Что такое русский человек? Это больше, чем просто национальность: это культурный код, из которого складывается всё, что нам дорого и во что мы верим. Только вспоминаем мы об этом, увы, на пороге потерь и испытаний. На Донбассе неверующих людей нет — здесь вера везде. Это незримый дух, который дает людям силы выстоять. О тех, кто вопреки немыслимым трудностям все эти годы под обстрелами продолжают читать спасительные молитвы в донецких храмах, рассказываем в серии очерков «АиФ-Дальинформ».
Это надо пережить
Знаете, как отличить место прилета снаряда на асфальте от обычной дорожной ямы? Обыватель вряд ли сразу разберется — но не местные жители, которые даже визуально могут определить, что именно прилетело.
Все мои герои выбраны не случайно. В этом мне помог дорогой и очень уважаемый мной митрополит Донецкий и Мариупольский Владимир, с которым мы дружим уже очень много лет. Тех, о ком можно и нужно было рассказывать, он выбирал со словами: «Они самые стойкие, они пережили всё и не сломались».
Тогда я еще не понимала всей глубины его слов. Да и, признаться, перед тем как в итоге приступить к написанию очерков, пришлось отложить работу над материалом — так сказать, чтобы всё переварить и созреть. Как говорится, на все воля Божья. Ею священники Донбасса и живут все эти непростые годы, и помогают выжить другим.
Дорога к храму без купола
Первый мой герой, отец Александр, служит в Храме Иоанна Кронштадтского в пригороде Донецка, неподалеку от Марьинки и Красногоровки. Ну, как в пригород — некогда густонаселенный и весьма ухоженный район с добротными домами, своими спа-салонами, стоматологиями, магазинами. Но теперь здесь нет ничего. Все разрушено, уцелевшего мало.
24 километра от центра Донецка. Дорога разбита, выщербленный асфальт ровными кругами как будто расслоился, разница только в диаметре ям — так выглядят следы прилетов от всевозможных орудий. Едем быстро: обстрелы здесь по-прежнему не редкость. Поэтому в отличие от центральной части столицы Донбасса ремонтных бригад здесь еще долго не будет.
О том, что бои были очень интенсивные, видно по разрушенным домам, а еще по большому количеству отстрелянных гильз на обочинах и железобетонным «драконам», что по-прежнему преграждают путь тяжелой технике.
Мой сопровождающий Денис так же, как и я, из Хабаровска. Здесь он с самого начала спецоперации, а эти места знает как свои пять пальцев, потому что навигатор тут не помощник — требуется хорошая зрительная память. Отца Александра хоть лично и не знает, но слышал о нем.
— По его просьбе гуманитарку доставляли туда, где было совсем худо, — объясняет мой охранник. И, помолчав, добавляет: — Совсем худо.
Прошу остановиться у обочины сделать несколько фото.
— В траву не ходить! — тут же предупреждает мой страж. — «Сюрпризов» здесь много, не все еще разминировали, особенно «лепестков» (самых опасных противопехотных мин, запрещенных Женевской конвенцией, но для ВСУ нет никаких конвенций. — прим. ред.), — поясняет мой спутник.
— Сады здесь изумительные, — констатирую, глядя на палисадники.
— Да, и коварно соблазнительные, особенно осенью, когда все ломится от разнообразия спелых фруктов, — недвусмысленно вновь остерегает меня Денис.
Кадр выбираю неслучайно — разбитый дом с еле уцелевшей вывеской «Стоматология» и «Массажный кабинет», красноречиво напоминающей о той мирной жизни, которой здесь нет уже 11 лет.
Едем дальше. По правую сторону вдоль дороги тянутся сожженные ряды местного рынка. Сразу слева — полуразбитая автобусная станция с еще живыми магазинчиками и сожженная дотла автозаправка. Их украинцы крушили первыми — вместе с операторами. Живьём.
Раненые иконы смотрят в душу
Храм расположен немного в глубине посёлка. Сразу и не скажешь, что это дом Божий. Зданию досталось крепко: фасадная часть вся изрешечена осколками, правая стена полуразрушена, центральные двери забиты щитами, а крыши с куполом и вовсе нет — только оставшийся после пожара железный остов. Рядом под деревом стоит микроавтобус, весь в дырках.
Мы приехали как раз к окончанию службы. Теперь они проходят в маленьком помещении, обнесённом деревянными подпорками. Это все, что осталось от храма после массивных обстрелов. Нестройный женский хор прихожанок усердно вторит батюшке в молитве. На алтаре рядом с поминальными свечами стоят фотографии молодых мужчин.
Как-то само собой мое внимание привлекает икона Николая Чудотворца, одного из самых почитаемых святых в русском православии. На окладе виднеются следы от осколков. Чуть выше Богородица, ее образ тоже пострадал от обстрелов. Лики с обеих икон с какой-то нечеловеческой болью и укоризной смотрят в душу.
Окончив службу, отец Александр, сняв облачение, приглашает меня прогуляться по небольшой территории. Так нагляднее будет его рассказ.
Его руки крепкие, как у шахтера, голос спокойный, глаза глубокие и усталые. В этих глазах — годы молитв за людей и за землю, на которой они стоят.
— Вот уже 26-ю Пасху свою отслужил. Солидный срок, — констатирует, улыбаясь. — Вообще-то это девятый мой приход.
— Вы же местный, — уточняю.
— Да-да, — будто вырываясь из каких-то своих мыслей, отвечает батюшка. — И родители мои здешние. Вообще, полжизни проработал в абсолютно гражданской профессии. А в веру привёл Божий промысел, по-другому и не скажешь. Через скорбь и болезни. Вот так. Да и сан принял аккурат в год распада СССР. В тяжелый период. Я даже сам не ожидал. Для меня самого это решение было полной неожиданностью. Если бы кто-то мне сказал ранее, что буду священником, я бы этому просто не поверил... — в глазах седого мужчины мелькнула легкая грусть. — Всё в нашей судьбе не просто так. Всё — промысел Божий, который нас просто ведёт по дороге жизни, но только мы выбираем путь прямой или с ухабами, да и те ухабы не всегда для наказания, а больше для испытания.
Повторение истории
В палисаднике за храмом все ухожено, уютно. Садимся на лавочку под раскидистыми деревьями. День пригожий, солнечный. Даже и не скажешь, что где-то совсем рядом война. Среди деревьев возвышается памятник воинам Великой Отечественной войны, ещё советского периода, а с ним соседствует большой крест.
— А храм-то не типовой? — интересуюсь, глядя на здание, выстраивая непростую беседу. — По всему видно, что здание старое, но не под церковь изначально возведенное.
— Да, здание 1904 года. Это поместье «София» помещика Карпова, сам дом управляющему принадлежал. После революции 1917 года здесь что только не располагалось. Во время оккупации у фашистов тут комендатура была. Местные старожилы чего только не рассказывали о том, какие зверства здесь творились. Поэтому и памятник воинам Великой Отечественной здесь и установили, чтобы все помнили о том, что пережил Донбасс в те годы, — отец Александр тяжело вздыхает, сцепляет руки на коленях. — Но, видимо, не всем этот урок впрок пошел. Да и как говорится: «Если Господь хочет наказать человека, он лишает его разума».
... Ну а после войны здесь школу открыли, — продолжает историческую справку священник. — А потом, когда демографическая ситуация изменилась, детей стало меньше, начали укрупнять школы, и ее закрыли за ненадобностью. До 1989 года дом так и растаскивали по кирпичам, пока не решили открыть храм. По сути, это мой дом. Все вот этими руками делал, — не без гордости мужчина показывает мозолистые ладони. — Я вообще очень мастерить люблю, гайки там всякие крутить.
«Молимся и тушим пожары»
Мой вопрос о том, как жилось все эти годы, отец Александр будто предвосхитил.
— Вы знаете, это иначе как чудом не назовешь, именно чудом. Война — это, конечно, бедствие, это трагедия, это горе, беда, но общество больно, и поэтому Господь идет на крайнюю меру, когда Он посылает такое испытание. С Божьей помощью мы все пережили молитвами святых отцов. Бог нас хранил в молитве и нашей вере. И мы выстояли.
Выстоять было очень тяжело. Поселок находится аккурат в трёх километрах от Марьинки, с 2014 года это была территория прямого соприкосновения с украинскими военными. Поначалу те просто глумились над поселком, посылая свои снаряды куда попало.
— Тут от нас по прямой через речку до первой линии всего метров 800. Противостояние очень жесткое было. Артиллерия туда-сюда. Мы только молились Богу. Даже во время обстрелов службы были. И знаете. за все время прилетов, а их было десяток самых серьезных, в том числе и реактивные снаряды «Град» или 155-миллиметровые, а однажды что-то прилетело такое, что аж воронка четыре метра была, но Господь уберег, ни один снаряд не навредил людям, — объясняет батюшка. — А вот храму, как видите, повезло куда меньше. Верхний этаж сгорел сразу же. Перекрытие было деревянное. Это было 25 августа 2014 года в середине дня, где-то в 11:45. Аж стрелки часов, которые висели в храме, запеклись от температуры, — вспоминает первый тяжелый обстрел священник. — Чудо, что день был не служебный, понедельник. Из людей на подворье были только помощники и трудники. Благо было куда спрятаться и переждать. Нам сразу три снаряда прилетело. Один вот здесь лег, в паре метров от нас, — показывает на присыпанную неподалеку ямку, так-то с виду и неприметную. — Второй вон там, за воротами, буквально в пяти метрах от восточных ворот пришел. А третий попал прямо в купол. По всему было видно, что стреляли в храм специально. Уж слишком кучно легли.
Мы, увы, ничего не могли сделать. Оцепенение. Понимаешь, что горит храм. А обстрел не прекращается. Только и успели спасти некоторые иконы и документы. Ребята прямо в огонь кидались, но почти все сгорело. Там, где были такие у нас более-менее иконы в центральной части храма, — показывает рукой туда, где некогда основной зал для богослужений теперь зияет пустыми обугленными окнами-глазницами, — там огонь набрал силу очень быстро, и мы не могли ничего оттуда взять. А вот восточный придел мы успели отвоевать. Но потом волей судьбы и то сгорело.
Мы несколько раз горели. Так и служили — без крыши, под открытым небом. Все, кто чем мог помогали восстанавливать место для служения. А у нас тут люди все работящие. Большая часть — шахтеры, трудной работы не боятся. Так они буквально за 3–4 дня соорудили крышу односкатную. Котельная тоже погорела. Холодно, неуютно, сыро. Ну, как говорится, где набивалось 50–70 прихожан, то и 90 человек приходило. Так и служили: в тесноте, зато все как один молились.
Кровавая охота на православие
Снаряды прошивали стены векового здания как шило масло. Даже когда уже гореть было нечему, обстрелы продолжались. А после 2022 года — с началом СВО — продолжались с еще большим остервенением.
— Видите осколок? Это с южной стороны прилетел, — в храме отец Александр показывает уже относительно свежие следы от прилетов. — Это не всё. Кое-что мы замазали. А было такое, что метровая стена — и боеприпас с запада пролетел. Вот дырочка маленькая, буквально три сантиметра. Прошил эту метровую стену насквозь. Вот от этого иконочка Николая Угодника и пострадала, — крестится и целует лик святого. — Потом снаряд дверь проломил, и опять чудом никто не пострадал. Ну как так можно! Сюда же люди за утешением и помощью приходят. Храм — это святое для православного, — глядя на алтарь, сам себе внимает священник и сам же находит ответ на свой вопрос. — А там, на той стороне, натовские инструктора и большие чиновники в Киеве, для которых главный враг — это не ополченцы и не Россия, а ортодоксальное православие. Поэтому не надо удивляться, почему они стреляют по храмам.
— Не могу не спросить. На улице рядом с крестом постамент с табличками...
— Это уже наши ребята, которые за эти десять лет погибли, защищая поселок. Наши ополченцы со всей России здесь, — акцентирует батюшка, не разделяя на местных и приезжих защитников. — Приезжих было много. Сейчас там чуть больше 200 имен, но на самом деле уже около 300 будет.
— А вы говорите, что вы не герой. Для людей вы герой не меньше, чем ребята, которые сражаются с оружием в руках.
— Да ладно, я тут страху натерпелся. А с другой стороны, бояться тоже устаешь. Ну, убьют, да и убьют. Хуже, когда ранит и калекой останешься. А так на все воля Божия. За людей переживаю тоже, потому как люди — это тоже ценность большая в храме, наряду со святынями, ведь их руками созидаются храмы. Многие поуезжали, конечно — но как ВСУ отбросили дальше Марьинки, стало тише, то и люди стали возвращаться потихоньку. Всё же родная земля.
— Но я знаю, что прилетает до сих пор, особенно дроны мешают.
— Бывает, но все равно гораздо меньше, чем раньше. А дроны — те да, настоящую охоту на людей устраивают. Специально. Я на кладбище отпеваю усопшего и не верю своим ушам. А он жужжит прямо над нами. А потом прилет. Несколько успели наши ПВО сбить над Марьинкой. Никак не оставят нас в покое. Ну ничего, переживем и это. Забыть только сложно.
Забыть трудно, а помнить надо
Видно, что диалог отцу Александру о пережитом всё же дается с трудом. Поэтому, не дождавшись моего очередного вопроса, он решился сам рассказать о том, что из памяти никогда не сотрётся.
— Иногда, конечно, до меня не доходило. Принятие — это всегда тяжело. Вот и я не понимал, как такое может быть. Вот сидит мама, сидит сын у себя дома. Маме 70, сыну 50. Пролетел снаряд, убил их обоих, — с содроганием в голосе делится священник. — Я отпевал их на кладбище, а сам вот не могу никак поверить в происходящее. Глаза видят, а сознание не может это принять. Как такое может быть?
— Но ведь у вас наверняка была возможность уехать. А кто-то так и поступил, — задаю не очень приятный вопрос.
— А куда? Да и зачем? У меня даже помысла не было куда-то уехать. Я здесь родился, я на этой земле вырос, я здесь и буду лежать. в этой земле. Мне говорили: поди ты к владыке, начальству, попросись куда-то в другой приход или вообще выезжай.
— Вы считаете это своим испытанием?
— Это моя малая родина. И я люблю свою малую родину. Из этого складывается большая Родина. Я переживаю за Отечество, за то, что происходит. И когда видишь вокруг себя все как бы из своего окопа, как меняется жизнь, как меняются люди. На нашу землю пришли со свободой демократии, пришла чуждая идеология, вседозволенность, чуждый дух пришел, чужие нравы, чужие вкусы. Совсем не наше все пришло. Я считаю, что общество было разрушено еще до войны без единого выстрела. Уклад жизни разрушен. Институты морали, власти, семьи, права — все это было разрушено до войны еще. А это вот уже, так сказать... целенаправленное разрушение. Ну православие — оно вообще ортодоксально, и люди, которые в укладах живут, им это все не нравится. Поэтому задача... Не только пережить, но и, когда уже война закончится, вернуться к тем ценностям и традиционным вещам, которые давали нам всегда силы восстановиться из пепла. А это только наша вера.
— Я смотрю, у вас на поминальном алтаре стоят фотографии ребят. Это местные все, получается?
— Это Герой России — наш прихожанин. Его мама — наша прихожанка. Это — тоже наши прихожане. Если здесь все фото разместить, стены не хватит. Но мы обязательно сделаем отдельный стенд специально, чтобы помнили. Это, знаете, очень непростое время. Без этого прошлого и будущего нет. Люди должны знать, и молодежь особенно, чем живем, какими корнями, каким духом дышим. И как даются эта свобода и мир. Поэтому это нужно. Память должна быть. Конечно, это боль, это страдание, это печаль, потому что многие потеряли близких. Эти раны будут заживать долго, очень долго. Скорбь не дает человеку пребывать в праздности и в беспечности. В Ветхом Завете есть такие слова: «Лучше быть в доме скорби, нежели в доме пира». Сердце мудрого — в доме скорби, сердце глупого — в доме веселья. Надо трезво смотреть на вещи, — сказал отец Александр, перекрестился и поцеловал Богородицу.
Странное ощущение у меня сложилось после этого общения. Душевное, тёплое — и одновременно требующее осознания увиденных следов войны, которая нисколько не сломила этого жилистого сухощавого мужчину с добрыми и такими пронизывающими глазами.