В архиве губернского музыкального училища пахло пылью и временем. Я разбирал бумаги покойного директора, старого чудака, когда наткнулся на толстую папку, перетянутую бечёвкой. На обложке чьим-то выцветшим почерком было выведено: «Аллеманов В.Д. Дело о симфонии».
Имя композитора Аллеманова мне ничего не говорило. Судя по датам – конец XIX века – он был современником Римского-Корсакова, Чайковского, но в учебниках истории музыки его след затерялся. Любопытство взяло верх. В папке лежали нотные листы с пометками, несколько писем и потрёпанный дневник.
Я начал с писем. Это была переписка Аллеманова с церковным комитетом по поводу заказа на создание величественного хорала для большого праздника. Композитор, судя по всему, был человеком набожным, но странным. В одном из писем он писал: «Я слышу музыку не от мира сего, но облечь её в земные ноты – задача титаническая. Она требует не вдохновения, а жертвы».
Потом я открыл дневник.
Первые страницы были заполнены обычными для творца мыслями о поиске формы, о диссонансах и консонансах. Но чем дальше, тем мрачнее становился тон. Аллеманов жаловался на бессонницу, на назойливый звон в ушах, который он называл «эхом иных сфер». Он писал, что его новая симфония, основанная на молитве «Взбранной Воеводе» – это не просто музыка, а «звуковая икона», ключ к постижению божественной мощи.
Именно здесь я впервые наткнулся на странную фразу, которая повторялась с пугающей регулярностью: «Воевода требует гласа».
Сперва я подумал, что это метафора. Но записи становились всё тревожнее. «Сегодня ночью я ясно услышал Её глас. Он был подобен меди, но звенел, как разбитый хрусталь. Она не просит, Она повелевает. Мелодия должна быть совершенной, ибо любая фальшь оскорбляет Её слух».
Аллеманов истово работал, но был в отчаянии. Земные инструменты, даже самые совершенные, отказывались передавать ту мощь, которую он слышал внутри. Он писал о видениях: тени в углу мастерской, которые двигались в такт ещё ненаписанному ритму, о леденящем холоде, исходившем от нотной бумаги.
Кульминацией стала запись от 17 октября 1893 года: «Всё кончено. Воевода явила мне лик Свой. Не сладостный и милостивый, каким Её пишут на иконах, а грозный, словно ураган. Она показала истинную мощь Свою – мощь, что сокрушает полчища, мощь, перед которой трепещут сами демоны. Я записал финал. Музыка ужасна и прекрасна. Она не для человеческого исполнения. Но заказчики ждут…»
Последняя запись была сделана дрожащей рукой, всего одна строчка: «Они начинают петь. За стеною. Это не моя музыка. Это – Их музыка».
Больше в дневнике ничего не было.
Сердце моё билось часто. Я отложил дневник и дрожащими руками развернул пожелтевшие ноты финала симфонии, озаглавленного «Шествие Небесного Воинства». Я музыковед, я читаю партитуры как книги. И по мере того, как я мысленно воспроизводил эти звуки, по спине у меня побежали ледяные мурашки.
Это была гениальная, но чудовищная музыка. Медные духовые выкрикивали диссонирующие, почти яростные аккорды, хор должен был петь не распевно, а отрывисто, с надрывом, словно воины, идущие в атаку. Ритм был не молитвенным, а маршевым, железным, неумолимым. Это был не гимн утешения, а песнь войны. Воевода представала не Защитницей, а Полководцем небесных сил, сметающей всё на своём пути.
История умалчивала, что случилось дальше. Была ли симфония исполнена? В папке лежала короткая вырезка из местной газеты за ноябрь того же года: «Скоропостижно скончался от разрыва сердца композитор Василий Дмитриевич Аллеманов. Причина смерти не установлена».
Я сидел в тишине архива, а в ушах у меня стоял тот самый мысленный гул от прочитанной партитуры. И вдруг я осознал, что тишина стала иной. Она была густой, звенящей, будто натянутая струна. Мне показалось, что из-за стены, за которой был пустой класс, доносится едва уловимый звук – низкий, медный, похожий на отдалённый трубный глас.
Это, конечно, была игра воображения. Усталость. Но в тот момент я понял Аллеманова. Понял, что он, возможно, услышал ту самую молитву – не ту, что шепчут в страхе и надежде, а ту, что поёт сама Вечность. Молитву-приказ. Молитву-битву.
И самое страшное было не в том, что он её услышал. Самое страшное – что он осмелился её записать.
Я аккуратно сложил бумаги обратно в папку, перетянул бечёвкой и убрал её в самый дальний ящик. Некоторые молитвы должны оставаться без ответа. А некоторой музыке лучше никогда не прозвучать.
Вам Интересен наш канал? Мы публикуем только то, что интересно! Ставим лайк, подписываемся, пишем комментарии!