Григорий Прутцков — доктор филологических наук, профессор Института медиа НИУ ВШЭ, член Союза журналистов России, академический директор Школы журналистики имени Владимира Мезенцева при Центральном доме журналиста. В интервью нашему изданию Григорий Владимирович рассказал о необходимости перевода классических текстов XVIII века на современный русский язык и о личных литературных предпочтениях — от Ломоносова до Гумилёва.
— Вы — автор множества учебников по истории журналистики. Хотели бы Вы издать книгу, выходящую за рамки преподавательской темы?
— У меня сейчас выходит в серии «Жизнь замечательных людей» издательства «Молодая гвардия» книга о Ясене Николаевиче Засурском, это его биография. В позапрошлом году у меня вышла небольшая книжка историй из моей работы на журфаке МГУ. Добрые, весёлые истории. И сейчас делаю книгу для молодых журналистов. Это тоже не учебная литература, а скорее популярная. Есть у меня ещё несколько проектов. И чем дальше, тем больше буду этим заниматься.
— По многочисленным Вашим заметкам и интервью становится понятно, что Вы любите поэзию. Какое поэтическое направление или эпоха Вам особенно близки?
— Вторая половина XVIII века: Ломоносов, Херасков, Державина обожаю. Затем — Серебряный век: Николай Гумилёв и его школа.
— Если бы Вам предложили составить личную антологию «Поэзия моей души», какие пять стихотворений Вы бы обязательно включили в этот сборник?
— Это очень субъективно. Всё, что я люблю, знаю наизусть. Где-то около сотни стихотворений. Раньше любил, когда гости приходили, читать им. Сейчас декламация мало кого интересует. Однажды мои друзья на время засекали, сколько я могу прочесть наизусть без перерыва, — они насчитали где-то около двух часов. Однако это же надо всё поддерживать в памяти, потому что многое забывается.
— Я видела одно из Ваших ранних стихотворений. Пишете ли Вы сейчас стихи?
— Очень редко. На самом деле, как говорил Ломоносов: «Музы — это не те девки, которых снасильничать можно. Они кого захотят, того и полюбят». Поэтому, бывает, идёшь, и оно само у тебя складывается. Прочитаешь — потом думаешь: как же ты так написал-то? Это невероятно! Я же не могу так писать. Как будто не я, кто-то мне сверху так диктовал. А бывает — пять лет вообще ничего, ни строчки. Но я это нигде не публикую, не показываю. Чтобы надо мной не смеялись.
Потому что когда человек в каком-то направлении работает, то ему надо в этом или в близком направлении писать книги и статьи. Когда он ещё стихи или рассказы начинает публиковать, то какой-то кринж получается (улыбается). Значит, что-то не в порядке у него с самооценкой, самомнением. Поэтому я никогда ничего выходящего за рамки моей профессиональной деятельности не публикую.
— Каких поэтов XVIII–XIX веков, незаслуженно забытых широкой публикой, Вы могли бы порекомендовать для прочтения? Почему именно их?
— Читать стихи XVIII века тяжело, потому что язык уже сильно устарел. И, к сожалению, это большая печаль русской литературы — что у нас не адаптируют эти стихи к современному языку. Есть одна исследовательница, Наталья Гранцева, которая перевела некоторые стихи М.М. Хераскова на современный русский язык. Получилось просто потрясающе. Херасков — автор первых русских поэм на русском языке. Это, по идее, должно быть предметом национальной гордости любой литературы, но сегодня его никто не знает, потому что его язык устарел очень быстро — когда пришёл А.С. Пушкин в литературу.
Так вот, если бы мы переводили тексты XVIII века на современный русский язык, мы бы открыли ещё один век русской литературы. Например, англичане переводят того же У. Шекспира: Шекспир, что выходит по-английски сейчас, — это не совсем тот Шекспир, который писал свои пьесы изначально. Если читать У. Шекспира на языке оригинала, староанглийском, его читать гораздо сложнее, чем того же Хераскова. Это примерно как читать переписку Ивана Грозного в оригинале. Поэтому англичане его осовременили.
И это правильно. Нам тоже нужно так делать. У нас же есть переводы «Слова о полку Игореве» на современный русский язык. А почему нет популярных переводов, скажем, «Жития протопопа Аввакума»? Почему нет таких же переводов переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским? Всё это могло бы обогатить нашу литературу.
— Ваш папа, Владимир Григорьевич Прутцков, писал песни. Какая бардовская песня его авторства Вам особенно дорога? Сохранились ли у Вас аудиозаписи его произведений?
— Есть несколько сохранившихся записей, но папа писал тексты, а музыку сочинял композитор Анатолий Загот, и они вместе это исполняли. Он, правда, писал песни в ранней молодости и потом от этого ушёл в сатиру. Когда я уже родился и рос, папа если и писал, то только для школьных утренников (он был председателем родительского комитета) сценарии школьных праздников. Писал в стихах, это было очень смешно, почти всё сохранилось.
Песни папа писал в начале шестидесятых годов, тогда было сильное и популярное бардовское движение. Высоцкий как раз тогда появился, Визбор, они все были знакомы друг с другом. Я помню, как Визбор у нас на кухне под гитару свои песни пел.
Так вот, из папиных песен мне больше всего нравится «Не падай духом!» — её можно найти в интернете.
Когда ты в пропасть падаешь с обрыва,
Пока картина в общем неясна,
Ты не смотри на окружающих тоскливо —
Ведь ты ещё не долетел до дна.
Не падай духом! Не падай духом!
Ведь ты ещё не долетел до дна.
— Я послушала, мне понравилось.
— Она такая, немножко веселенькая, бесшабашная (с теплотой). За эту песню, кстати, папу ругали в «Комсомольской правде»: им не понравилась строфа:
Пускай тебя фортуна обижает,Пускай тебя судьба по шее бьёт,Ты улыбнись – она весёлых уважает,И расскажи ей свежий анекдот.
После этой критики многие папе сочувствовали, и папа переделал несколько строчек:
Пускай судьба неласкова с тобой –Ты улыбнись – она весёлых уважает,И под гитару песенку ей спой.
Песня «Федя» ещё была популярна. Я помню, как папа это пел, но это чисто в домашнем кругу, когда приходили друзья с гитарой.
— В Вашем Telegram-канале Вы публикуете рассказы из старых дневников — их очень интересно читать, особенно когда речь идёт о Ваших сыновьях. Может ли в будущем из этих заметок получиться полноценная книга-мемуары?
— Спасибо. Мемуары человек обычно пишет, когда ему уже за семьдесят. Мне, наверное, ещё рано писать мемуары, хотя какие-то фиксации можно сделать. Я написал про журфак книжку — её в некоторой степени можно считать мемуарами, но это уже перевёрнутая страница моей жизни.
Что касается сыновей — я долго думал зафиксировать свой родительский опыт. Однако, на мой взгляд, можно говорить, что твой опыт удачный, только когда твои сыновья уже сами женятся, создадут семью, уже будут воспитывать своих детей. Тогда уже можно считать, что всё у них будет в порядке, что опыт удачный. Мои сыновья пока студенты, им ещё всё это предстоит. Поэтому писать книгу о воспитании рано.
— Как Ваши сыновья относятся к тому, что становятся героями Ваших записей?
— В детстве я просто фиксировал смешные реплики, забавные случаи, сыновья к этому спокойно относились. А вот сейчас мой старший сын запрещает про себя вообще что-либо писать. Запрещает себя фотографировать, выкладывать в сети. Младший сын — более-менее спокойно к такому относится, с ним хотя бы можно договориться.
Но фотоснимки маленьких сыновей или истории про них — это можно публиковать, они не против.
— На стадионе в Олимпии есть надпись: «Хочешь быть сильным — бегай, хочешь быть красивым — бегай, хочешь быть умным — бегай». Как человек, который любит античность, придерживаетесь ли Вы этого принципа в жизни?
— Судя по всему, я некрасивый, неумный и вообще полный лох. Стыдно-стыдно, прямо чувствую свою неполноценность! (смеётся)
— В эпоху краткого контента язык упрощается. Как, по-Вашему, можно сохранить богатство русского языка, чтобы он оставался востребованным в современном мире?
— Язык не нуждается в принципиальной защите. Иначе что-то с ним не в порядке. Когда заставляют что-то делать с языком, например, говорить только на одном языке — это ни к чему хорошему не приводит. Язык переживёт всех нас и будет существовать ещё тысячу лет или даже больше.
Другое дело, что любой язык меняется. Он, как человек, растёт: детство, отрочество, юность — в каждом возрасте какие-то свои особенности. Сейчас мы живём в эпоху краткого контента, потом настанет другая эпоха, ещё что-то. Поэтому язык просто так развивается. Так происходит в любой стране, и я не склонен паниковать: «Что-то хуже в последние времена», «До чего мы дожили!».
— Как исследователь истории журналистики, в каком историческом СМИ — от античности до XX века — Вам было бы наиболее интересно поработать и почему?
— Да меня бы никуда не взяли. Вот, пожалуй, разве что газета «Ведомости» Фёдора Поликарпова. А если серьёзно, мне было бы интересно работать даже не столько в газете, сколько под руководством какого-то человека — чтобы изучить его и как журналиста, и как редактора, и как автора, и просто как человека.
О Фёдоре Поликарпове мало что известно, какие-то детали его жизни малоизучены. Но мне было бы интересно поработать в «Литературной газете», которую издавал А.С. Пушкин, посмотреть на него с какой-то необычной стороны — через совместную работу с ним. Потому что Пушкин, казалось бы, изучен под микроскопом, а с другой стороны, мы многого в его жизни не знаем. Где его дневник 1836 года? Он его вёл, но судьба этих записей неизвестна. Неизвестно, где Пушкин пять лет жил в Москве, с 1826 по 1831 год. Петербургские адреса все известны. Где он до месяца жил, где он у друзей в карты играл. Всё известно! А московские адреса неизвестны. Почему? Я до сих пор не могу этого понять. Вот если бы удалось с ним поработать — я что-то у него спросил бы, что-то узнал.
