Все началось с неба. Оно было неестественно синим, ясным до черноты, как застывшее стекло над трещиной в мире. Таким оно было в те выходные, обманчиво теплые, душные, словно перед грозой, которая не могла разразиться. Люди в Литве ходили в футболках, щурясь на ослепительное солнце, и говорили о затянувшемся лете. Но в воздухе висело что-то тяжелое, сладковато-прелое, будто запах давно забытого в погребе варенья, которое протухло и забродило.
А потом среда принесла перемены. Не те, что обещала синоптик Инета Дауноравичюне по телевизору – ясность, высокое давление, успокоение ветра. Нет. Перемены пришли из-за черты, из щели, которую кто-то или что-то аномальное приоткрыло.
Вилле Хейккинену, финну, застрявшему в вильнюсском офисе по делам своего лесного бизнеса, позвонила жена из Хельсинки. Она сказала, что видела сон: по небу Литвы падал огромный зеленый камень, оставляя за собой шлейф искр, и слышался хрустальный звон, который обрывался ледяным молчанием.
Вилле посмеялся, сказал, что это из-за ее нового увлечения астрологией. Но когда он повесил трубку и посмотрел в окно на слишком ясное небо, по спине у него пробежал холодок. Он вспомнил, как накануне читал в местных новостях о каком-то ярком болиде, снятом «охотником за небесными явлениями». Тадас Янушонис. Парень говорил о «мощнейшем метеоре» и «ирреальном явлении». Вилле отмахнулся тогда. Теперь же это показалось ему зловещим.
В тот же день, в среду, когда барометры должны были показывать стабильность, в Клайпеде, в Дровяной бухте, загорелась сушилка для зерна. Не просто загорелась. Она вспыхнула на высоте двадцати метров, будто гигантская свеча, установленная в портовых доках как жертвенный алтарь.
Рапс внутри нее не горел, а тлел особым, упорным тлением, и пожарные, которые ликвидировали открытое пламя, потом еще долго выгребали эту черную, дымящуюся массу, заливая ее водой, которая шипела с неприятным, булькающим звуком. Это был уже второй пожар в порту за сутки. Совпадение? Вилле, просматривая сводки на смартфоне, подумал, что совпадений не бывает. Бывают сигналы. И этот сигнал пах гарью и паленым зерном.
А в Вильнюсе мэр Валдас Бенкунскас, улыбаясь во все свои белые, слишком ровные зубы, объявил о начале кампании «Вильнюс платит за прописку». Город раздавал подарки на пятьсот евро – билеты на транспорт, в кино, бассейн. А с 2027 года – возврат части налога, до тысячи евро. «Успех этого решения зависит от нашей коммуникации, — вещал мэр с экранов, — удастся ли нам достучаться до студентов, сделать рынок аренды прозрачнее».
Вилле, слушая это, почувствовал тошноту. Это был не голос мэра. Это был голос аукциониста, торгующего душами. «Цена за проданную душу», — пронеслось у него в голове, и он удивился, откуда пришла эта мысль. Пятьсот евро. Тысяча. Прозрачность. Все это звучало как сделкa с дьяволом из старой сказки, только контракт печатали на глянцевой бумаге муниципалитета, а подписывали обычной шариковой ручкой.
Тем временем, где-то в кабинетах Министерства внутренних дел, тихо, без лишнего шума, было одобрено описание Порядка организации эвакуации населения. Документ, регламентирующий, как вывозить людей из «небезопасных районов» «в условиях чрезвычайной ситуации и акта агрессии». Эвакуацию планировалось объявлять «как можно раньше, до возникновения потенциальной угрозы». Вилле наткнулся на эту новость в глубине новостной ленты. Его поразила не сама информация, а ее бесстрастный, бюрократический тон. Говорили о питании, перевозке, размещении, о потребностях лиц с ограниченными возможностями. Но между строк читалось одно: кто-то ждал. Ждал, когда трещина в небесном стекле станет шире.
И трещина отзывалась. То тут, то там. Компания «Septyni mėsainiai», владевшая сетью ресторанов с сочными бургерами, была признана банкротом. Двадцать два человека – официанты, повара, помощники – оставались без работы. Глава компании Вигантас Максяле говорил о долгах после коронавируса, о инкассационном сроке, объявленном «Содрой». Но Вилле видел в этом что-то иное. Маленький крах. Микрокосм того, что, возможно, готовилось в большем масштабе. Экономика начинала трещать по швам, как старое дерево перед бурей.
А буря приближалась. Над страной, как стервятники, кружили истребители НАТО. За прошлую неделю они шесть раз поднимались на перехват российских самолетов. Самолеты летели без транспондеров, без плана полета, молча. Они нарушали правила, будто проверяя границы на прочность. Исполняющая обязанности министра обороны Довиле Шакалене говорила о «четком сигнале России» и о том, что «реакция будет только усиливаться». Вилле смотрел на карту в своем кабинете. Крошечная Литва, зажатая между мощными соседями. И эти молчаливые самолеты, будто метки, которые ставит невидимый картограф на полях будущих сражений.
Потом пришли новости о падении. Не самолета. Женщины. На улице Й. Басанавичюса, с пятого этажа. Она упала на стеклянную крышу, и та разбилась. Женщину 1958 года рождения увезли в больницу. Полиция выясняла обстоятельства. Но Вилле представил эту картину: тихий двор, хрустальный удар, разлетающиеся осколки. Еще одно звено в цепи странных событий. На той же улице, кстати, из-за работ по оборудованию дождевой канализации, перекрыли часть дороги. Муниципалитет призывал быть бдительными. Бдительными к чему? К пробкам? Или к чему-то еще, что может хлынуть из неправильно проложенных труб?
Казалось, сама реальность начинала искривляться. В Клайпеде, на столбах, появились проекционные знаки. Прожекторы светили на асфальт, рисуя символы. Власти говорили о безопасности. Но Вилле, читая заметку, наткнулся на сравнение с книгой «Желтая Линия» Михаила Тырина. Он не читал ее, но название говорило само за себя. Точечный контроль. Следящие огни. Больше никакой анонимности в темноте.
А в это время по вильнюсским троллейбусам зазвучала музыка Чюрлёниса. Мэр Бенкунскас называл это «возможностью заново открыть творчество». Пассажиры могли сканировать QR-код и слушать странные, завораживающие мелодии. На экранах показывали картины художника – мистические, сгорбленные фигуры, застывшие леса, глазастые замки. Вилле сел в троллейбус и попробовал. Он приложил телефон к кодку. В наушниках полились звуки, не похожие ни на что. Это была музыка из другого мира. Того, что по ту сторону треснувшего неба. Она была прекрасной и ужасающей одновременно. Он смотрел на экран, где плыла «Соната моря», и ему казалось, что темные волны на картине вот-вот хлынут прямо в салон, затопят всех этих сонных пассажиров с их телефонами.
Он вышел на следующей остановке, чувству себя нехорошо. В воздухе уже не пахло летом. Стоял холодок. Тот самый, о котором предупреждала синоптик Дауноравичюне: ночью 3–8 градусов, заморозки на почве. Бабье лето, говорила она, придет после похолодания. «Настоящее лето у нас задержалось до конца сентября, поэтому бабье лето возможно в начале октября».
Вилле посмотрел на серое, низкое небо. Бабье лето. Последний вздох перед долгой зимой. Но какая зима ждала впереди? Обычная, снежная? Или нечто иное? Он вспомнил про эвакуацию. Про молчаливые самолеты. Про горящие сушилки.
В его голове вдруг сложилась страшная картина. Эти разрозненные события – не случайность. Это симптомы. Как сыпь при смертельной болезни. Что-то проникало в их мир. Через трещину, оставленную болидом. Через музыку Чюрлёниса, звучавшую в троллейбусах. Через проекционные знаки на асфальте. Оно входило тихо, маскируясь под бытовые новости: пожары, банкротства, дорожные работы, кампании по прописке.
Оно меняло правила. Оно готовило почву.
Вилле зашел в ближайший кофе-шоп, чтобы согреться. По телевизору показывали политика Ремигиюса Жемайтайтиса. Его спрашивали о родственных связях предлагаемого министра культуры. Жемайтайтис отмахивался: «Что мне делать, если у меня так много родни в Литве?» Он перечислял двоюродных братьев и сестер на высоких постах. И снова Вилле почувствовал этот холодный ужас. Это была не коррупция. Это было похоже на… инфильтрацию. Когда одна семья, один клан, опутывает своими щупальцами все ключевые точки системы. Как грибница под землей.
Он вышел на улицу. На Западной объездной столкнулись три автомобиля. Движение встало. В воздухе висела тревога. Люди спешили, кутались в куртки, но их глаза были пусты. Они еще не знали. Они видели лишь отдельные кусочки мозаики: пробка, похолодание, странный знак на асфальте.
Но Вилле, словно прозрев, видел уже всю картину. Уродливую, пугающую. Она складывалась из всего: из сообщения о четырех смертях от COVID-19, включая молодого парня до тридцати; из новости о рухнувшем ночью под Ретавасом старом доме культуры, под развалинами которого искали человека; из растущей боеготовности и тревожных заявлений министров.
Это было только начало. Предвестник. Первый, едва заметный толчок перед настоящим землетрясением. Холодное дыхание из-за порога. И Вилле понял, что бабье лето, которое все ждали, уже не наступит. Оно было лишь приманкой, красивой оберткой на ядовитом подарке. Настоящее действо начиналось сейчас. А дальше будет только хуже. Темнота сгущалась, и в ней уже слышался шепот — навязчивый, как музыка Чюрлёниса, и неумолимый, как счетчик, отсчитывающий последние секунды перед тем, как небо окончательно расколется.