Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Голова всякого русского (если, конечно, это не голова какого-нибудь современного зумера или просто вместилище никак не связанных меж собою информативных фактов и предметов - вроде "фломастер", "Ленин", "пирамидон" и "гладиолус") так уж устроена: в ней непременно со школьной скамьи накрепко засели некоторые исторические даты, позабыть которые невозможно даже при наличии рассеянного склероза. Например, набор цифр "1812". Или понятие "октябрь 1917-го". Или - вот, всё равно, что "дважды два - четыре": титульный "декабрь 1825-го". Тут уж что ещё в сем декабре ни произойди, кто ни родись или - не приведи Господь - ни преставься, а всё одно - день 14.12 покрывает собою весь месяц, не давая остальным тридцати его дням ни малейшего шанса на самобытность. И ведь "вопиющей несправедливостью" это не назовешь - такое уж это событие в жизни Империи; здесь окончательно завершилась одна Эпоха, и началась иная, которой суждено продлиться 29 лет (или, точнее, неполных тридцать).
Но мы всё же нарушим двухвековой уклад и восстановим справедливость: ведь по сути начался декабрь прямо математически - с первого числа (как и у "РРЪ") и сразу с весьма приметного для, пожалуй, всей России события, главным героем которого стал... Lepus timidus. Между прочим, взывать к нему некоторые читатели РРЪ принялись ещё октябрем. Так кто же это? А - обычный русский заяц, имевший наглость (а, лучше сказать, - посланный свыше!) перебежать дорогу некоей закутанной в тулупы странной парочке -садовнику из сельца Михайловского Архипу Курочкину и крепостному человеку помещицы Осиповой Алексею Хохлову. Последний выглядит для крепостного весьма странно, что и не удивительно вовсе - ведь это г-н Пушкин, решившийся по подложным документам сбежать в Петербург. Но Судьба, зная веру Пушкина в приметы, на сей раз решила поберечь его, послав на дорогу нашего умничку Lepus timidus, и "Алексей Хохлов", недолго поразмыслив, распорядился ехать назад. Очень любопытны размышления на эту тему нашего замечательного именитого современника Андрея Битова:
Он очень верил в Судьбу: взвешивал на ее весах свой гений. Отсюда и необыкновенная приверженность к суевериям. Он, если что забывал дома, никогда не возвращался, верил в заговоренную копеечку. В 1825 году, накануне восстания декабристов на Сенатской площади, он совсем было собрался в самоволку из своей ссылки, из Михайловского, в Петербург, но заяц перебежал ему дорогу, и он повернул обратно. Таким образом, он не стал участником восстания и не был сослан в Сибирь. Там бы он, буде сослан, настрадался бы, но зато прожил в кругу друзей, написал бы бездну поэм «разнообразными размерами с рифмами», не женился бы на Наталье Николаевне, не стрелялся бы с Дантесом, а вернулся бы, реабилитированный в 1856 году, крепкий как дуб, с бородою лопатой, в толпе благородных бородатых друзей. Но тогда бы он не написал "Медного всадника"...
Эта тема с благородным зайцем, которому вся Россия должна быть признательна, - одна из самых занятных в пушкинской биографии... Особенно для тех, кто любит пофантазировать на предмет "а что, если бы..." Я вот, к примеру, тоже такое обожаю, только у меня помимо "зайца" есть ещё менее избитый вопрос: - а что, если бы Александр Павлович в свое время всё же решился бы отдать в открывающийся царскосельский Лицей младших братьев Николая и Михаила? Как сложились бы судьбы и их, и Пушкина? Верно, подружились бы, а уж будущий Император знал толк в старой дружбе!.. Да, прелюбопытно... Кстати, уже участвовавшая в иллюстрировании цикла о русском театре двухсотлетней давности график и наставник творческой молодежи Ольга Сандалова поделилась с нами очередным эксклюзивом "на тему"! Акции РРЪ неуклонно повышаются, а вы как думали...
Однако, пора нам уже из Михайловского в Москву, к верному нашему корреспонденту Александру Булгакову. Тут такое дело... Всё понятно, в Империи - великое горе (которое, однако же, не может длиться слишком долго, - ведь соблюсти узкие границы между "скорбью" и "радостью чествования нового государя" - умение особенное!), но иной раз лукавство и осторожность московского Булгакова так и проскальзывают меж строк.
- Я совершенно разделяю твои мысли насчет нашего императора. Я жил десять дней в Варшаве; все утверждают, что он умен, трудолюбив, строг, но справедлив, щедр и милосерд. Ежели горяч, то и это доказывает доброе сердце. Дай Боже, чтобы так же к тебе был милостив, как и покойный государь; но надобно ему время, чтобы тебя узнать. Кто служил хорошо Александру Павловичу, тот и брату его будет угоден...
Подобные эпитеты, касаемые Константина Павловича, несомненно, делают честь изяществу и деликатности пера Булгакова. Вменить Великому князю такое количество добродетелей, что и иному святому не приписывали, - учитесь, господа! Недаром оба Булгаковых были, что называется, "впору" при всех царствованиях, и многочисленными друзьями в самых высших сферах никогда обижены не были! Так и тянет продолжить излияния Александра Яковлевича строками из написанного много-много позже стихотворения 4-хлетнего (к 1825 году) Некрасова памяти совсем другого человека: "Сокровища душевной красоты совмещены в нем были благодатно..." Портрет сего вместилища красот - прилагается.
- Много уже прошло дней, а как ни заговорим с Наташей о покойном государе, все плачем. Он особенно к ней был милостив; бывало, на балах, где бы она ни сидела, изволит ее отыскать и танцевать с нею польский... Все ожидают с нетерпением манифеста о восшествии на престол; он покажет некоторым образом чувства и мысли нового государя
Эти строки датированы 6 декабря. А вот уже 11-е:
- Здесь слышно, что государю Константину Павловичу два раза кровь пускали из предосторожности и что от этого его величество не мог с братом своим ехать в Петербург. Манифест ожидается с большим интересом. Здесь было страшно подняли купцы цену на все черное, но умное распоряжение министра финансов, коим позволяется до будущего марта ввоз всего этого из-за границы, остановило жадность монополистов...
"Умное распоряжение министра финансов"? Экой вы, г-н Булгаков, всё-таки... лукавец! А ведь ещё октябрем, поминая усопшего Гурьева, прошлись перышком по персоне Канкрина, да не так, чтобы слегка, а вполне откровенно: "... графа Дмитрия Александровича не очень любили, а этого (Канкрина - "РРЪ") все ненавидят".
Однако, двигаемся ещё на несколько дней далее!
- Ну было же слез в соборе, любезный друг. Всякого поражало, что чем праздновать рождение государя, мы съехались оплакивать его кончину. Князь (Голицын - военный губернатор Москвы - "РРЪ") приехал очень рано, как и я, стал возле меня, и мы все говорили до прибытия Филарета. О чем? – угадаешь. Как провозгласили: «И учини ему вечную память», – никто не имел довольно власти над собою, чтобы не заплакать, а женщины рыдали. Добрый князь Дмитрий Владимирович залился слезами, равно как и граф Петр Александрович Толстой...
Это письмо датировано 13-м декабря. А уже 16-го (подчеркиваю - 16.12!) числа Булгаков наивно - в счастливом своем неведении - вопрошает брата:
- Меня спрашивают, отчего не едет государь? Очень натурально: в верности России и обеих столиц он уверен, а в Польше не то. Как оставит он Варшаву без главы? Любя порядок, государь хочет сдать землю, как ее принял, и ожидает встретить Михаила Павловича, чтобы его оставить на своем месте. Да зачем же это не публикуют? Да что тут публиковать? Это мои догадки; не наше дело – мешаться в это. Мы присягали, все покойно, чего же вы еще хотите?
Глубоко символично, что со смертью Александра Благословенного (надобно трактовать так - с уходом Эпохи) тихо угасает навсегда живой покамест заметнейший её свидетель и непосредственный участник - Фёдор Васильевич Ростопчин.
- Я был у графа Ростопчина и нашел ужасную перемену в нем: болен, было два консилиума. Он-таки вспомнил мой совет, позвал Пфеллера. «Пфеллер, – как я ему постоянно твердил, – это врач, прямо для вас созданный: он в одно время и врач, и друг, и тиран своих больных; он вас быстро вылечит...» Старик тем уже сделал пользу, что доказал графу, что у него нет водяной в груди, а начало астмы, геморроиды и желчь испорченная. Старик ручается, что пройдет все; только больной желт, слаб и изнурен.
Давно уже пребывая в отставке, былой яркий персонаж российской Истории, "сумасшедший Федька" - как называла юного камер-юнкера Екатерина II, угасает ныне в Москве. Смерть дочери Елизаветы прошлым годом добила его окончательно. Пфеллер - каким бы искусным эскулапом ни был - помочь уже не в силах. Концом декабря графа разобьет паралич, не станет же Ростопчина уже в январе следующего года. До самой последней минуты верный друг Булгаков почти каждодневно пребывал при умирающем. Процесс расставания души графа с больною оболочкой был мучителен, он не раз просил Александра Яковлевича уговорить врачей прекратить его страдания, и только решение применить опиум помогло как-то облегчить последние недели его. Почти все декабрьские - после 15 числа - письма к брату в Петербург большею частью посвящены именно Ростопчину, а вовсе не тому, о чем мы могли бы предполагать...
Наблюдательный читатель, верно, заметил цифру "I" в названии, а это означает, что мы с вами встретимся уже буквально вот-вот - чтобы продолжить путешествие по декабрю 1825-го.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу