Письмо пришло в четверг, в тот самый день, когда небо затянулось свинцовыми тучами, но дождь так и не начался. Конверт был плотный, желтоватый, будто отсыревший, хотя на ощупь оставался сухим. На нем не было ни марки, ни штемпеля, ни адреса — лишь мое имя, выведенное старомодным витиеватым почерком: «Артемию Петрову». Ого! Знает, что я Артемий! А ведь так я записан только в "Свидетельстве о крещении"... А в миру — Артём.
Я вскрыл конверт перочинным ножом. Внутри лежал один-единственный лист бумаги, такой же плотный, как конверт, и исписанный тем же аккуратным почерком - буковка к буковке.
«Ты, конечно, удивишься, получив это," — прочитал я. Еще бы нет! Я усмехнулся и, подняв глаза к потолку, попробовал угадать, кто меня разыгрывает. Вообще-то крестный у меня тот еще шутник, но почерк... да и стиль явно не его.
"Возможно, тебе захочется порвать это послание, — прочитал я дальше. — Не спеши. Ты всегда торопился, всегда боялся опоздать. Помнишь, как в семь лет обжегся о кастрюлю на бабушкиной кухне, потому что не мог дождаться, пока остынет компот? Твоя ладонь до сих пор хранит тот шрам, похожий на крошечный полумесяц».
По спине пробежал легкая судорога. Шрам на левой ладони был. Маленький, белесый. Историю про компот я помнил смутно, но она была правдой. Об этом не знал никто, кроме мамы, да и она, наверно, забыла.
Я читал дальше и чувствовал, что мне как будто нечем дышать.
«В двенадцать лет ты нашел в старом дупле гнездо сороки. Ты взял одно яйцо, оно было теплое и казалось живым. Ты спрятал его в карман, но по дороге домой споткнулся и раздавил. Ты плакал не от боли в разбитой коленке, а от чувства вины перед той птицей. Ты до сих пор не любишь яичницу, верно?»
Да. Черт возьми, да! Я ненавижу яичницу с детства! Но, клянусь, никому... никогда... Рука, держащая лист, задрожала.
Письмо продолжало выворачивать мою жизнь наизнанку, кто-то изуверски светил фонариком в самые дальние углы моей памяти. Он напомнил о нашем первом поцелуе с Ирой за гаражами, о запахе ее шампуня и о том, как я потом неделю не мог смотреть ей в глаза. Он знал о двадцати тысячах, которые я стащил из кошелька отца перед его отъездом в командировку, и о том, как мучило меня потом раскаяние. Он описывал мой тайный страх темноты, который преследовал меня до двадцати пяти лет...
Это было не просто собрание фактов, а летопись моей души, изложенная на бумаге с пугающей интимной откровенностью. Каждая строчка — укол булавкой в самое сердце. Кто мог знать все это? Кто следил за мной всю жизнь? Как он мог узнать о событиях, которые происходили, когда я был абсолютно один?
«Ты думаешь, что был один, — будто отвечал автор письма на мои не высказанные вслух вопросы, — но одиночество — иллюзия. Как и время».
Я вскочил, прошелся по квартире взглядом, словно ожидая увидеть в углу притаившегося незримого наблюдателя. Комната была пуста. За окном сгущались сумерки, делая мир за стеклом плоским и нереальным.
Я дочитал письмо почти до конца. И тут кровь застыла в жилах.
«Завтра, в 17:34, ты выйдешь из подъезда и повернешь налево, к продуктовому. Ты купишь багет и бутылку молока. На углу увидишь ребенка на красном трехколесном велосипеде. Он улыбнется тебе. Ты дойдешь до перекрестка, и на красный свет на пешеодный переход заедет грузовик. У него оторвется колесо и покатится прямо на тебя».
Описание было до жути конкретным. Время, маршрут, багет, молоко, ребенок на велосипеде…
Стоп! Я никогда не покупал багет — предпочитал ржаной хлеб!
«Ты не умрешь, успеешь отпрыгнуть, но колесо заденет твою ногу. Случится перелом. Две недели в больнице. Останется шрам на щиколотке, который будет болеть при смене погоды до конца твоих дней. Считай, что это уже случилось».
Последняя фраза выглядела, словно приговор. Внизу ни подписи, ни даты. Блин! Сто лет не заглядывал в этот почтовый ящик! Угораздило же!
Ночью я не спал. Ворочался в постели, вставал, пил воду, смотрел в черный квадрат окна. Кто прислал это письмо? Бог? Дьявол? Я из будущего? Или это чья-то дурацкая шутка? Но откуда шутник мог узнать про яйцо сороки?!
Настало утро, серое и безрадостное. Я чувствовал себя загнанным зверем. Весь день прошел в лихорадочном ожидании. Я отменил все встречи, не отвечал на звонки. Я не собирался выходить. Никуда.
К пяти часам я запер все замки, задернул шторы и сел в кресло, решив переждать этот час. Я не куплю багет. Я не увижу ребенка. Колесо не найдет меня. Я докажу, что письмо — бред и разрушу это предсказание!
Но в 17:15 в горле запершило. Я захотел пить. Именно молока. Холодильник был пуст. Мысль о том, чтобы выйти на улицу, вызывала панику, но жажда становилась нестерпимой. А еще — жгучее, иррациональное любопытство. А что, если?..
Я вышел из подъезда ровно в 17:34. Сердце колотилось где-то в висках. Я повернул налево, к маленькому продуктовому, который всегда игнорировал. Ноги были ватными, а воздух густым и влажным.
В магазине я автоматически взял бутылку молока. И тут взгляд упал на полку со свежей выпечкой. Там лежал один-единственный хрустящий золотистый багет. Рука сама потянулась к нему.
Выйдя на улицу, я остолбенел. На углу, у подъезда, мальчик лет четырех неуклюже крутил педали ярко-красного трехколесного велосипеда. Он поднял на меня глаза и улыбнулся.
Мир поплыл. Все было так, как написано. До секунды. И я ничего не мог изменить. Ни-че-го...
Ноги сами понесли меня к перекрестку. Внутри все кричало: «Вернись! Иди к дому!» Но я шел вперед, подчиняясь какой-то неведомой силе, страшному магнетизму предопределенности. Я должен был увидеть. Убедиться. В чем?...
Через какие-то минуты я стоял у перекрестка. Светофор зазеленел для пешеходов. Я замер, впиваясь взглядом в поток машин.
Вот он! Старый, видавший виды грузовик шел в потоке. Как в замедленной съемке, от его заднего двойного колеса отделилось одно — большое, черное, покрытое грязью. Оно плавно отошло от оси, качнулось в воздухе и заскользило по асфальту.
Колесо катилось прямо на меня. Точь-в-точь как в письме. Я видел каждую щербинку на резине, каждый кусочек налипшей грязи. Я должен был отпрыгнуть. Письмо ведь обещало, что я останусь жив. Просто перелом. Просто шрам.
Но вместо этого я застыл. Парализованный не страхом, а внезапным, ослепительным прозрением. Это письмо… оно не предсказывало будущее. Оно его создавало. Оно было инструкцией. Сценарием. И я, как послушный актер, играл свою роль.
Колесо было уже в метре от меня. Я не двинулся с места. И оно пронеслось мимо, в сантиметре от моей ноги, с грохотом врезалось в ограждение и замерло. Я почувствовал лишь легкое дуновение воздуха.
Никакого перелома. Никакой крови. Только дикий, всепоглощающий ужас от осознания. И обрушившийся на меня разом поток звуков: визг тормозов, вой сирен, крики людей, плач ребенка...
Я трясся, как осиновый лист, и смотрел на это черное резиновое колесо. Оно было до жути реальным. А было ли реальным все остальное? Было ли реальным письмо? Или я сам своим ожиданием, своей верой, заставил его сбыться? Я изменил финал, отказавшись подчиниться. Но изменил ли? Или мой отказ прыгнуть является частью какого-то другого замысла?
Я медленно повернулся и побрел домой, неся в руках ненавистный багет и бутылку молока. Зайдя в подъезд, я заметил в своем почтовом ящике уголок еще одного желтоватого конверта и замер, не в силах пошевелиться. Я боялся взять его в руки. Но еще больше боялся не сделать этого. Потому что теперь знал — кто бы ни писал эти письма, он не просто рассказывает мне мою жизнь — он ее пишет. И, чувствуя, как холодеют пальцы, я протянул руку, чтобы взять следующую главу моего придуманного кем-то существования...