Ну вот, дожили. В стране, где о личном не говорят вслух, а шепчутся на кухнях, публичная исповедь о раке внезапно стала поводом не для поддержки, а для судебной экспертизы со стороны коллег по цеху. Вы знаете, я деже не особо удивлена тому, что история с болезнью Маргариты Симоньян — это по итогу очередной идеальный срез нашего времени. Где диагноз — уже не медицинский факт, а информационный повод.
Да-да, Маргариту в эти дни не обсудил только ленивый. Теперь каждая деталь, от даты выписки до сорта съеденной шоколадки, подвергается пристрастному анализу. А человек, переживающий, пожалуй, самый страшный период в жизни, вынужден оправдываться не в чем-нибудь, а в том, что он «неправильно» болеет.
Как вам такое? Давайте обсудим.
Поводом для этой странной дискуссии стал комментарий Отара Кушанашвили, который сам прошел через ад онкологии. И его реакция — это не просто слова, это крик души, замешанный на собственном травматичном опыте.
«Я не знаю никакой онкологии, которая позволяла бы сразу быть дома. Меня держали 12 лет в онкоцентре», — заявил он.
Фраза «12 лет в онкоцентре», конечно, гипербола, рожденная болью и стрессом. Я думаю, Отар просто слегка запутался или, наоборот, пытался придать своим словам больше значимости. Не суть. Потому что именно эта фраза прекрасно передает то ощущение бесконечного заточения, которое знакомо многим онкобольным.
Его удивление — это удивление солдата, который выжил в окопах, глядя на того, кого после ранения быстро отправили в санаторий. «Не может быть! — думает он. — Со мной было не так, значит, с тобой что-то не так!».
И в этом заключается главный парадокс.
Вместо того чтобы объединиться перед лицом общей беды, люди начинают мериться своими язвами. Ты болел дольше? Значит, твой рак «настоящий». Подожди, тебя выписали быстрее?? Значит, ты либо супермен, либо что-то скрываешь!
Кушанашвили, с его четвертой стадией и метастазами, прошел через ад, который многим не представить. Его тело и психика были перемолоты болезнью и лечением. И когда он видит, как Симоньян практически в тот же день после операции по удалению груди говорит с экрана: «Я уже дома, я уже ем шоколадку», его мозг отказывается это воспринимать.
«Ну, если у нее такой крепкий организм, как у раннего Дольфа Лундгрена, если она халка несокрушимая, тогда я умываю руки, я в восхищении, я замираю», — иронизирует он. Это ломает его картину мира, где онкология — это обязательно долгое, мучительное умирание в стенах больницы.
Но онкология — она разная. Это как сравнивать сломанный палец и аварию с множественными переломами. И комментарии обычных людей под новостью это блестяще доказывают:
«У меня был рак груди. Вырезали опухоль и в тот же день домой отпустили».
«У моей сестры тоже рак груди. После операции по удалению груди на 4-ый день выписали».
«У неё маленькие детки. Любая мать сразу же ползком вернется домой».
Вот он, голос народа, который без всяких телевизоров объясняет простую истину: всё зависит от стадии, типа рака, протокола лечения и, в конце концов, от конкретного организма. Вроде всё просто и понятно.
Я в который раз подчёркиваю: Отар болел тяжело, очень тяжело. Его опыт — это опыт воина, выжившего в самой кровавой битве. Но это не отменяет того, что бывают и другие, менее масштабные, но от этого не менее страшные для самого человека сражения.
Однако Кушанашвили зацепился не только за медицинские детали. Его, как публичную персону, задела риторика Симоньян. Ее фраза «Ну, как Бог решит, так и будет. Я не боюсь» вызвала у него бурю протеста.
«Боится! Ну почему не признаться, что страшно?» — восклицает он. «Я лежал в онкоцентре, мне было страшно умирать. Страшно! ... И говорить, что не страшно — это (читать как обманывать), это трусость!».
Подождите, дорогой мой, а как же публичному человеку положено болеть?
Слушаю этот эмоциональный монолог дальше и выясняется, что, по версии Отара, — болеть нужно обязательно с покаянием, со страхом, с призывами к диспансеризации и без упоминания Бога.
«Публичный человек не имеет права апеллировать к Богу. ... Публичные люди должны использовать свой статус для того, чтобы призывать людей ходить по лечебным учреждениям, посещать врачей. Бог тут ни при чём. Верьте в частной жизни своей», — заявляет он.
Мол, твоя задача — агитировать за медицину, а уж потом, в приватной обстановке, молись кому хочешь. В этом есть своя логика, но она упирается в право человека на любую реакцию в момент шока. Кто мы такие, чтобы диктовать другому, как ему переживать свой ужас? Кто-то цепляется за веру, как за соломинку. Кто-то надевает маску стоицизма, чтобы не сломаться окончательно. Имеем ли мы право требовать от них «правильных» эмоций?
Так что же это было? Непонимание, рожденное разным опытом? Ревность к чужой, пусть и относительной, «легкости»? Или просто человеческое желание крикнуть: «Мне было больно, а ты почему не страдаешь так же?».
А как вы думаете? Должны ли публичные люди, рассказывая о своих болезнях, придерживаться некоего «сценария» и подавать пример борьбы? Или они имеют право на любую, даже неудобную для окружающих, реакцию?
Согласны с мнением Отара Кушанашвили или считаете, что он снова перегнул?
Больше подробностей в моем Telegram-канале Обсудим звезд с Малиновской. Заглядывайте!
Если не читали: