Константин Циолковский умер 18 сентября 90 лет назад. О том, как он влюблялся, страдал от глухоты и морил себя голодом, общался с ангелами и мечтал о превращении человечества в лучистую энергию, проектировал внеземные города и вдохновлял своих учениц прыгать с высоты с раскрытым зонтом, – в материале «Сноба».
Мечты под стеклянным куполом
«Вы ведь, наверно, уже поняли: он же блаженный. Над ним вся округа смеялась. А он растяпа был, жалкий такой…» Вряд ли можно забыть этот монолог жены Сталкера в исполнении Алисы Фрейндлих, услышав его однажды. Такие же слова могла бы сказать о своем муже и Варвара Евграфовна Циолковская.
Ниспровергатель научных авторитетов, изобретатель, футуролог, философ – все эти его ипостаси никто не оспаривает и не умаляет уже больше века (так было не всегда, право на это ему пришлось выстрадать). Но коллекцию русских архетипов Константин Эдуардович обогатил в первую очередь как великий юродивый.
Он рос в благополучной интеллигентной семье, родители любили друг друга, баловали детей. Мать тринадцать раз беременела и умерла в 38 лет – как полагал сам Циолковский, после неудачного аборта. Это была творческая женщина с необычайно легким темпераментом. Воспитывала будущего гения она креативно, совсем не в духе времени: платила за каждую выученную букву, когда тому было пять лет, и покупала игрушки – специально для того, чтобы он их ломал и изучал внутреннее устройство.
Мальчик мог часами мечтать об идеальном с его точки зрения мироздании: в какой-то момент им завладела греза о том, что все вокруг необходимо как-нибудь уменьшить. Деревья, здания и окружающие люди казались ребенку огромными, несоразмерными ему. Отчужденность от необъятной и непонятной реальности усугубляла детский эскапизм и подкрепляла фантазию. Это было его первое столкновение с Космосом – пусть даже и в миниатюре (позднее он догадается, что маленький человек призван вырастать из своей земной колыбели и без сантиментов прощаться с ней).
Потом Циолковского увлекла обыкновенная тележка на колесах. Его завораживало, что она может долго катиться, если ее толкнуть. Затем фантазер загорелся идеей о преодолении границ собственного тела – стал подражать животным, забираясь на деревья, высокие заборы и крыши построек и прыгая оттуда с надеждой однажды полететь, как птица (его и домашние прозвали – Птица). Ко всем своим идеям он пытался приобщить младшего брата, но тот отказывался выслушивать его фантазии, если Костя не давал ему денег.
А потом девятилетний Циолковский переболел скарлатиной и почти полностью оглох.
Глухота отрезала мальчика от мира. Он не мог учиться, потому что буквально не слышал учителей, панически боялся общества сверстников, полностью замкнулся в себе. Внешний мир дразнил подростка, но был бесконечно далек от него – ни о какой инклюзии в XIX веке никто не знал. Циолковский оказался словно под большим стеклянным куполом, через который жизнь пробиться была не способна. Оставалось одно: продолжать бегство в фантазии, постепенно обнаруживая Космос у себя внутри.
К 15-16 годам юноша, исключенный из гимназии за неуспеваемость, но преуспевший в самостоятельном изучении технических наук, собственноручно собрал токарный станок, на котором вытачивал ветряные мельницы (!) и небывалые музыкальные инструменты на колесах, с одной струной для скрипичного смычка, педалями и рядом клавиш. В том же возрасте он пытался сконструировать паровой автомобиль (!!) и бумажный аэростат с водородом, а для бытовых нужд мастерил различные насосы. Детское увлечение тележкой тоже не прошло даром: Циолковский на досуге научился делать самодвижущиеся коляски и механические игрушки. Особенно ему удавались стальные паровозики.
На отца все это производило потрясающее впечатление. Решено было отправить отпрыска из Вятки в Москву – заводить связи и заявлять о себе.
Хлеб, вода и страстные письма
Карьеры не вышло. Отец первое время присылал ему по 10-15 рублей ежемесячно, полагая, что вскоре труды сына окупятся. Но Циолковский буквально никак не проявлял себя в научном сообществе, он вообще почти ни с кем в Москве не общался. Зато скупал книги, которых было не достать в родном захолустье, различные химические устройства, колбы, трубки, ртуть, цинк, серную кислоту. В остальном канонический русский юродивый жил как и подобается аскету: питался исключительно черным хлебом, откладывая на него неприкосновенную сумму – 90 копеек в месяц.
Циолковский даже не стригся, а одежда его вечно была перепачкана и прожжена кислотами. Мальчишки на улицах тыкали пальцем и освистывали: «Ваши брюки съели мыши?» Обросший, совершенно запустивший себя, но абсолютно счастливый, он накидывал на плечи несуразное длинное пальто брата и отправлялся гулять по огромному городу.
Блаженный любил гулять после спонтанных озарений или особенно удачных опытов. По дороге он пел – «и пел не песни, а, как птица, без слов. Слова бы дали понятие о моих мыслях, а я этого не хотел. Пел и утром, и ночью. Это было отдыхом для ума. <...> Ни для кого я этого не делал, и никто меня не слышал. Я это делаю сам для себя. Это была какая-то потребность. Неясные мысли и ощущения вызывали звуки», – признавался позже в автобиографии 70-летний старик.
Рассеянный, неряшливый, неизвестно чему улыбающийся, глаза горят, что-то мычит себе под нос, – как такому не стать жертвой уличных мошенников? Однажды двое молодчиков возле рынка силой затащили его в какую-то лавку с одеждой, забрали теплое «оверсайз» пальто и заставили покупать новое – плохонькое и тонкое. Циолковский купил.
И нужда дошла до того, что он решил продать все свои чулки, которые ему связала и прислала тетка. Блаженный бродил по зимней Москве в ботинках на босу ногу, промерзал насквозь, поднимал воротник и втягивал голову в плечи. Прохожие раздраженно обходили не замечающего дороги сомнамбулу, извозчики пролетали мимо: «По-о-остерегись!» Чем не Акакий Акакиевич?
Чаще всего Циолковский наведывался в Чертковскую библиотеку (сегодня – Историческую). Там он зачитывался Писаревым, в ком юноша видел свое второе «я», вдохновлялся Базаровым и заводил ситуативные знакомства со студентами, которые совсем не умел поддерживать. Дни тянулись в полном одиночестве. В Москве у него случилась лишь одна романтическая история – и та эпистолярная. Женщина, в квартире у которой Циолковский ютился, подрабатывала прачкой у одного миллионера. В его доме она рассказывала анекдоты из жизни с юношей не от мира сего, оборудовавшим в ее квартире «алхимическую лабораторию».
А у миллионера была дочь – мечтательная девица, тоскующая в чинной домашней атмосфере. Она решилась через прачку передать «алхимику» пылкое письмо. Чтобы оставалась тайна, решено было никогда не видеться вживую. Циолковский (разумеется, девственник) тут же влюбился – фантазия достроила соблазнительный образ прекрасной незнакомки из высшего общества. Переписку через какое-то время обнаружил папаша-миллионер, и все на этом заглохло.
«Я такой великий человек, которого еще не было, да и не будет», – сообщил девушке в одном из писем блаженный.
Светящиеся гнилушки, лучистые энергии и облака-кресты
Опыты, физика, химия, математика, самодвижущиеся игрушки – это еще не Космос. Космос открылся Циолковскому после знакомства с философом Николаем Федоровым. Оно состоялось все в той же библиотеке. Федорову было 44 года, он работал библиотечным смотрителем, а Циолковскому – 16.
Философа, друга Льва Толстого, прославили его революционные теории о возрождении умерших предков. Эти идеи появились не на ровном месте: в ту пору (а это 1870-е) в России развивалась аутентичная религиозная философия, много кто размышлял о формах вечной жизни, обещанной Христом. Федоров полагал, что мертвые, которых Земля приняла и преобразовала в другие органические формы, ждут, что мы однажды «пересоберем» их снова в человеческий вид. А еще он первым задумался о том, где мы будем размещать всех воскресших во плоти. Земли ведь на такое количество людей не хватит. Вполне в духе времени Федоров начал мечтать об освоении космических пространств, а не о воде или недрах земли.
Циолковский подхватил эти соображения и развил несколько мистико-философских обоснований покорения космоса. Самым ярким его озарением стал вывод о необходимом перевоплощении каждого человека в форму бестелесной лучистой энергии, которая будет свободно перемещаться по галактике.
Впоследствии советские конструкторы во главе с Королевым эту часть наследия своего учителя игнорировали и замалчивали. Их интересовали конкретные государственные задачи и техническая сторона дела, но никак не переселение душ и прочая метафизика. Блаженный Циолковский и техническая интеллигенция в СССР занимались абсолютно разными вещами. Впрочем, и религиозностью Циолковский не отличался, хоть и любил Христа по-своему – считал эксцентричным персонажем истории, отрицая его божественную природу.
Московский период продлился всего три года. Отец перестал присылать деньги, и пришлось возвращаться в Вятку, зато уже с точным осознанием дела жизни.
В какой-то момент блаженный рассорился с родителем из-за потерянного стеклышка от отцовского микроскопа и, утратив возможность жить в качестве иждивенца, решил стать учителем. Для этого требовалось сдать экзамены, и он смог. Дали должность – в Боровске, где он провел 12 лет, после чего отправился заниматься тем же до самой своей смерти в Калугу.
В свободное от работы время Циолковский развлекал себя нетривиально – например, проверял, как долго он может продержаться без еды и воды. Держался по несколько суток. После таких экспериментов он временно терял зрение.
Были и другие опыты: «У меня сверкали электрические молнии, гремели громы, звонили колокольчики, плясали бумажные куколки, пробивались молнией дыры, загорались огни, вертелись колеса, блистали иллюминации и светились вензеля... Между прочим, я предлагал желающим попробовать ложкой невидимого варенья. Соблазнившиеся получили электрический удар. Любовались и дивились на электрического осьминога, который хватал всякого своими ногами за нос или за пальцы. Волосы становились дыбом и выскакивали искры из всякой части тела. <...> Надувался водородом резиновый мешок и тщательно уравновешивался посредством бумажной лодочки с песком. Как живой, он бродил из комнаты в комнату, следуя воздушным течениям, поднимаясь и опускаясь».
Все эти эксперименты так сильно влияли на его учениц, что одна даже вздумала прыгнуть с раскрытым зонтом с коровника – думала, сработает как парашют. Девица Ларина, к счастью, осталась жива. Кстати, двоек он никогда не ставил и за поведение никого не ругал.
Еще один штрих для портрета, из автобиографии: «Однажды я поздно возвращался от знакомого. Это было накануне солнечного затмения, в 1887 году. На улице был колодезь. У него что-то блестело. Подхожу и вижу в первый раз ярко светящиеся гнилушки. Набрал их полный подол и пошел домой. Раздробил гнилушки на кусочки и разбросал по комнате. В темноте было впечатление звездного неба. Позвал кого можно, и все любовались. Утром должно быть солнечное затмение. Оно и было, но случился дождь. Ищу зонтик, чтобы выйти на улицу. Зонта нет, потом уже вспомнил, что зонт оставил у колодца. Так и пропал мой новенький, только что купленный зонтик. За это получил гнилушки и звездное небо».
В провинциальном старообрядческом Боровске он пережил мистические illuminations. Измучившись от непризнания в профессиональной среде и насмешек горожан (блаженный ходил в обносках, катался на велосипеде, публично философствовал, носил очки вверх ногами из-за чересчур длинных дужек), Циолковский напрямую обратился к ангелам: попросил небо дать ему знак – облако в форме человека или креста, – если его жизнь идет в верном направлении. Через месяц, когда он уже забыл об этом, блаженному было явлено облако в форме правильного креста, которое преобразовалось в человеческую фигуру. Циолковский звал жену взглянуть на чудо, но она отказалась. Ему потом всю жизнь снились эти знамения.
Цельнометаллическая оболочка для воздушного сердца
Жену Циолковский не любил. Ему просто нужна была удобная, понимающая и хозяйственная женщина – и такая нашлась, когда он уже стал учителем. Только никакого семейного счастья это обоим не принесло. Они даже спали порознь до конца жизни. Варвара Евграфовна была у Циолковского единственной, хоть он и беспрестанно влюблялся во всех подряд – даже рассказывал ей об этом, и жена эти рассказы до какого-то момента терпела.
Вот он признается, что страдал без романтики и секса: «Половое чувство сердечной неудовлетворенностью – самой сильнейшей из всех страстей – заставляло мой ум и силы напрягаться и искать. Я не знал ни одной женщины кроме жены, но между нами не было главного – простой страстной человеческой любви».
Но тут же будто самого себя хочет убедить в собственной асексуальности: «…я был (из книг) очень напуган половыми болезнями, что очень способствовало моему целомудрию. Все же трудно было бы удержаться от соблазна, если бы не мое увлечение науками и планами великих достижений. Так, знакомый однажды повел меня в одно злачное место. Но было холодно, я прозяб в моем пальтишке на рыбьем меху и вернулся домой».
И еще один пример самовнушения: «…вздумал <...> заниматься с одной крестьянской девушкой. Заметил, что увлекаюсь – бросил. Какой-то инстинкт отталкивал меня от женщин, хотя я был очень слаб к ним. Может быть, это было результатом крайне страстного увлечения идеями, которое пересиливало животные стремления».
В 1914 году, спустя 30 с лишним лет брака, пожилой Циолковский в Калуге знакомится с молодой интеллектуалкой Валентиной Ивановой. У него был друг и помощник, аптекарь Павел Каннинг, возившей ему из Берлина материалы для сборки моделей дирижаблей, сопровождавший на конференциях в Петербурге и всячески продвигавший его идеи в прессе. А у Каннинга была жена Лидия. Валентина приходилась ей сестрой.
И снова: «По обыкновению, втюрился. Опять – как бы невинный роман. Но так ли все эти романы невинны, как кажется с первого взгляда? Мне, например, с ней не пришлось даже поцеловаться. А объясняться с ней я, конечно, и не смел, и не желал…» Тем не менее, что-то заставляет думать, что в этот раз влюбленность не осталась нераскрытой и неутоленной: Иванова сблизилась с Циолковским и стала кем-то вроде его секретаря. Она вела его переписку с зарубежными коллегами (человек, общающийся с ангелами и галактиками, не знал иностранных). Но и сам Ромео оставляет зазор для догадок – в другой автобиографии он об этом периоде высказывается очень уж загадочно и немногословно: «1914 год. Война. Нужда и ее ужасы. Начало любви. Урок любви».
Одна из главных разработок Циолковского 1890-х, так и оставшаяся нереализованной, – цельнометаллический дирижабль, поднимаемый в воздух сжатым горячим паром. Уже в конце ХIХ века небо могли бы заполнить огромные металлические конструкции, парящие с легкостью воздушных шариков, если бы расчетам ученого-радикала хоть кто-то поверил. Почему металл? Он позволяет дирижаблю сохранять форму и обеспечивает его неуязвимость перед ветром и холодными температурами – соответственно, подниматься на нем можно гораздо выше. А еще на таком аппарате стало бы возможным перемещать крупные грузы, и это изменило бы мировую экономику.
Увы, к 1930-м, когда верность его расчетов подтвердилась, дирижабли уже становились убыточной и устаревшей транспортной моделью.
Гигантский металлический пузырь, железный панцирь со спрессованным паром, неуязвимый перед любой непогодой, готовый взлететь выше облаков, но так никогда и не взлетевший, – хорошая метафора для космического, не знавшего покоя сердца Циолковского. Сердце работало бешено, страстей было много. А плодов – никаких. Вся личная жизнь Циолковского прошла под прессом внешних ограничений и самоконтроля, свободы и счастья в ней не было. Благо, все компенсировалось в науке.
Межпланетные города для русских сверхлюдей
Циолковский был первым, кто доказал возможность полета за пределы атмосферы. Оспаривал теории Лобачевского, Эйнштейна и Лапласа. Отвергал второе начало термодинамики и даже отрицал необходимость в каких-либо азбуках и правилах орфографии. Полагал, что на Марсе есть жизнь, и придумал способ подавать туда сигналы с помощью деревянных щитов на огромных разрыхленных полях. Пожалуй, самая безумная его техническая идея – система иноземных городов на орбитальных станциях, которые он предлагал строить прямо в космосе, из материалов, добываемых на других планетах. Еду космонавты-колонизаторы, по его задумке, должны были бы выращивать себе сами в специальных теплицах. А еще на таких станциях в силу их особого вращения образовалась бы гравитация.
Когда в 1919-м по недоразумению (подозрение в шпионаже) калужские чекисты арестовали его и доставили в Москву, Циолковский принялся уверять следователей, что вскоре люди полетят на Луну и колонизируют Марс, и что именно над этим-то он и работает всю жизнь. После таких заявлений его выпустили – несложно представить, что о нем подумали сотрудники чрезвычайки. Впрочем, блаженный старик со своими заявлениями вполне вписывался в логику безумного времени. Может, они — заявления эти — уже и не сильно кого-либо удивляли.
Но гораздо интереснее Циолковский раскрывался как человек, когда переходил на территорию философии. Он считал, что атомы наделены некоторой субъектностью, способностью ощущать: «Атом есть особь (индивид, примитивное Я)». Складываясь в мозг органических существ, они чувствуют себя по-разному – в зависимости от развитости «носителя», а в неорганическом мире не ощущают ничего. При этом «сущность жизни Вселенной зависит от жизни и самочувствия атомов».
Именно из этих представлений и растут корни его вполне фашистской, по сегодняшним меркам абсолютно бесчеловечной этики. Циолковский был сторонником антропологической селекции. «Надо всем стремиться к тому, чтобы не было несовершенных существ, например, насильников, калек, больных, слабоумных, несознательных и т.п.», – писал он. При том что сам он был глухим подслеповатым калекой, а в глазах почти всего социума большую часть жизни – чуть ли не слабоумным. На этом месте сами собой напрашиваются ассоциации с Ницше.
Кстати, подобно тому, как мятежный немец предвещал явление сверхчеловека, но сам быть им никак не мог (вспомним и туринскую лошадь, и печальную историю с сапогом в лечебнице для душевнобольных), в 1935-м дряхлый Циолковский с точностью провидца описал грядущего Гагарина, простодушного титана с белоснежной доброй улыбкой, который исполнит его мечту: «Я свободно представляю первого человека, преодолевшего земное притяжение и полетевшего в межпланетное пространство... Он русский... По профессии, вероятнее всего, летчик... У него отвага умная, лишенная дешевого безрассудства... Представляю его открытое русское лицо, глаза сокола». В том же году Циолковский закрыл свои космические глаза навсегда. Русский гражданин Вселенной не умер – он превратился в лучистую энергию.