Интервью с Андреем Черпиным, принимавшим участие в СВО в составе батальона «Барс-14», в качестве стрелка-санитара.
— Здравствуйте, Андрей. Расскажите немного о себе.
— Я – театральный режиссёр. В 2004 году окончил театральную академию в Санкт-Петербурге, мастерскую Геннадия Рафаиловича Тростянецкого. Педагогом на курсе был Юрий Николаевич Бутусов. С 2004 года по настоящее время с небольшими перерывами ставлю спектакли в разных театрах. В 2023 году — полгода служил в батальоне «Барс-14», стрелком-санитаром.
— Вы сказали, что это был «шаг к собственному спасению». От чего Вы спасались?
— От бессмысленности, от пустого проживания жизни. Я и, как мне кажется, страна окончательно утратили бытийные основания. Остались только оболочки, примеренные с чужого плеча. 30 лет примеряли и в результате стало непонятно кто в них был и куда он делся. Полые люди в полой стране. И тут война. Человек возвращается к себе перед лицом смерти, ведь ему больше не за что ухватиться. Мне кажется, что мой личный опыт и моя личная потребность в таком опыте, моё личное состояние совпало с тем, что происходит со страной. Россия ответила событию мира, вернулась в мировую историю, к своей собственной судьбе, преодолев забвение, в котором находилась последние 30 лет.
— Ваши учителя — Тростянецкий и Бутусов — мастера глубокого, часто метафизического театра. Была ли связь между их уроками, поиском смысла в искусстве и Вашим решением отправиться на войну?
— Мои учителя не кажутся мне, честно говоря, мастерами глубокого или метафизического театра. Они, безусловно, мастера, каждый со своим языком, у каждого есть своё видение или ощущение мира, у них есть внутренняя необходимость это видение выразить. Но их уроками были, скорее – если говорить про Тростянецкого – это острый рисунок мизансцены и персонажа, почти гротескный, почти комедия дель-арте. Он очень хорошо эти вещи чувствует. И, конечно, его стремление к яркому, образному театру. А мировоззренчески мы с ним совершенно расходились, просто в разные стороны думали.
У Бутусова, конечно, главным опытом было его отчаянное стремление дойти до дна, до предела, до конца – и в проживании этого предела ощутить смысл. Это такой немецкий экспрессионизм, где экспрессия, острое интенсивное переживание, сама выразительность, и есть смысл. Необходимо было обрести эту экспрессию на грани жизни и смерти, но следующего шага не произошло. Как говорил Фоменко, театр — это «предсмертная радость». Так вот у Бутусова «предсмертное» достигалось, а «радость» нет.
Я своим учителям очень благодарен. Это два человека, которые на меня в профессии серьёзно повлияли, но не с точки зрения поиска смысла. Да, и вряд ли художник ищет смысл в искусстве. Оно, скорее, уже помогает твоё осмысленное, полуосмысленное, или вообще не осмысленное, но как-то духовно ориентированное существование передать через образ. Иногда, конечно, случается, что сам процесс тебя выводит дальше и ведет в новый духовный опыт. И тут, наверное, можно сказать, что в искусстве происходит выявление смысла.
— Как отреагировали самые близкие люди (семья, самые верные друзья)? Кто был самым ярым противником и кто, возможно, поддержал?
— Семья меня поддержала. Самый близкий бывший друг разорвал со мной общение и эмигрировал, сказав, что, пока Путин жив, он в Россию не вернется. Кто-то из друзей принял мое решение, хотя и занимал другую позицию. Мы с ними сохранили отношения. Но многие другие были, конечно, как вы говорите, ярыми противниками. И мы не общаемся.
— Вы шли вопреки позиции всей своей среды. Страшно было идти против «племени», против своего круга, который, по сути, и есть твой мир?
— Честно говоря, об этом круге я вообще не думал, я всегда был немного «сбоку». Формально я входил в этот круг театрального сообщества, режиссёров, актеров, педагогов и критиков, но, с другой стороны, я был там чужим. У большинства из них есть общая позиция, на страну, историю, человека, а я эту позицию не разделял ни тогда, ни сейчас. Да, и когда ты решаешь идти на войну, тебе, честно говоря, вообще по барабану, кто что думает. Ты решаешь вопрос собственной жизни и смерти. Даже самые близкие люди не могут тебя остановить. Такое решение принимается, не в кругу человеческих отношений, а на другом плане. Там есть только ты, твоя жизнь – и всё. Никого там больше нет.
— Ваша должность — стрелок-санитар. Как сочетались эти две ипостаси: необходимость стрелять и необходимость спасать?
— Когда надо стрелять – стреляешь, когда надо спасать или помогать – помогаешь. Вообще, задача санитара – это оказать первую помощь, стабилизировать раненого и вынести или сопроводить его, в более безопасную зону – как медики говорят, из «красной» зоны в «жёлтую», откуда его уже повезут в тыл.
— Что из армейского, фронтового быта показалось Вам самым неожиданным?
— В армейской жизни меняется отношение к телу. Оно как бы утрачивает свойственное для мирной жизни отождествление с твоей личностью. Корпус, военное соединение, по латыни — тело. И вот за счет того, что форма, общие задачи, жизнь у тебя как будто коллективное, безличное тело. Его ранят, убивают, оно ест, спит, мерзнет и т.д. У него нет каких-то личных задач. Ты привыкаешь рисковать своим телом. И как бы слегка отделяешься от него. Единственное личное и только твое это смерть. И это такая двойственность; общее тело, и при этом острое переживание своего одиночества, отдельности от всего на свете – только ты, Бог, мир, природа. А в мирной жизни все наоборот – общее с минимальными отличиями стереотипное самосознание и острое ощущение индивидуального тела. А из совсем бытовых вещей это мыши. На передней линии, они с тобой живут в блиндаже, падают на тебя сверху, ползают по тебе ночью. Еще я помню повадилась приходить ласка продукты погрызть и за мышами поохотиться. Надкусывают, грызут, в общем — страшно беспредельничают. Я с этим смириться так и не смог, всё время с омерзением это наблюдал. Забавно, что на шевронах у нас изображен хищник – барс, а в БАРС-ах служат не самые резкие парни, средний возраст 40 — 60. На самом деле настоящий пехотинец похож на мышь. Осторожный, отважный, быстрый, предприимчивый, живучий, все время делающий проходы и укрытия в земле и беспрерывно наносящий ущерб.
— Что стало для Вас главной опорой — письма, воспоминания о театре, разговоры с товарищами?
— Я думаю, опоры две и они равнозначные. Первая, что тебя ждут и что «есть у нас еще дома дела». И вторая очень важная опора – товарищи, которые тебя окружают, с которыми ты делишь свою жизнь и быт. Это то сообщество, братство по оружию, которое совершенно уникально. Человека близость смерти подводит к самой его сути. Все люди видны, ясны. Маски слетают. Общение получается очень полноценным. При этом понятно, что крайние ситуации по-разному действуют на людей и хорошее и плохое ярко проявляется. Но в целом, большинство, конечно, становятся тебе настоящими братьями. При этом иногда у тебя очень мало общего с человеком, с которым ты общаешься – мы из разных мест приехали, из разных социальных слоев, с разным образованием, разного возраста и т.д. – но при этом ближе тебе людей нет. Общение проходит вне всех этих социальных игр, которые в мирной жизни так важны.
Такого такта, такой деликатности по отношению друг к другу я никогда не видел. Это признание за другим его свободного пространства, уважения к этому пространству и в то же время братской теплоты я не встречал. Понятно, что есть разные эксцессы, понятно, что без них не бывает. Но это общее настроение, общий фон.
— Какими были Ваши первые дни и недели после возвращения? Ощущали ли Вы себя героем или, наоборот, чужим?
— Конечно, первые дни, недели после возвращения я ощущал себя чужим. Особенно ярко это было почему-то после госпиталя. Когда ты идёшь по городу в форме, ты – совершенно чуждый элемент, и тебя, скорее, не хотят видеть. Вытесняют из своего пространства. Вот такое ощущение было. И не только ощущение. Я вот недавно своего товарища на фронт провожал. Мы шли по Арбату и решили зайти куда-нибудь. На глаза попался бар «Евгеньич» и нас туда не пустили, потому что товарищ мой был в форме.
Москва такая нарядная, так дорого и обильно украшена, так вытесняет войну со своих улиц. Хочется, чтобы это был аскетичный город страны, которая ведет войну. Это тоже может быть красиво. Во время беды, болезни, трагедии, которая происходит, вообще нужен пост и молитва, а не этот дорогой избыточный бабляной праздник, цель которого изобразить, что ничего не происходит. Ну, и деньги можно было бы потратить на нужды фронта.
Героем я себя не ощущал и не ощущаю. У меня скорее ощущение себя не как героя, а как человека, который сделал правильную и важную, нужную вещь для себя и для страны.
— Когда Вы впервые осознали, что Вас «отменяют»? Был ли какой-то конкретный звонок, молчаливый отказ, разговор?
— Я, конечно, сталкиваюсь с отказами в работе и общении. Напрямую мне никто ничего не говорил, всегда есть какие-то нейтральные объяснения. Или человек начав общаться, переставал выходить на связь. Театр не меня «отменяет» он войну «отменяет». Там нет вообще никакого запроса и интереса ни к войне как теме, ни к людям войны. Есть плохо завуалированное агрессивное отрицание. Достаточно посмотреть на репертуар российских театров. Их руководители сегодня такие бисексуалы. Государству они демонстрируют так сказать «традиционные ценности», а для театральной тусовки они по-прежнему свои в доску, сколь угодно разноцветные, но не публично. Это и понятно. Одно неверное движение и вот ты один, а напротив театральное сообщество, которое в твоих затеях принимать участие не собирается, а если придется — будет саботировать и скандалить так, что уволиться придется тебе самому. Очень у них трудная работа. Между театром и войной пропасть и никакого кокаина не хватит, чтоб ее засыпать. Мне один главный режиссер рассказывал, что после того, как его театр съездил на гастроли на Донбасс (сам он на «оккупированные территории» не ездит) один очень влиятельный театральный критик отказалась приехать к ним в театр. Как говорят блатные – зашквар. Вот и меня позвать на постановку — риск и политическая акция. Попыток поставить спектакль на военную тему или что-то такое создать с людьми, которые там были, практически нет, за редкими единичными исключениями. Все мероприятия, как правило, либо частная инициатива каких-нибудь актёров, получивших грант, либо частная инициатива небольших актерских коллективов, либо абсолютно формальное мероприятие. Прилепин уже от идиотизма ситуации Президенту сказал, что нужен патриотический театр. (Кстати интересно было бы узнать, как там тема продвигается). Но ведь есть театр Российской Армии, аж министерством обороны управляемый. И что? Два спектакля малой формы за почти 4 года войны. Я, кстати, пытался туда обратиться и мне из дирекции позвонила женщина по имени Милана и сказала, что дирекция художественными вопросами не занимается. А когда я попросил контакт для связи она сказала, что не может мне дать личный телефон помощника худрука и передаст мое резюме. Уж, скоро год как передает. А может передала, но им не интересно. Это забавно, ведь они военные чиновники на службе у государства, а телефон у него личный и говорит он, видимо, только с семьей, друзьями и начальством.
— Как Вы справляетесь с финансовыми трудностями? Чем приходится заниматься, чтобы выжить?
— Я, если честно, с ними не справляюсь. Театром я зарабатываю редко. Есть возможность что-то делать в маленьких театрах, которых много в Москве. Но там нормально не заработать. До ближайшей постановки подрабатываю курьером. Езжу по городу, продукты развожу с друзьями из Средней Азии и Кавказа. Работа хорошая, на воздухе; и на велике катаешься и деньги зарабатываешь, и компания интересная. В январе буду ставить в Благовещенске. А через год в Норильске.
— Изменилось ли Ваше понимание театра после войны? Каким он Вам теперь видится?
— Сейчас, как мне кажется, появился шанс вынырнуть из хаоса и подмены смыслов к подлинным вещам. Реальность ворвалась в нашу жизнь очень серьёзно. Как после гибели «Титаника» Блок записал в своём дневнике: «Есть ещё океан». Но сейчас первый шок и потрясение прошли и, мне кажется, патриотические речи ушли в пустую риторику, а театральное либеральное сообщество полностью адаптировалось и заполнило пространство стёбом, переливанием из пустого в порожнее своих многочисленных болей и «травм», лукавыми иносказаниями про борьбу с «режимом», ну или просто маньеризмом, игрой пустых форм. Хотелось бы как-то вырваться из этого морока.
— О чём Вы бы хотели говорить со зрителем теперь?
— Я хотел бы со зрителем поговорить о том, что страна, народ, история, смерть, любовь – это всё по-настоящему. И это вещи, которые существуют сами по себе сквозь идеологию и психические травмы и к ним не сводятся. Что то, что с нами происходит это не чья-то ошибка или преступление, а вызов времени. О том, что нельзя отворачиваться от происходящего, отказ от происходящего порождает новую инвалидность, к которой постепенно привыкает говорливое культурное сообщество. Хотелось бы быть голосом молчащего большинства, выносящего на себе страну в этом крутом повороте.
— Хотели бы Вы поставить спектакль о СВО? Если да, то какой он должен быть?
— Я хотел бы, поставить спектакль по структуре похожий на «Вечно живых» Розова. Чтобы в этом спектакле были разные точки зрения, люди войны и люди тыла; те кто «за» и «против» и «параллельно». Да, и про войну тоже хотелось бы сделать. Должен он быть честным, откровенным. Талантливым. Современным. На самом деле, важно просто делать. Пробовать, возможно, ошибаться. Я видел ужасный, на мой взгляд, спектакль «Данькина каска» в Театре Российской Армии. Артисты молодцы, очень стараются, но всё остальное – и эстетически, и с точки зрения какой-то правды военной жизни – мимо. Ну, по крайней мере, попытались. Артисты стараются, жилы рвут. Всё это выглядит фальшиво, но, как говорится, дорогу осилит идущий. Надо какие-то шаги делать. Да, и просто есть такая хорошо разработанная форма – вербатим – пойти, разные истории пособирать, которые ребята в госпиталях рассказывают — и можно не один спектакль сделать, будет интересно. Стихи почитать военные, прекрасные. Есть хорошая проза. Делать надо, но для этого — иметь какую-то возможность, например, ребята из театра «Ковчег» с худруком Людмилой Манониной-Петрович ставят сейчас «Донецкое море» Валерии Троицкой, без всякого финансирования своими силами. Нужен какой-то ресурс, площадка, средства для того, чтобы всё это делать. Кто-то должен об этом позаботиться.
— Что, на Ваш взгляд, настоящее искусство должно делать с таким опытом, как война? Объяснять, оплакивать, обличать, лечить?
— Для начала искусство должно быть открыто для происходящего на его глазах. Не убегать, не хитрить, не прятаться. Должно уловить дух времени, его настроение, ритм и темп. Проникнуться настоящим, сняв заранее выставленные фильтры. Рассказать про ужас войны, и просветление войны, про то, как и что с человеком происходит на войне и в тылу. И о том, как война вплетается и определяет нашу жизнь. Мы можем легко понять, что должно делать искусство с опытом войны, читая «Войну и мир» Льва Толстого или посмотрев «Летят журавли»!
— Ваш учитель Юрий Бутусов недавно погиб. Как Вы пережили эту потерю?
— Я пережил смерть Юрия Николаевича с горечью, сожалением и досадой. С ощущением: «Да как же так! Какая, прости Господи, ерунда!». Нелепая смерть. Я читал одно его интервью, и, мне кажется, он сам себе не ответил на вопрос – то, что он уехал, было его слабостью или формой протеста, поступком, которым имеет смысл гордиться? Мне кажется, что это какое-то бегство от ситуации, от разлома, от самого себя, обречение себя на случайную жизнь и на случайную смерть. Знаете, он всегда хотел в своем творчестве дойти до конца, до последнего основания в человеке и ситуации. Но, когда буря стала происходить в стране, а не на сцене он собрал чемодан бросил театр и студентов и уехал туда, где тихо. Понимаете, он всегда был человеком вне политики. Не знал и не интересовался ей. Но из его спектаклей можно было понять, почему политика такая и что с человеком делается. Он всегда был шире злобы дня. Его интересовал человек, и он умел находить в нем созвучие духу времени. И вот тебе пожалуйста – занервничал и уехал. У меня, если честно, нет особых сантиментов по поводу его смерти. Может быть, потому что я потерял и продолжаю терять друзей на войне. И это всегда больно и больней. А тут в Болгарии на отдыхе. Надо знать, что Бутусов вообще плохо солнце переносил. Любил в Норвегии отдыхать. Летом репетировал. А тут какая-то дыра в европейском захолустье, отсутствие театра, 1,5 года без репетиций. Жара.
Юрий Николаевич был выдающийся режиссёр, хороший человек и хороший учитель. Я рад, что он преподавал у нас в мастерской. Поставил много прекрасных спектаклей. Изменил сам язык российского театра. В конце запутался. Погиб. Царствие небесное!
— Если бы Вам предложили абсолютную художественную свободу и бюджет, какой спектакль Вы бы сделали в первую очередь сегодня?
— Я уже ответил, отчасти на этот вопрос. «Домой с небес» Бориса Поплавского, «Братьев Карамазовых», «Вишневый сад», «Гамлет». Вообще, мне кажется, настало время Шекспира.
— Вы сейчас больше ветеран или больше режиссёр? Как Вы сами себя идентифицируете?
— Я себя как-то и ветераном не ощущаю, и не сказал бы, что режиссёрство как-то довлеет надо мной. Мне человеком хотелось бы быть, понимать, что это такое. И я в этом продвинулся, как мне кажется, получив военный опыт и курьерский.
Мужем нравится быть. Отцом. Человеком. Солдатом. Курьером.
— Что из простых, мирных вещей приносит Вам сейчас самую большую радость?
— Пожалуй, самую большую радость, полёт я ощущаю хоть и нечасто, но во время службы в церкви. Я – православный человек. Бывают такие радостные минуты, когда душа светом наполняется и куда-то летит. Как дирижабль. А так вообще мне радостно и интересно жить. Так просто без причин.
— Каков Ваш самый реалистичный сценарий на ближайший год? И самый желанный?
— Самый желанный сценарий – конечно, чтобы война закончилась. Причем — достойно, чтобы все эти усилия и жертвы были принесены не зря. Уже не зря, конечно, но хотелось бы, чтобы эта история, по крайней мере, на десятилетия, закончилась миром, а не новой войной. Я всё время думаю о мобилизованных, которые там с осени 2022 года. Это очень долго. Это с ума сойти можно. И никто их не меняет. Но пока я не вижу никакого конца, только продолжение войны ещё, как минимум, на год.
— Видите ли Вы себя в роли педагога сейчас? Чему бы Вы могли научить молодых актеров после всего пережитого?
— Да, я вижу себя в роли педагога. Я бы постарался научить думать самостоятельно. Не пытаться воспроизводить мировоззрение очень талантливых, значительных и значимых людей или окружения, а пытаться ко всему прийти самому, дотронуться до каких-то вопросов не сквозь чужие слова, а самим собой. У меня всегда вызывает недоумение, когда я общаюсь с людьми, настроенными радикально против происходящего. Я предлагаю им самим поехать туда, на Донбасс — пообщаться с людьми, узнать, как там, увидеть, как бывает, когда обстрелы, как там люди живут. И уже после этого выносить какие-то суждения, исходя из своего личного опыта. Подумать над историей вопроса, почему так всё произошло. Никто не едет.
Помнится, я смотрел интервью Любови Аркус. Она – кинокритик и в киношном мире значительная персона, руководит центром «Антон тут рядом», помогающим детям-аутистам. И Екатерина Гордеева – очень одиозная журналистка — задавала ей вопросы по поводу войны и так далее. Аркус ответила ей так, как никогда никто из этих прекрасных людей в белом пальто не отвечал: что мы сделали не так? Хотелось бы, чтобы мы все умели задавать себе такой вопрос.
Подвергать сомнению свои собственные позиции и осмыслять предпосылки этих самых позиций. Иметь такую интеллектуальную совесть. Именно это мне представляется важным. Вот, например, я читал отрывок из интервью с Юрием Быковым, известным кинорежиссёром, после начала СВО. Он говорил о растерянности, о непонимании что делать, о кризисе мировоззрения и вот недавно вижу фотографии в ВК; его толстое лицо, женщин в вечерних платьях, красную дорожку на премьере «Лихие2». Видно, справился с кризисом.
Сил поехать на войну не хватило. А ведь многое бы прояснилось. И выход из кризиса не через никому теперь не нужные фильмы о 90-х и бабло наметился бы. Он – честный человек, по-моему, был, но это – какой-то гимн неадекватности.
— Что Вы хотите оставить после себя — как художник и как человек?
— Хотелось бы, чтобы меня добрым словом помянули. Помню, я поставил детский спектакль в одном театре. Шёл по коридору, думал, что занимаюсь какой-то ерундой. Люди дома строят, хлеб пекут, людей лечат, а я чёрт-те чем занят. Спектакль закончился, финал – и дети как захлопали, затопали, закричали! И я получил ответ на свой вопрос. Я не зря что-то сделал. Кому-то подарил радость и сильные чувства, а в сказке, несмотря ни на что, добро побеждает зло. Истина и красота, как бы тяжело ни было, важнее и лучше, чем расчёт, комфорт и безопасность.
— Что бы Вы пожелали всем людям России сегодня?
— Всем желаю проснуться от сна и начать жить яростно, ради больших, превышающих человеческую жизнь целей. Чтобы мы перестали быть рабами комфорта и безопасности. Чтобы мы не тонули в материальном благополучии и в тоске по его утрате. Пускай будет полноценная человеческая жизнь, связанная с большими сверхчеловеческими вещами: Богом, историей, страной, народом, родом. И пожелал бы набраться всем терпения и веры. Потому что «как раньше» уже не будет. Возможно, никогда. Будет опасно, весело и немного страшно.
Мария Коледа