лет, 7 месяцев, 19 дней – с 17 апреля 1948 по 6 декабря 1954.
«Я ждала его на Лубянке много часов. Мы оба светились. Казалось, впереди – только хорошее!» – вспоминала встречу Ариадна.
И сейчас висит в их с Ариадной масловской мастерской в Москве ватник с номером Г-363 на спине, в котором Григорьев вернулся домой из лагеря.
Мастерские скульпторов
Всё плохое и правда осталось позади. Их жизнь разделилась пополам между Москвой и Коктебелем, где они построили саманный дом с мастерской.
Их огромное творческое наследие — больше тысячи работ, созданных за полвека, — сегодня хранится в двух мастерских: московской на Верхней Масловке и коктебельской, ставшей домашним музеем.
Среди них есть как миниатюрные скульптуры от 10 см, так и масштабные произведения высотой до трёх метров.
«Мы быстро и плодотворно работали, хотя с заказами было нелегко: если Толе делали замечания, с которыми он не мог согласиться, он сейчас же прекращал работу. Мы много ходили по музеям в Москве и в Ленинграде, слушали лекции, ездили в творческие поездки, организовывали выставки», – писала в дневниках Ариадна.
Лето супруги проводили в Коктебеле, где материал для творчества был буквально под ногами. Глину для лепки Анатолий собирал в крымских горах и сам кропотливо её очищал. Этой же глиной десятилетия спустя будет пользоваться их с Ариадной правнучка.
Он – ваял памятники. Авторству Григорьева принадлежат Пушкин в Феодосии и Волошин в Коктебеле. Если вы были там, вы их точно видели.
Ариадна собирала на берегу гальку и создавала из неё удивительные скульптуры, развивая уникальную технику монтажа из камней. Работала над портретами, в её галерее — Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Максимилиан Волошин, её дед Николай Арендт и Николай Рерих. Сегодня её работы в коллекциях Третьяковской галереи и в разных музеях.
Их дом стал центром притяжения творческой интеллигенции. Здесь бывали Константин Арцеулов (внук Айвазовского), Анастасия Цветаева, отец Александр Мень, который даже лепил в их мастерской зверей из глины, и многие другие.
Особой, незримой частью этой творческой атмосферы были многочисленные питомцы.
Дом был наполнен не только искусством, но и безграничной любовью ко всему живому. Как вспоминал Юрий Арендт, его отчим самозабвенно любил животных, кормил и выхаживал больных кошек, собак, птиц.
«У нас в доме как члены семьи всегда жили кошки, которых на лето перевозили в Коктебель. В мастерской на Масловке жило несколько голубей: Толю не волновало, что они иногда оставляли метки на скульптурах. Он был светлым человеком, лишённым честолюбия, ревности к коллегам, очень радовался успехам других», – писал он в своих мемуарах.
Родные вспоминают, как Григорьев принёс домой раненую чайку – она исколола ему до крови руки, но он её выходил. Каждое утро ходил за рыбой для неё и своих котов – дорога туда и обратно занимала два часа.
«В их доме царствовали Кара — огромный сибирский кот, много раз запечатленный в скульптуре, и простак Эрзик с вечно расцарапанной черно-белой физиономией, — с любовью делится Наталия Арендт. — Их любимая кошка Неваляшка, наполовину парализованная, казалось, жила ради него. Весь смысл её жизни заключался в страстной любви к Толечке».
Эта готовность прийти на помощь не знала границ. Однажды с Анатолием они спасали лягушек из пересыхающего пруда.
«Неподалеку от нашего дома находился маленький прудик, который каждое лето пересыхал. В один прекрасный, но жутко жаркий день, Толя решил заняться спасением всех лягушек и рыбешек, барахтавшихся в крошечной грязной лужице, оставшейся от пруда. И вот, мы идем, — мне 5 лет. Я несу бидон, Толя — ведро, полное всяких божьих тварей, идем 2-3 километра по раскаленному шоссе к коктебельскому водохранилищу. Долгожданный миг — награда за все — всплеск этих водолюбов в мутноватой воде», — рассказывает Наталия.
В самой личности Григорьева творческая одержимость и человеческая доброта существовали нераздельно.
Внучка Наталия вспоминает: «Толя в скульптуре был велик и необуздан. Жил одним духом, одним пульсом, который прямо от него переходил к его глиняным богиням и богам. Так и представляю себе, как этот почти святой маленький человечек вылепливает-выдувает на одном дыхании своих бесконечных обнаженных граций».
Скульптор принципиально не носил часов.
«Нередко по Балиной просьбе приходилось за полночь идти к нему в мастерскую и напоминать о времени. Придёшь — а он стоит на лестнице и лепит со страстью очередного Пушкина или Волошина размером в два раза выше его самого», — улыбается Наталия.
Как вспоминал её отец Юрий, Григорьев всегда торопился жить, — он жил, не замечая времени, и постоянно работал.
«Причиной тому — сознание своего предназначения — служения искусству, большой талант, неукротимый темперамент. Иногда хочется подсчитать, сколько тонн глины прошло через его руки и сколько часов своего жизненного времени он потратил на работу», — восхищался Юрий.
«Любопытно, что, несмотря на разницу темпераментов — уравновешенность Бали и кипучую энергию Толи, — это отразилось в их работах интересным образом: монументальные по размеру скульптуры Григорьева отличаются мягкостью и человечностью, а камерные работы Арендт обладают внутренней монументальностью», — отмечает Наталия.
Не менее виртуозен Григорьев был и в акварели: его многофигурные композиции, рожденные памятью о коктебельских пляжах, поражали лёгкостью и остротой жанровых зарисовок.
При этом на его малой родине, в Коми-Пермяцком округе, почти ничего нет. Лишь два бюста в Пермском краеведческом музее, переданных внуками.
Анатолий Григорьев скончался от сердечного приступа на руках у Ариадны 28 октября 1986 года. Его последними словами были: «Я не весь умру». Они прожили вместе 45 лет без трёх месяцев. Ариадна пережила его на 11 лет.
Они похоронены рядом в коктебельской земле, которую так любили. На их могиле в самой живописной верхней части кладбища, с видом на море и горы, установлена аллегорическая фигура Григорьева «Воздух» — эскиз к его композиции «Земля-Космос».
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТГЕНЫ ТВОРЧЕСТВА
Юрий (сын от первого брака Ариадны, пасынок Анатолия Григорьева), стал известным палеонтологом и главным хранителем семейного наследия.
Он жил в мемориальной квартире на знаменитой Масловке, среди архивов и реликвий династии, и до последних дней (умер в 2022 году) популяризировал творчество своих родителей. Хотя он выбрал научный путь, искусство всегда оставалось частью его жизни — он рисовал, коллекционировал, реставрировал. Именно он стал инициатором установки памятника Волошину работы Григорьева перед Домом поэта в Коктебеле.
Младшая сестра Анатолия Леонила (Лёня) приехала вслед за братом в Москву, когда ей исполнилось 16 лет, окончила архитектурный. Она вышла замуж за товарища Григорьева – скульптора Энна Рооса, автора знаменитого «Бронзового солдата» в Таллине. Все их дети и внуки стали художниками и керамистами. Внучка Леонилы Рэет Аус – известный на весь мир эстонский дизайнер, которая оживляет старую одежду и имеет бутики в Европе и США. Например, для летних Олимпийских игр в Париже она создала коллекцию Team Estonia, в которую вошли джинсовые вещи и футболки из переработанного сырья.
Внучки – Наталия и Мария Арендт – стали художницами.
Наталия живёт в Лондоне, занимается живописью и скульптурой. Её дочь Ариадна увлечена керамикой, она искусствовед.
Мария работает в технике «графика нитью на холсте», создаёт удивительные вышитые работы, посвящённые истории своей семьи. Её сын — Александр Арендт-Суслов — пошёл в науку, физик, занимается океанологией. Они хранят память о своих великих предках, чья жизнь стала примером стойкости, творчества и безграничной любви.
P.S. Редакция выражает благодарность внучке Ариадны Наталии Арендт за предоставленные материалы и фотографии и помощь в подготовке материала.