Почему растет число онкологических больных, какие виды рака чаще всего выявляют, какие уникальные методы лечения применяются сегодня и много ли молодых специалистов приходит работать в онкобольницы? Об этом генеральный директор Национального медицинского исследовательского центра радиологии, главный внештатный онколог Минздрава России, академик РАН Андрей Каприн рассказал в специальном интервью RTVI.
О том, почему растет число онкобольных в стране
В 2024 году у 698 тысяч пациентов в России впервые обнаружили злокачественные новообразования, что на 24 тыс. случаев больше, чем в 2023 году.
Мы стали раньше выявлять так называемые латентные раки, которые текут очень долго без клинических проявлений и потом только начинают проявлять себя, когда уже, к сожалению, [наступила] продвинутая стадия. А это самая главная, собственно, беда для онколога — когда мы получаем уже пациента в продвинутой стадии, когда его нужно лечить комбинированно и комплексно (что говорить, это и большая финансовая нагрузка на государство).
Мы стали дольше жить. Чем дольше живет человек, тем у него больше шансов дожить до своего рака.
Дело в том, что в определенном возрасте (а это, как правило, такая медиана, 65—75 лет) рака становится больше. Если человек не доживает до 65 лет, а умирает от других причин (травмы, болезни системы кровообращения), то, естественно, развитие рака у него еще не наступило. Потому что из-за молодого возраста иммунитет еще достаточно серьезный, не наступили те мутации, которые вызывают безудержный рост опухолевой клетки.
И так как мы стали жить больше, то и рака стало больше.
Есть страны (например, Франция, Норвегия), где заболеваемость еще выше. Но мы видим, что там люди живут еще дольше. Поэтому здесь четкая привязка между заболеваемостью и продолжительностью жизни.
Раки, когда они уже более поздние, они текут менее злокачественно, это мы тоже видим, как правило. Кстати, сейчас появляется новая специальность, которая называется «онкогеронтология», и мы сейчас ею очень увлечены, и увлечены во всем мире.
О развитии помощи онкобольным
Мы единственная страна, в которой вместо трех локализаций семь локализаций скрининга, и это утверждено Минздравом. Это большая нагрузка для финансовой составляющей здравоохранения Российской Федерации, но правительство это поддерживает, и министр за этим очень четко следит. У нас по четвергам проходят оперативные совещания, где мы отчитываемся за те цифровые показатели, которые есть.
У нас здорово упал такой показатель, как одногодичная летальность. У нас была почти 25% одногодичная летальность среди выявляемого контингента. Это о чем свидетельствует? Или поздно выявляем, или неправильно лечим, если человек в первый год погибает от онкологического заболевания.
Сейчас это упало практически до 16% с небольшим, 17%, и это за пять лет. Это большой прогресс онкологической службы.
Мы видим, насколько быстро больной стал поступать к специалисту. Для того чтобы поступить к специалисту, он должен попасть сначала к терапевту. Терапевт должен заподозрить. Потом вот то звено, у которого было очень много оппонентов, — ЦАОП, центры амбулаторной онкологической помощи. А это не что иное, как приближение к пациенту, потому что страна у нас огромная, географически есть такие регионы, где на самолете-то долететь из края в край региона непросто, а как пациенту быстро попасть к онкологу, как быстро получить биопсию? Без биопсии же не ставится ни один диагноз.
Про биопсию. У нас появились иммуногистохимические исследования, молекулярные исследования. Это нас приближает не только к точной диагностике, причем в регионах, это нас приближает и к такому, знаете, индивидуальному подходу к пациенту. Потому что есть больные, которых надо лечить не так, как это четко указано в клинических рекомендациях, и это тоже нам сейчас позволено Минздравом — так называемое лечение off-label, или вне инструкции. Если у пациента редкое заболевание, это можно только доказать с помощью не обычного гистологического исследования, а иммуногистохимического исследования, или молекулярного, или генетического.
В институте, в котором мы с вами находимся, мы являемся авторами так называемой полной геномной секвенирующей панели. Раньше это для нашей страны и представить было трудно. Делала фирма Roche и другие, это были безумные деньги — сейчас это собственная разработка, запатентованная, опять же поддержанная министром здравоохранения. Я думаю, что вот эти вещи снижают одногодичную летальность, увеличивают выявляемость.
Есть еще очень интересный показатель в нашей стране — это контингент пациентов, наблюдаемых пять лет и более. Это говорит о том, что этих больных правильно лечат.
Но опять же это нагрузка на онкологическую помощь, потому что каждые три месяца такого пациента в течение трех лет надо принимать, а это тоже 4,5-5 миллионов человек, из года в год. Поэтому тоже огромная нагрузка на службу, но удается ее, в общем-то, как-то выдерживать.
О сравнении и сотрудничестве с другими странами
Я учился в свое время в Германии. Занижать качество и профессиональный подход в этих странах (США, ФРГ, Израиль. — Прим. RTVI) нельзя, это будет просто неправдой, неправильно. Но мы тоже наращиваем. Хирурги у нас всегда были очень неплохие. У нас есть заменители лекарственных средств или свои лекарственные средства, выпускаемые большими компаниями. Это позволяет нам сохранить наших пациентов.
Мы видим те работы, которые идут за рубежом (это же не утаишь), потому что мы читаем статьи на языках и видим, что тенденции схожи.
Буквально на прошлой неделе у нас были наши коллеги из Индии, и мы уже договорились об одном из клинических исследований. Мы часто бываем в Венгрии. Их фирма Gedeon Richter тоже широко шагает на рынке.
Сейчас очень развивается кубинская фармацевтическая промышленность. Это маленькая страна, у них санкции, они не могут испытывать свои препараты в Соединенных Штатах Америки, несмотря на то что это близко, или в Европе. Так вот, мы недавно вернулись с Кубы, министр наш бывал тоже на Кубе, и как раз была договоренность о том, чтобы увеличить количество клинических международных испытаний здесь. Мы договорились уже о трех препаратах, которые [Bio]CubaFarma будет испытывать в нашей клинике.
Онкология — это такая специальность, в которой нельзя утаивать друг от друга технологии, потому что они общие.
О самых распространенных видах рака
Самый часто выявляемый в мире — это рак кожи, но не меланома. Это не меланомный, а базальноклеточный рак, это базальная часть кожи. Второе — это бронхи, легкие.
Курение в 30 раз увеличивает примерно бремя возникновения не только рака легких, бронх. Но это и пищевод, это и гортань, и рак мочевого пузыря.
Потому что вот эти все смолы — они находятся в мочевом пузыре, с мочой, вызывая уротелиальные раки.
Конечно, рак предстательной железы очень высокую долю занимает у мужчин, причем он здорово подрос, на 4,7% практически. А это о чем свидетельствует? О том, что раки предстательной железы были раньше очень латентные, их поздно выявляли.
Я помню еще времена, когда я начинал молодым онкоурологом: мы их выявляли, просто когда уже через прямую кишку смотришь пальцем в перчатке и чувствуешь уплотнение в предстательной железе. Это значит, уже рак начал прорастать оболочку предстательной железы, и начинается внеорганный рост, инвазия. Это уже, как правило, поздние стадии, очень трудно лечить. <…> Мы все больше и больше видим ранний рак.
Об уникальных методах лечения
«Национальный медицинский исследовательский центр радиологии» Минздрава России был создан в 2014 году как первый в стране научный медицинский кластер в области онкологии. В него вошли Московский научно-исследовательский онкологический институт имени П.А. Герцена, НИИ урологии и интервенционной радиологии имени Н.А. Лопаткина и Медицинский радиологический научный центр имени А.Ф. Цыба (Обнинск).
В объединенном центре работает более 3 тысяч человек. Он выполняет свыше 22,5 тыс. операций и 3 млн исследований в год.
В нашем центре, в трех филиалах, которые объединены и которые мне доверена честь возглавлять, помимо прекрасных специалистов, есть все методы лечения. Я могу предложить все методы лечения. <…> Мы при поддержке министра делаем революционные совершенно радиофармацевтические препараты, в т. ч. по борьбе с метастатическими поражениями. Раньше эти больные были совершенно отказные.
У нас очень интересные методы лучевой и комбинированной терапии, в т. ч. протонной терапии. Протонных аппаратов вообще в стране пока что [используют] три клиники: в нашем городе Обнинск, в [Медицинском институте] имени Березина, возглавляемом Аркадием Столпнером, и ФМБА, который находится в Димитровграде в Ульяновской области.
<…> Мы занимаемся брахитерапией очень широко. Брахитерапия — это внутритканевая терапия, когда источниками мы прокалываем ткань рядом или с опухолью и даем большой разряд лучевой терапии с высокой нагрузкой в точке.
Мы единственная клиника, которая делает брахитерапию опухоли печени, опухоли поджелудочной железы. Причем у наших иностранных коллег за рубежом не получилось, [это] американские коллеги, несколько пациентов у них погибли.
Но у нас очень сильные дозиметристы, воспитанные еще «чернобыльской школой». Школа знаменитого профессора [Валерия] Степаненко, который четко подбирает дозу не смертельную, но губительную для опухоли. Таких очень мало людей. Кстати, они были приглашены, участвовали в экспертизе степени облучения в «Фукусиме».
Мы делаем радионуклидную абляцию печени. Такое делают в Австралии, обходится это в 60 тысяч австралийских долларов. Сейчас мы это делаем здесь, у нас, стоит около 30—40 тысяч рублей для страны. Потому что препарат наш, мы его сами синтезировали, нам помогли (Росатомовский институт).
О дефиците кадров в медицине и системе распределения
В августе правительственная комиссия одобрила разработанный Минздравом законопроект, в котором предлагается ввести для всех выпускников медицинских вузов, учившихся на бюджетных местах, обязательную отработку в государственной системе здравоохранения.
В мире не хватает, надо вдуматься в эту цифру, 4 миллиона 300 [тысяч] человек врачей, не учитывая Россию. Это мировая проблема.Именно поэтому сейчас все говорят об искусственном интеллекте — чтобы был помощник у врача, чтобы в некоторых вещах можно было положиться на вот эти разработки современные. <…>
Я закончил [вуз] в 1989 году, на излете советского времени, но все равно нас отправляли работать в регион на три года как минимум. Там многие ребята или девчата выходили замуж, обживались и оставались в регионе.
Но политика распределения, она была какая? Я когда приехал работать в регион (в Ковров Владимирской области), мне сразу предложили двухкомнатную квартиру напротив больницы. Да, она была в т. н. хрущевке, но она была чистенькая, аккуратная, и я мог вполне привести туда семью.
Для того чтобы хорошего врача оставить [в регионе], ему должны создать условия. Как правило, семья это интеллигентная, она должна ребенка отвести в хорошую школу, где он получит достойное образование. [Нужно,] чтобы рядом работал хороший театр, хорошее кино, хороший небольшой ресторан или несколько ресторанов. То есть это инфраструктура.
О молодых специалистах
Конкурс появился в ординатуру по онкологии — приличный, четыре-пять человек на место, на бюджет.
У нас приличные ребята, мотивированные, многие с двумя языками. Разные, конечно, идут ребята, на то и конкурс. Но на бюджетные места, как правило, проходят очень образованные, достойные. Буквально этот перелом произошел где-то за 5—6 лет, и нас это очень устраивает.
Я всегда говорю: нам же некуда деваться — мы же тоже можем заболеть онкологическими заболеваниями. И вот когда ты вдруг на койке откроешь глаза, а там твой ученик, которого ты ничему не учил, или он плохо понимает, то ты понимаешь, что, в общем-то…
Я так и говорю своим старшим, с которыми мы работаем: «Вы так учите, чтобы нам было не стыдно у этих ребят под нож лечь или под лекарственную терапию».
О пациентах
Знаете, онкология — такая наука, которую начинаешь изучать и понимаешь, что это одна из самых христианских болезней.
Человек, которому поставлен диагноз «рак» (особенно на ранней стадии), многие из моих пациентов пересматривают свою жизнь, понимают, что им нужно ближе быть к родственникам, поговорить с внуками, уделить внимание им, что-то передать, свой жизненный опыт, побольше с ними разговаривать.
И иногда это затягивается на 25-30 лет. Это наша заслуга и пациента. И он за эти годы настолько становится близок со своими родными, что неизвестно, что лучше: рак, переведенный в длительную ремиссию (поэтому мы говорим — раньше надо приходить), или скоропостижный инсульт с потерей когнитивной функции.
Анна Лебедева, София Сарджвеладзе
