– Николай Максимович, а изменилась ли ваша карьера танцовщика, когда вы стали наставником? И если да, то как?
– Я был очень маленьким, мне было лет тринадцать, когда впервые попал на государственный концерт в Большом театре; если не ошибаюсь, он был посвящен 70-летию Октябрьской революции. И там танцевали все великие артисты того периода. Я их тогда впервые увидел живьем на сцене, а не по телевизору.
В основном они были все очень «старые» для своей профессии. Они неважно выглядели и очень плохо танцевали. И тогда, в эти свои тринадцать лет, я сам себе пообещал, что если когда-нибудь «стану великим», то никогда не допущу такой ошибки и старым меня на сцене не увидят никогда.
Дело в том, что особенно мужчинам, с определенного возраста не надо выходить на сцену в ролях, где ты изображаешь молодых людей.
И вот когда я уже достиг достаточно больших высот, то сам себе поставил границу, дальше которой я не буду заходить. К тому же когда я выпускался из хореографического училища, то пообещал своему педагогу, что не буду танцевать больше 21 года. Он мне сказал, что моя природа будет хороша, пока она свежа.
Потому я себя как-то заранее к этому готовил. И вот уже исполнилось 30 лет, как я преподаю, ведь первые педагогические опыты я стал проводить, когда мне был 21 год. А мой другой педагог, Марина Тимофеевна Семенова, все время говорила: «Колечка, надо готовиться к пенсии». И поэтому я как-то очень гармонично подошел к этому.
Я очень спокойно ушел: станцевал «Жизель» и, снимая грим, сказал: «Все!». Мне тогда никто не поверил. Потому что многие мои коллеги и по сей день танцуют. А у меня другое отношение к моей профессии.
Я с большим удовольствием это закончил и, если честно, очень долго ждал, когда же я затоскую или расплачусь… Ни разу такого не было. Пока я танцевал, я прекрасно осознавал, что скоро все это закончится, и потому, я натанцевался, я очень-очень много работал. И когда я мог куда-то не поехать или что-то мне сделать, я понимал, что пока это есть, а ведь скоро могут и «не позвать».
И подойдя к 40 годам, я вытанцевался до такой степени, что не хочу ничего этого. Мне не снится балет и ничего внутри не скребет, когда я слышу «Щелкунчика». Я очень люблю эту музыку, но она у меня связала с огромным количеством усилий и серьезной пахотой, потому что в какой-то момент ты начинаешь взрослеть и тебе становится физически тяжело. Я просто закрыл дверь в ту жизнь.