Сто лет назад. 27 сентября 1925 г., в день Воздвижения Господня, в возрасте 32 лет в туберкулёзном санатории «Под Плешью» близ Праги скончался Яков Дмитриевич Садовский, один из отцов-основателей евразийства, ближайший соратник и друг Петра Николаевича Савицкого. С тех пор этот день было решено отмечать как День памяти умерших евразийцев, каковую традицию мы торжественно восстанавливаем сегодня. Человеческий и идейный подвиг Якова Садовского, его биография и роль в евразийском движении слишком мало известны даже сейчас и даже в кругу историков-специалистов, не говоря уже о широких массах. До сих пор неизвестна даже точная дата его рождения. Доселе ни одной фотографии мыслителя не было в Интернете или опубликованных книгах, и единственное сохранившееся архивное фото из Государственного архива РФ мы публикуем здесь и сейчас. Опубликованное в 1920-е годы печатное наследие Садовского составляет всего лишь пару сотен страниц, сохранившиеся в архиве его неопубликованные письма Савицкому – менее сотни листочков. Несмотря на эту краткость, вклад мыслителя в евразийство заслуживает обстоятельного рассмотрения.
Яков Садовский родился в 1893 г. (хотя в литературе встречаются и другие даты) в селе Призначное Курской губернии (с 1954 г. – в составе Белгородской области) и всей своей жизнью был связан с курской деревней. Его отец был священником с малорусскими корнями из Подолии. Детей в семье было пятеро. Жизнь Садовских протекала в деревнях со смешанным – великорусским и малорусским – населением, и Яков свободно разговаривал с мужиками на обоих наречиях. Получив образование в гимназии в Белгороде и университете в Варшаве (что роднит его с другим выдающимся евразийцем Василием Петровичем Никитиным), Садовский стал экономистом и финансистом. В 1914 г. он добровольно ушёл на фронт, стал Георгиевским кавалером и был вынужден на семь лет прервать научные исследования. После октября 1917 г. крестьяне родного села позвали его как авторитетного человека «делить землю по справедливости». Яков Садовский с головой погрузился в пучок интриг и скандалов между крестьянами. Ему пришлось сталкиваться и с горячими сторонниками передела, и с теми, кто отрицал его необходимость и неодобрительно качал головой по поводу преобразований. Предложенное Садовским решение крестьяне одобрили открытым равным голосованием. В итоге они были удовлетворены дележом и в благодарность наделили самого «Митрича», «поповского сына», лучшим участком в 1,3 десятины. Они даже предлагали женить его на любой из местных крестьянок, от чего Садовский благоразумно отказался. Одно было для него несомненно: качество земли и количество скота после весны 1918 г. резко упало, а даже участники и сторонники передела не желали его повторять и через год делиться снова с кем-то ещё. Это привело Садовского к мысли о необратимости разложения общинного передельного землевладения и необходимости довести до ума столыпинские принципы наделения землёй.
В 1919 г., после прихода Добровольческой армии Деникина на Курскую землю, Садовский стал белым офицером – в одном ряду с другими будущими евразийцами. В 1920 г. он вместе с армией эвакуировался в Галлиполи (его родственники остались в Советской России и подвергались гонениям), потом около года жил в Сербии, торговал лошадьми и табаком в лавке, а в 1921 г. вместе с евразийцами попал в Прагу, стал там стипендиатом кафедры финансового права и сотрудником «Русской мысли» Струве, напечатал несколько узкоспециальных статей о финансах. Всё это он делал рука об руку с Савицким, а когда Георгий Флоровской поссорился с последним и съехал с их общей комнаты, Садовский занял его место и около года жил под одной крышей с основателем евразийской геополитики.
В феврале 1924 г., уже зная о своей смертельной болезни – чахотке с кровотечением из лёгких – Садовский вступил в брак с Антониной Андреевной Диденко (Гончаренко). Венчал их о. Сергий Булгаков, посажёным отцом был Пётр Струве, а шафером – один из его сыновей. «Пока я не примирился с тем, что я не жилец на белом свете, и борюсь», – говорил Яков Дмитриевич. На собранные Савицким и Струве средства Садовский смог оплатить проживание в туберкулёзном санатории, периодически выезжая из него погостить в Прагу к другим эмигрантам (последний раз – за десять дней до кончины). Врачи достаточно верно рассчитали остававшийся срок жизни Садовского – менее двух лет, и он, зная о своей приговорённости, стремился прожить оставшиеся месяцы и дни на полную катушку. Превозмогая боль в боку и постоянную высокую температуру, он ездил, выступал, писал всё больше и больше, торопясь оставить семена своих слов в сердцах окружающих.
Садовский был вдохновителем антикатолического сборника статей «Россия и латинство», хотя сам не принял в нём участия. Он создал ядро Пражского евразийского семинара, организовывал там доклады известных деятелей, остро полемизировал с оппонентами евразийства, взамен отпавших Флоровского и Бицилли привлёк в ряды движения молодых историков С.Г. Пушкарёва и Н.Г. Жекулина, сотрудничал с Г.В. Вернадским и С.Л. Франком, создал даже особое «евразийское варенье и печенье». «Я евразиец душою и телом», – говорил Яков Садовский. – «Для меня евразийство есть смысл жизни. Ни на какую руководящую роль я не претендую, потому что не считал и не считаю себя творцом идеологии или способным руководить».
История раннего евразийства во многом была историей его постепенного отпочкования от белого движения и конкретно от «струвизма». Садовский даже в 1925 г. считал, что евразийство призвано лишь «расширить, заострить и дополнить» струвизм. Савицкий не меньше Садовского начинал как ученик Струве в анализе экономических и политических условий великодержавности России как империи. До 1925 г. евразийцы не порывали окончательно с «Русской мыслью» Струве и первыми выпусками газеты «Возрождение». Лишь совершенно непристойная, хамская по тону антиевразийская информационная кампания, в которой приняли участие А.А. Кизеветтер и Б.А. Гуревич, И.А. Ильин и В.В. Шульгин, К.В. Зайцев и В.В. Зеньковский, В.С. Варшавский и И.С. Белецкий, привела к окончательному организационному разрыву евразийцев с их первоначальной белогвардейской средой и вдохновителями струвизма. Садовскому было нестерпимо больно видеть крайне низкий уровень брани вместо аргументов со стороны оппонентов, особенно его возмутило хамство со стороны профессора И.Д. Гримма, после которого он вышел из числа сотрудников «Возрождения».
При этом Садовский наряду с Савицким оставался эталоном максимальной «правизны» в евразийстве, носителем принципиально антикоммунистических убеждений и человеком, чуждым всякой идеализации и приукрашивания монгольского ига. Он резко протестовал против подобных тенденций у Трубецкого и Сувчинского и встретил понимание со стороны Савицкого. Экономическую программу раннего евразийства – «теорию хозяина», «хозяйнодержавие» – разработал именно Садовский, а Савицкий пропагандировал и истолковывал в своих многочисленных статьях. Эта теория сближалась с «мелкобуржуазными» концепциями вроде английского дистрибутизма и американского лонгизма, противопоставляла себя как коммунистическим экспериментам, обрушившим экономику России в пропасть, так и язвам капитализма. Садовский мечтал о том, что все крестьяне получат гарантированную личную собственность на участки земли и орудия труда. Роль государства как организатора и регулятора экономики при этом он считал незаменимой и ярко проявившейся уже в императорской России.
Вслед за Струве Садовский был чужд народнических утопий, тем более что простой народ он знал лицом к лицу. Он неоднократно подчёркивал, что народ есть душевная масса, рефлексировать над которой призвана национальная интеллигенция и служилые люди (военные и чиновники) – образованный класс, налагающий узду аполлонической мерности и обуздания на народные дионисийские страсти. Трагедия послепетровской России, по его мнению, заключалась в том, что двести лет над Россией господствовала западническая, антинациональная интеллигенция, преклонявшаяся перед «последними словами Европы». В гимназиях и университетах процветали антимонархические, республиканские, либерально-демократические теории, на которых выросло не одно поколение российской интеллигенции. Именно эти «двести лет идейного холопства», по Садовскому, привели страну к катастрофе 1917 г., когда власть взяли наиболее радикальные западники-рационалисты, материалисты, адепты Маркса и Энгельса. Как скажет позже Вальтер Шубарт, «в большевизме загнало себя насмерть русское западничество». Революция 1905–1907 и 1917–1922 гг. для Садовского – «Чёрная Смута», которая не была случайной, она стала итогом длительных и закономерных процессов разложения дореволюционного общества. В ней были виновны и государственная власть, и дворянство, и народническая интеллигенция – все они проявили в критический момент 1917 г. паралич воли. Садовский внимательно следил за первыми евразийскими статьями Льва Платоновича Карсавина, и его последующий шедевр «Феноменология революции» (1927) несёт на себе отблеск идей Якова Дмитриевича.
Итак, революция была закономерной, но при всём том она не может быть оправдана никогда: «Сам по себе процесс революции есть разрушительный и злой». Вестернизаторская революция в России, говорил Садовский, разрушила всю пирамиду этики: мораль, право и политику. Дальнейшее творчество и восстановление страны возможно лишь путём преодоления разрушительных последствий большевизма: «Наше евразийское здание культуры и государственности с подчинёнными экономикой и правом может быть воздвигнуто только на пепле Ленина и его творчества». Отвергая милюковскую теорию о «трёх максимализмах», мыслитель провозглашал: «Есть на свете не три, но два максимализма: наш и большевицкий». Он предвидел борьбу между ними: «Долой коммунизм, материализм, атеизм! Борьба до уничтожения Антихристовых слуг и их дела огнём, мечом и водой, уничтожения до основы». Эти настроения, распространённые в правой эмиграции, равно как и в оппозиции внутри Советского Союза (например, у А.Ф. Лосева), следует иметь в виду при всесторонней характеристике раннего евразийства.
Однако возврата к прошлому, к ментально западнической дореволюционной атмосфере, будь то в её правоконсервативной струвианской или леволиберальной милюковско-керенской версии, полагал Садовский, быть не может: многие «монархисты» сами заражены миазмами безбожия и космополитизма. (В теории Садовский выступал за «православное царство» и сам был монархистом, но отказывался поддерживать любых тогдашних претендентов на престол из Романовых, пока Россия не исцелится от болезни европеизма.) Поэтому евразийцы должны бороться на два фронта: против большевиков и против правых «реставраторов», мечтающих повернуть время вспять. Им на смену мыслитель выдвигал новую «идею-правительницу», заявленную как евразийская. «Евразийское» при этом для Садовского означало вовсе не «азиатское» или «кочевническое» (в оценках ордынского господства как «гнуснейшего и подлейшего рабства» он был весьма строг), а именно самобытно-русское, народное и притом православное, не европейское и не азиатское начало. Мыслитель называл тремя китами евразийства «Церковь, нацию и власть» и усматривал корни этих идей уже у Достоевского. Послепетровский разрыв русских верхов и низов, лишивший Россию единой «культуры большого стиля», должен быть преодолён. Не отвергая всё полезное из Европы и Азии, нужно «вернуться в Москву» в духовном смысле.
Целью этого движения Садовский называл «восстановление культурно-творческого единства русского народа, интеллигенции и власти». При этом он, вполне в русле большинства эмигрантских программ (от великого князя Николая Николаевича до младороссов-кирилловцев) допускал после падения большевизма и сохранение системы Советов, и закрепление земли в личную собственность крестьян, и вхождение в новую евразийскую элиту некоторых красных командиров, администраторов и антимарксистски настроенных рабочих. Он усматривал в СССР заметное недовольство народа «бесчеловечной разбойничьей теорией Маркса – Ленина». По мнению Садовского, русский народ стихийно воспринял лозунг Советов как аграрной революции как шанс на устранение «барских» европеизированных верхов и получение средств производства себе в собственность: «Жажда богатства у крестьян и рабочих позволила Ленину возглавить вдовствующий русский престол. “Интернационалом” и “мировым пожаром” Ленин не увлёк бы и 0,001% населения»
Садовский прямо называл себя традиционалистом: «Евразийцы считают принципиально поход на традиции и на устои великим злом. Традиционализм – это высшая степень культурности. “Иван, не помнящий родства” – нация, отрекшаяся от своего прошлого, недостойна уважения». В основе русской традиции лежит православие, которое всегда оставалось в центре мысли Садовского. Церковь и храмы были очень дороги ему как «совесть народа». Он подчёркивал византийские духовные корни русской монархии. Он считал безнравственным безбожный капитализм, погоню за прибылью, равно как и материалистический марксизм-ленинизма. Право и экономику мыслитель рассматривал как сферы, подчинённые требованиям христианства. Приоритет духа над материей (законодательно закреплённый в современной России) он подчёркивал уже в первых строках статьи «Оппонентам евразийства». Садовский видел будущую Россию как православное государство с обязательным религиозным воспитанием детей, но со свободой Церкви от административной опеки государства.
Будучи воцерковлённым, набожным человеком, Садовский говорил: «Для евразийцев мир – Божий сад, где есть много тени, но больше света». Человек призван радостно, оптимистично, бодро работать над его благоустройством. Такой человек и был идеальным «хозяином» экономической теории евразийцев. В таких сильных людях воплощалась, по Садовскому, «стихия государственной мощи». Признавая онтологически положительное значение государства и экономической роли этатизма, он развивал начала струвизма в направлении, более соответствующем межвоенной эпохе 20-30-х годов. Садовский подчёркивал: «Мировая духовная и политико-культурная экономическая гегемония Западной Европы кончилась вместе с мировой войной. Никакие стремления, никакие меры не вернут Европе былого верховенства». Мир он называл системой равноправных локальных культур, отвергая всякий европоцентризм. Как и многие другие белые эмигранты, мыслитель сетовал на многовековую враждебность Европы к России, прорывающуюся наружу при каждом удобном случае, на её невежество относительно России и нежелание знать реальную обстановку. Однако Садовский не был враждебен к западной культуре как таковой. Он лишь отличал её от российской, подчёркивал, что она годится лишь для кровных романо-германцев и не может быть усвоена славянами. Он призывал изучать и познавать опыт европейских конституций и форм собственности, однако говорил, что России нужно иметь окно в Европу, но не пролом в стене – а широкие двери при этом следует открыть на мировой Юг и Восток (Ближний, Средний, Дальний).
Садовский хорошо знал Европу (в том числе страну пребывания – Чехию), писал аналитические записки о её финансах, о новых тенденциях корпоративного представительства (профсоюзные и отраслевые палаты и проч.). Как и Василий Никитин, он любил читать французских правых традиционалистов. Однако слепое копирование европейского опыта в России мыслитель считал невозможным. В 1923–1925 гг. русская эмиграция наравне со всей Европой, от Черчилля до Льюиса, от Ильина и Шульгина до Струве и Мережковского, переживала период очарования режимом Муссолини. Савицкий заказал Садовскому статьи об исследовании сущности итальянского фашизма. Они не были написаны и опубликованы, но фрагменты этих рассуждений вошли в другие сочинения Садовского. Он доказывал невозможность для Италии, не имевшей даже своего угля и стали, добиться экономической автаркии, указывал (наравне, заметим, с Юлиусом Эволой) на отсутствие серьёзной духовной составляющей в фашизме, особенно очевидной в католической стране с папством в самом её центре. Режим Муссолини он называл неудачной пародией на Древний Рим, провинциальным и несоразмерным ответом на большевизм. С похожих позиций мыслитель анализировал интересный опыт «диктатуры сверху» Мигеля Примо де Риверы в Испании. Едва ли он мог предполагать, что его сын станет основоположником идеологии, которые многие историки впоследствии назовут ближайшим испанским аналогом евразийства… России не нужен итальянский фашизм, провозглашал Садовский, вместо него ей нужно евразийство как возврат к самобытным началам русской государственности киевского, владимирского, московского периодов (хотя конкретику жизни допетровской России он вовсе не идеализировал).
Садовский наряду с Савицким и Трубецким представлял следующую стадию развития старого русского имперского «национализма», преодолевшую западнические тупики струвизма. «Мы самые откровенные русские националисты», – говорил Садовский, употребляя данный термин, разумеется, не в современном значении идолопоклонства перед «нацией», а в смысле христианского патриотизма и приверженности многовековым традициям. Русскую государственность он называл плодом русской культуры, общим со всеми коренными народами Российской империи. Садовский отвергал ксенофобию и антисемитизм, но подчёркивал приоритетность оценок любого явления в российской жизни с точки зрения интересов русского народа, а не местечковых горизонтов кого-либо другого. Чуждаясь всякого шовинизма, настаивая на деятельном и активном включении всех народов страны в созидательный труд на общее благо, мыслитель указывал: «Разумно понятый национализм меньших народов не устраняет, но наоборот, требует их участия в более широкой великодержавной русской государственности. Русская государственность обеспечит более успешное развитие меньшим народам, как грузины, эсты, латыши и др.».
Нужно иметь ввиду, что подавляющее большинство русской эмиграции – от эсеров, меньшевиков и кадетов слева до националистов и монархистов справа – в 20-е годы прямо декларировали признание расчленения исторической России и отказа от претензий на лимитрофные образования после падения большевизма. Евразийцы были одним из очень редких исключений, не признававших «независимость» лимитрофов никогда и ставивших целью возвращение их (прежде всего Прибалтики, а также этнически русских земель в составе Польши и Чехословакии) в состав будущей России. Садовский провозгласил непримиримую борьбу с попытками британских геополитиков оторвать от России Балтийское и Каспийское моря, отверг демагогию как большевиков, так и эмигрантов о «добровольном федеративном союзе народов». «Если азербайджанцы пожелают видеть Баку самостоятельным и таможенно-политически изолировать его от России, а эсты добровольно согласятся стать dominion of the United Kingdom и сделать Ревель базой английского флота», то их сепаратизм нужно будет смести с лица земли вооружённой силой, был убеждён мыслитель. Будущую Россию он видел как «строй свободы на основе мощи» и провозглашал: «Подлинная национальная русская власть должна руководствоваться русскими интересами и не обязана считаться с тем, пожелают ли азербайджанские татары, чтобы бакинская нефть шла в Россию, или эсты, чтобы Ревель был русским портом». Кроме недооценённой статьи Николая Сергеевича Трубецкого «О народах Кавказа», которую Садовский успел прочитать перед смертью, едва ли кто в эмиграции осмеливался говорить в таком тоне имперского достоинства (разве что Василий Шульгин, один из немногих конструктивных и дельных оппонентов евразийства, во многом близкий по духу Садовскому). «Здоровый империализм делает честь нации и указывает на её жизнеспособность», – был убеждён мыслитель. Такой империализм не стирает идентичность подвластных этносов, не угнетает их, не обезличивает. Садовский призывал русских патриотов бороться против планов британского и германского, китайского и японского империализма, постоянно быть начеку.
Евразийское империостроительство Садовский наряду с Савицким понимал как создание экономической автаркии России. Он писал: «Евразия – это значит: Россия должна жить сама по себе, довлеть сама себе, сама должна являться светом для себя». Не отказываясь от технических и организационных, но не духовных, заимствований с Запада и Востока, не отвергая огульно ни одну из прошлых эпох истории России, всё же нужно ставить акцент на цивилизационную самобытность и хозяйственную самодостаточность в обеспеченности ресурсами в имперских границах. «Скрепить север и юг, восток и запад Российской державы культурно-экономическими скрепами, оплести хозяйственными узами, которые не разрубили бы никакие мечи – вот о чём мечтает и на что посильно работает евразийство», – учил Садовский. Он мечтал о демографическом взрыве Русского мира: «Рынки нам нужны не только для сравнения платёжного баланса, но и для будущего Российской Державы, которая, надо думать, будет иметь ежегодный прирост населения в 1–1,5 млн. душ».
Что касается внутриполитического строя будущей России после падения большевиков, то Садовский примыкал к той части эмиграции, которая видела полное банкротство прежних лозунгов «демократии», либерализма, парламентаризма, которая внимательно следила за взлётом моделей профессионально-корпоративного представительства. Сильно и властно публицист говорил: «Государство не является и не должно являться партийным орудием угнетения, но высшим судиею и вождём – свободным, беспартийным и мощным». Вместо «блажи народоправства» возникнет сильная, устойчивая и гибкая власть. Садовский первым убедил Савицкого и Трубецкого выдвинуть лозунг демотии – власти отборной элиты в интересах народа: «Править может и должно только культурное, сознательное, идейное меньшинство». С тех пор «демотия» стала официальным знаменем всех евразийцев. Мыслитель успел внести вклад в выработку критериев будущей российской элиты (тема, которую потом в эмиграции будут обсуждать повсеместно): «Нам необходим слой населения, не мягкотелый и не безвольный, не страдающий склонностью к мечтаниям и способностью к быстрым разочарованиям, но жёсткий, твёрдый, национально-эгоистичный, с сильным вкусом к власти. Он и явится носителем государственной идеи и сильной национальной воли». Это меньшинство, однако, будет иметь нравственный авторитет в народе и поэтому, в отличие от петербургской императорской и большевистской элиты, не будет противопоставлено обществу.
Со времён Каткова и Грингмута мало кто говорил таким повелительным, уверенным в себе тоном в русской консервативной публицистике. Продолжая их мысль о недопустимости копирования в России форм правления западных стран, Садовский подчёркивал: «Что касается государственного строя Российской Державы, мы думаем, что вообще основы его должны быть органично связаны с нашими условиями; иначе мы не будем иметь крепкого, устойчивого государственного строя». Он учил: «В грядущую эпоху российской истории, эпоху евразийской культуры, мы должны нащупать и дать свободу росткам, идущим от старых самобытных корней, обрезанных и пренебрежённых от Петра Великого до Ленина, – должны дать свободу этим росткам, сами, однако, не угашая добрых семян петербургского периода». «Грядущая Новая Россия пойдёт по своему самобытному пути, и слово Евразия станет символом грядущего века», – предрекал Садовский в своём «Дневнике евразийца», который он вёл с 20 июля по 20 августа 1924 г.
Внутри евразийского движения Садовский проявлял широкую терпимость и тактичность. Если его можно отнести к правому крылу движения, то он сам допускал наличие и центристского, и левого крыла. Его нацеленность на принесение обетов во имя возрождения Родины, на жертвенность превыше партийности поднимала его над уровнем мелочных склок и расколов внутри эмиграции 20-х годов. Когда в Карловы Вары перед смертью приезжал генерал Брусилов, Садовский поддержал его высказывание о бесплодной взаимной ругани между эмигрантами. Публицист писал непрерывно и активно, вплоть до последнего дня жизни, превозмогая страшный недуг. Отпраздновав Воздвижение Креста Господня 1925 г., мыслитель скончался от кровотечения. Сбылись его слова: «И хоть я обречён на гибель своею болезнью, всё же хочу увидеть что-либо из перемен в мире идеологическом».
На смерть Садовского Савицкий откликнулся сразу же в печатавшейся ротапринтно «Евразийской хронике»: «Спи спокойно, дорогой соратник и друг. Хотели бы мы, остающиеся, быть достойными светлой твоей памяти». Через два года Савицкий смог, наконец, напечатать полноценным тиражом в очередной «Евразийской хронике» обширный некролог-мемуар о Садовском. «От нас ушёл человек большой миросозерцательной и действенной ценности. Чувство русского государства и русского религиозно-народного быта проникало всю личность Якова Дмитриевича, наполняло равно идейный круг его сознания и любую подробность его обыденной жизни. Государственно-культурное бытие русского народа было, есть и будет крепко такими людьми», – писал Савицкий. Он подчёркивал, что революционная смута вынесла из толщи крестьянских масс на поверхность русской общественной жизни подобных людей, которые спасли Россию на краю бездны. При этом, по оценке Савицкого, «Яков Дмитриевич был неотрывен от народа и в то же время стоял на вершине русской культуры. Своей личностью он отменил пресловутый отрыв верхов от народа». Спустя два десятка лет, сидя в советском лагере, Савицкий посвятит своему соратнику проникновенное стихотворение:
Лучистый, почвенный и крепкий,
С приятным курским говорком,
Такой открытый, бодрый, меткий,
Такой приветливый во всём.
Ты – веянье земли весенней,
Дыханье пахотных слоёв,
Ты полон сил и вдохновенья,
Вопросов, мыслей, песен, слов.
Как, как могло с тобой случиться,
Что ты так рано отошёл,
Что суждено нам разлучиться –
Ты гроб в чужой земле нашёл.
Не довелось дожить нам вместе
До новых искромётных дней,
Душой согласной слушать вести
С великой родины своей.
Братья Якова Садовского подвергались репрессиям в советское время. Его родное село было сожжено немцами в 1943 г., но впоследствии восстановлено как одно из крупнейших сёл Прохоровского района. Тело Якова Садовского, а впоследствии и его супруги, упокоилось на участке 2гор-19-76 Ольшанского русского кладбища в Праге при Успенском храме. Но мечта мыслителя сбылась: его идеи совершили поворот в идеологии эмиграции и оказались востребованными в возрождённой России сто лет спустя. Дело осталось за малым: чтобы современники вспомнили, что в этот процесс внёс вклад и полузабытый русский мыслитель, сын белгородской земли Яков Садовский.