Его боялись и ему верили. Грузный, неуклюжий, с глазами уставшего быка — он стал самым человечным монстром на телеэкране.
А потом просто ушел, оставив после себя тишину и вопрос: как актер, ненавидевший славу, смог перевернуть наше представление о зле?
Представьте себе Нью-Джерси. Не гламурный Манхэттен, а его рабочую, промышленную окраину.
Здесь пахнет не дорогими духами, а кофе, чесноком и асфальтом. Здесь мужчины работают руками, не разговаривают о чувствах и решают проблемы без лишних слов.
Именно из этой, пахнущей настоящей жизнью среды, вышел человек, который навсегда изменил лицо телевидения.
Он не был голливудской звездой в классическом понимании. В нем не было полировки Брэда Питта или загадочности Джонни Деппа.
Джеймс Гандольфини был иным. Он был настоящим. Как, то самое домашнее вино, о котором позже напишет его друг, — честным, без прикрас, с терпким послевкусием.
Рим. Июнь 2013-го
Отель Boscolo Exedra Roma. Роскошь, которая ему, выходцу из семьи каменщика, всегда была чужда. Он здесь проездом, с сыном. Вечер 19 июня. В ванной комнате гостиничного номера раздается глухой удар.
Его тринадцатилетний сын Майкл, обеспокоенный тишиной, находит отца бездыханным.
Сорок минут врачи борются за жизнь 51-летнего актера. Тщетно. Остановилось сердце того, кто заставил биться миллионы сердец по всему миру, глядя на него с экрана.
Так оборвалась жизнь человека, который всего за несколько лет до этого казался воплощением несокрушимой силы.
Но сила эта была иллюзией, тщательно сконструированной игрой. А под ней скрывался ранимый, рефлексирующий человек, с детства носивший в себе груз, который в итоге его сломал.
«Крестьянин» из Нью-Джерси. Закалка характера
Джеймс Гандольфини-младший родился в мире, где ценились не слова, а дела. Его отец, Джеймс-старший, прошедший Вторую мировую и получивший «Пурпурное сердце», держал семью в ежовых рукавицах.
Он с гордостью называл своих детей «крестьянами» — не в унижение, а как напоминание о простых, честных корнях.
Дом пах базиликом и помидорами — мать, Санта, выросшая в Неаполе, свято хранила итальянские традиции. Но язык предков остался для маленького Джеймса тайной за семью печатями.
Родители говорили на нем, когда не хотели, чтобы дети понимали. Возможно, именно эта двойственность — быть частью культуры, но не до конца понимание ее языка — зародило в нем ту внутреннюю раздвоенность, которую он позже блестяще сыграет.
В школе он не был ботаником. Первый красавец, звезда баскетбольной команды. Казалось бы, стандартный набор американского подростка. Но уже тогда в нем жили контрасты.
Спортсмен с театральным кружком. Сердцеед, который после смерти первой любви в автокатастрофе надолго замкнулся в себе. Эта ранняя трагедия научила его прятать боль куда подальше, за грубоватой внешностью.
Нью-Йорк. Бармен, который подсматривал за жизнью
Переезд в Нью-Йорк не был триумфальным шествием. Это была борьба за выживание. Работа барменом, а затем и администратором в ночном клубе стала его настоящим университетом.
Именно здесь, среди ночных огней и джаза, Гандольфини-актер проходил свою главную практику.
Он не просто разливал напитки — он впитывал типажи, улавливал интонации, подсматривал за человеческими драмами, разворачивавшимися у его стойки. Эти «уличные» наблюдения стали бесценным топливом для его будущих ролей.
Он не рвался к славе. Сомневался в себе. Даже когда его первый бродвейский дебют в «Трамвае "Желание"» рядом с Алеком Болдуином состоялся, это не вскружило ему голову.
Он был тем редким типом актера, который не «строил карьеру», а просто делал свое дело — честно, без надрыва.
Тони Сопрано. Монстр с душой ребенка
Когда Дэвид Чейз искал актера на роль босса мафии, терзаемого паническими атаками, Гандольфини был неочевидным выбором.
Продюсеры видели кого-то другого. Но Чейз разглядел в нем ту самую, решающую грань:
- в его глазах читалась не только угроза, но и глубокая, почти детская уязвимость.
Тони Сопрано в исполнении Гандольфини — это не картонный злодей.
Это живой, сложный, противоречивый человек. Он мог душить предателя одной рукой, а другой — нежно обнимать пони своей дочери.
В его взгляде мелькали ярость, тоска, растерянность и любовь. Гандольфини не играл гангстера. Он показывал трагедию человека, запертого в клетке собственной судьбы, культуры и психики.
Он заставил нас сопереживать монстру, и в этом был его гениальный и опасный дар.
Слава обрушилась на него как лавина. Три «Эмми», «Золотой глобус». Но он ненавидел этот цирк. Чтобы «удержать» образ, он набрал 12 кг и уже не мог от них избавиться.
Публика ждала от него Тони Сопрано 24/7. Это его тяготило
Он пытался сбежать в независимое кино («Человек, которого не было» Коэнов), в романтические драмы («Довольно слов»), но тень патриарха Нью-Джерси была несмываемой.
Орёл над собором.
Его похороны в соборе Иоанна Богослова были прощанием с королем. Коллеги по «Клану Сопрано», знавшие его не как «звезду», а как сложного, щедрого и надломленного друга, не скрывали слез.
И в самый пронзительный момент, когда церемония подошла к концу, на крышу собора сел орёл. Несколько минут он смотрел на собравшихся, а затем взмыл в небо.
Это была слишком поэтичная метафора, чтобы быть правдой, но слишком красивая, чтобы в нее не верить. Казалось, сама природа отдавала последние почести человеку, чья душа была столь же огромной и неукротимой.
Он ушел, как и жил, — внезапно и без пафоса. Он не оставил после себя трактатов об актерском методе. Он оставил чувство. Ощущение, что вы знали этого человека лично. Что он был своим парнем. Честным. Настоящим.