6.219 «Метод»: применяйте БК к собственному мышлению. И пусть прошлое, чьи узлы нельзя распутать, кровоточит при встрече с лезвием, которое ваше бесстрашие наточило вопреки самолюбию, щадящему ваше тщеславие.
Перед тобой, читатель, самая интимная, личная, приватная и сокровенная глава книги, закрывающей дело философии. Здесь со всем бесстрашием, не опускаясь до юродства и заискиваний с читающей публикой, автор вскрывает с помощью Бритвы Кузина нарывы и язвы самости и, так называемых, естественных установок сознания. И, чтобы эффект от процедуры флагелляции ума и сердца достиг цели, — неотвратимости САМОПОЗНАНИЯ, — автор на примере собственных жизненных мытарств, детских травм и деформаций характера, чей внутренний покрой, скрытый под покровом вытесненных желаний, вскрывает лезвие Бритвы Кузина, показывает неизбежность самоанализа и ауто-дескрипции (само-описания) для ума, затеявшего опасное предприятие: исследовать непредставимое/невыразимое в-себе, в бытии и небытии, в обоюдном.
Хочу поделиться фантазией. Иногда я воображаю себя бойкой пищухой с когтистыми лапками, загнутым полумесяцем клювиком, которым лесная драчунья в два счёта выстукивает короеда. Я извлекаю себя из-себя, как личинку. А, очутившись в клювике, трепещу. Но страх перед холестерином, способным закупорить сосуды ума, придает мне храбрости. Я склёвываю себя, и перспектива околеть от тромба, забившего бляшками путь к эвакуации моего «Я», отодвигается до следующего пиршества. Я прохожусь по холёной, гладковыбритой коже своеволия — батогами деконструкции, розгами психоанализа, веригами святых отцов. Но, ум без глупости, что вдовец. Всю жизнь я готовился к поприщу, — читал, но урывками, скакал, но по верхам, покупал книги, чтобы заточать, а если и разрезал, то лишь затем, чтобы выковыривать изюм из булки.
Но взвалить крест познания на себя полдела, — куда труднее сделать первый шаг: суставы трещат, а решимость расколота надвое, как поваленное в грозу дерево. Но я не ропщу. Я пестую ум, чтобы, вышколенный, он срывал покровы с бытия, обнажая покрой — всё то, что кутается в складки.
СКЛАДКИ — слова, страдающие одышкой. Я шунтирую умозаключения. И, поскрипывая зубчиками, вновь вращаются валы мыслительной машины, которую я очистил от песка, смазал и надраил до блеска. Я слышу, как приводные ремни поют что-то о здравомыслии, которое меня не покинет. И, воодушевившись, я удаляю скальпелем наросты, сделавшие суждения тугоподвижными. От ланцетов рябит в глазах. Я щурюсь. А когда, расширив распором грудину ума, уставляюсь в зазевавшуюся мысль, распластанную на хирургическом столе, меня охватывает священный трепет. Безнадёга вылизывает мне раны, укладывается у моих ног. И, со щемящим сердцем, присев на корточки, я треплю по загривку плешивого пса.
Складка 1. Давая чужим мыслям приют, мы оплачиваем свой вид на жительство в чьей-то голове.
Ланцет. Не стоит превращать ум в ночлежку. А если чужие «охи» и «ахи» всё же завалятся шумной толпой и станут распаковывать чемоданы, объясните «постояльцам» правила проживания: соблюдать тишину, смывать за собой и оставлять квартплату на тумбочке, если надумают съезжать. К тому же, знание часто «неявно» (Полани). И то, что нам пытаются всучить под видом истины, на поверку оказывается собранием кухонных сплетен. И мы не торопимся впускать чужаков на «постой». Ведь различать «своё» и «чужое» такой же труд, как и мыслить самостоятельно. Но мыслить опасно. Всегда есть вероятность угодить за решётку за кражу гостиничного полотенца, которое мы сунули в чемодан, сбегая от клопов и распоясавшихся хозяев.
Складка 2. Прежде, чем отправиться на охоту за умами, заточи острие мысли.
И верно, набив рюкзаки термосами и бутербродами, наши мысли наведываются во все возможные миры. А, протиснувшись сквозь бутылочное горлышко чёрных дыр, устраивают ночёвки в обществе ангелов, сбившихся с ног в поисках валежника, спичек для костра и спальных мешков. Наши мысли кроты. Их норы повсюду. И не нужно тащиться в обход, когда проложен кратчайший путь из Вселенной (х) во Вселенную (у). Науку, изучающую мысль как трансфер, я называю «нейрокосмологией».
Ланцет. Какая самонадеянность. И какое безрассудство. Ведь тот, кто вгрызается в мысль, подобно короеду в луб, должен опасаться двух вещей: 1) пищухи, которая склюёт вас; 2) ада, в котором вам предстоит куковать. И в самом деле, коммуникация между «своим» и «чужим» не сводится к «похлопыванию» незнакомцев по плечу. Цена диалога — агапэ и смерть. И если вы подставили плечо чужой мысли, хлебнули с ней сиротских щей из одной миски, согрели прокажонную своим телом, а затем взвалили на свои плечи её неподъёмный крест, то за это, возможно, вам отворят казну и позволят зачерпнуть золотых. Но не мечтайте прокатиться «зайцами» на подножках великих умов. Гении не терпят безбилетников.
Складка 3. Культура — хостел, где каждому найдётся койко-место.
Ланцет. И в самом деле, здесь столуются баловни духа. Но, стоит вам устроить вечеринку, чтобы отметить удачу, или отворить настежь окна, чтобы выветрить дух Касталии («Игра в бисер» Г.Гессе), как выяснится, что ваша клубная карта негодна, а letters of recommendation разорваны на клочки и вынесены горничной вместе с мусорным ведром.
Складка 4. Следует очерчивать пятачок, на котором нас застало здравомыслие. Осознание –— редкий гость. Мысль стучится как почтальон. Но, что в телеграмме: спасение? погибель? Не поймёшь, пока не вскроешь.
Ланцет. Что толку спрашивать? Парки и Мойры уже всё решили за нас. Взгляни на себя. Ты был зачат в ничто и никем, выношен матерью-одиночкой, и сверкнул пятками аккурат на восьмой месяц, нахлебавшись околоплодных вод. Вы жили в маленькой, сырой и узкой, как пенал, комнатке без воды и туалета. Спали «валетом» на одной кровати. Тебя мучил энурез, и алюминиевая кружка, в которой ежедневно мать разводила марганцовку, чтобы убить яд, которым были отравлены твои внутренности, — отсутствие холодильника превращало молоко и мясо в сильнодействующий токсин, — стала единственной твоей детской игрушкой. По ночам родительница проверяла на прочность твой хребет, прикладываясь к нему тяжёлой натруженной рукой и всем, что попадётся под руку. Ты был избран матерью на роль козла отпущения за все обиды, причинённые ей мужским родом. Но прежде, не сумев выйти замуж вторично, круглобокая, как головка мёда, бухгалтерша, исправно наводила стрелки на бровях чёрным карандашом. Разведёнка решила забеременеть любой ценой, и цепкие пальцы охотников до утех разминали ржаное тесто, уже было затвердевшее, из которого ты и высунулся, как чёртик из табакерки. Квашня «охала» и «вздыхала». Её пучило от соков вьюнка, мокрицы, куриного проса, пастушьей сумки, осоты, бодяка, кислицы, чертополоха и крапивы. Ты унаследовал ДНК того, кто окунал перо во все чернильницы, и с младых ногтей испытываешь неприязнь к чистописанию. Иные зачины плодятся как мясные мухи, и история, покачиваясь на кончике языка/пера, источает зловоние, как освежёванная туша. О таком сюжете и пойдёт речь...И в самом деле, что может быть ужаснее полового акта, увиденного ребёнком? Но мать решила испытать на прочность твою неокрепшую душу, когда, приведя мужчину, то ли забыла о твоём вперившемся в грех взоре, то ли намеренно выставила порок на показ. Ты видел «всё!», и стал свидетелем тектонического сдвивга, ускорившего твой пубертат.
А, схоронив ту, кто родила тебя в муках, ты с настойчивостью дознавателя таскаешь неуспокоенную тень на ночные допросы с пристрастием. Но забудь обиды. Лучше прислушайся, как жужжит колесо Сансары, — ведь несчастная твоя мать строчила распашонки на машинке «Зингера», чтобы продать на блошином рынке. Денег не хватало. И бесстрашная женщина сливала спирт в бутылку, чтобы толкнуть соседу фронтовику, который оплачивал тебе порции в молочной кухне, ведь треволнения иссушили крестьянскую грудь. Но нельзя доверять перекупщику, и прежде, чем спирт, не разбавляя водой, опрокинет в себя угрюмый инвалид, следует нацедить его в чайную ложечку и поджечь. Если пламя займётся, а язычок окажется голубым, смерть не грозит пропойце. И знаешь, приятель, вести тяжбу с прошлым глупо. Ведь прошлое это ты сам. Разве не ты отнял у себя свободу, сказав: быть посему! Ты захлопнул дверь перед собственным носом…С тем и живи.
6.3 «Метод»: истина не лежит в сфере логики и языка. Истину не мыслят, не высказывают. Истину претерпевают как судьбу.
И в самом деле, крест познания вгрызается в плечо мысли ворохом ссадин и гематом. Спотыкаясь о корни, изгваздавшись, ум научается языку ухабов/ушибов.
6.4 «Метод»: только в тринокулярной парадигме возможен вопрос: каким образом вещи «воспринимают» наш опыт, а затем делегирует нам своё «мировосприятие/миропонимание»?
Вещи чувствуют, мыслят, полагают, но на свой манер. Чтобы уяснить, как вещь умничает, понятие о вещи как лису травят апофатическим способом, т.е. загоняют в нору её же, вещи, родового понятия.
6.5 «Метод»: истина — двунаправленный итератор: от вещи к уму, от ума к вещи, т.е. энергия познания не экстатична, а топонимична.
И в самом деле, энергию познания не следует искать в созерцании, но только в вылазке за пределы обусловленности, инстинкта, рока или произвола случая. Вылазку совершает тактильно-кинестезивный-ум, отправляясь в не-продуманное, не-прочувствованное, не-прожитое. Познание — живой синтез: ratio, intuitio, existentia.
6.6 «Метод»: истина достигает ума прежде квалиа. Истина — пресуппозиция, а не пропозиция.
Но что есть пресуппозиция? То, что предшествует пропозиции, предваряет знание, забегает вперёд, будучи пред-пониманием, интуицией, отсюда лат. prae — впереди, и suppositio — подкладывание, заклад… В лингвистической семантике пресуппозиция и презумпция (лат. praesumptio — предположение, ожидание) синонимы. Предложение уясняется, обретает осмысленность не в результате опыта или суждения, а спонтанно. Вернее, и опыт и суждение стимулируют истину к явлению. И, каково же удивление ума, когда, надеясь выспросить и получить ответ у выспрашиваемого, он догадывается, что истина и есть выспрашивание, и есть бытие при вопросе.
6.7 «Метод»: истина имплицитна. Она в контексте, о котором ум догадывается по учащённому сердцебиению и блеску глаз, выдающих с головой ангажированность смыслом.
Пресуппозиция — девчонка, машущая телеграммой перед носом. Ум строит догадки, позволяя воображению совать нос в его дела. По этой причине ум склонен доверять молчунам, которые «знают больше, чем говорят».
Опираясь на интуицию Г. Фреге, предложившего различать утверждаемое и предполагаемое в некотором высказывании, пресуппозицией я буду называть предположение, которое не является частью высказывания, но влияет на его значение. Находясь рядом, истина бросает на высказывание тень присутствия, и благодаря контуру этой «тени» (референции) денотат выступает в истинном значении, которое обнаруживается в скрытом посыле, извлекаемом из речевого шума. Смысл топчется в речевом предбаннике, истине запрещено прибегать к словам. Родная сестра мысли, пресуппозиция присутствует/отсутствуя. А, желая достучаться до денотата, держит язык за зубами.
Как точка логического пространства, в которой пересекаются
бытие-ум-небытие, пресуппозиция есть имя. Имя выкрикивается из глубины инкогерентного, нететического, до-логического и до-когитального. Обозначая себя именованием, члены триады соприкасаются смыслами, а их семантическая и грамматическая форма выливается в предложение, истинность которого напрямую зависит от учёта импликаций и бытия, и ума, и небытия. Языки этих «деятелей» не родственны и не поддаются переводу, транскрибированию, транслитерации. Но, применяя додумывание (англ. Inference), разумные эти сущие сводят элементарные предложения, которыми ограничено их существенное, в одно синтетическое. Эта процедура эквивалентна расширению сознания, или переходу видового понятия — в родовое.
6.8 «Метод»: тринокуляр — синоним знания, добытого вскладчину бытием-умом-небытием.
В монокуляре мир «мой», в тринокуляре — «наш». Но, открыв «чужаков» в-себе, каждый из членов триады прежде относится к ним как к своему иному (Платон), затем — как к деятелям, образующим тринокулярное единство.
6.9 «Метод»: истина в вещах. Остаётся лишь развязать им язык.
6.10 «Метод»: всё, что перед камерой — Бытие. Всё, что за кадром — Ничто́. Линза проектора — граница мира чистых идей (ноуменов) и опыта (феноменов).
6.11 «Метод»: затесавшись в луч, феномены поставляют уму явления. Сеанс — то, что «дано» и «взято» обоюдно.
И в самом деле, жанры — мякиш для беззубых. Кинозал — рынок интенций, где тот, кто платит, сидит на лучших местах. Первые ряды атакуют безбилетники, которым попустительствуют контролёры. Их опыт (усмотрения/узрения) скромен. Первые ряды не стоят и ломаного гроша: ведь у того, кто уткнулся носом в экран, феноменологический кругозор узок. Поэтому дальние ряды «дороже», — там есть, где разгуляться глазу, а реальность предстаёт уму не как осязаемое, а в виде идеального сухого остатка.
Степень соучастия в сеансе, зависит от эйдетического опыта публики. Маменькины сынки — номинальное эпохе — не умеют воздерживаться от предварительных суждений о реальном мире, и тупо убивают время, шурша попкорном. Менеджера увлёк сюжет, напомнив перипетии семейного ада, — этот ум, отбросив трансцендентальные иллюзии, уже созрел к тому, чтобы сосредоточиться на переживаниях сознания, отмёл экзистенциальный аспект личной драмы, и приступил к усмотрению сущностей. И только перед выпестованным умом очевидность отступает. Но как обзавестись этим умом?
Во-первых, в процессе просмотра фильма, следует очистить феномены сознания от их конкретной привязки к креслу в кинозале, к которому нас приторочил рок. Очистившись от копоти мира, феномены превращаются в переживания, становятся фактами сознания, его реальностью. Но и этого недостаточно. Нужно отбросить саму временность актов, их привязку к субъекту, чтобы узрение/усмотрение стало всеобщим принципом, а не только делом моего ума. Требуются типизация, универсализация. И всё это проделывает кино, когда делится со зрителем чистым опытом сознания, в котором совершается переход от экзистенции к эссенции.
Во-вторых, пестование оборачивается трансцендентальной редукцией. Окунувшись в драму, комедию, фантастику или фильм-нуар, мы отбрасываем внешний мир, чтобы жить внутренним, который и есть реальность. Теперь сознание, как прежде мир, должно подвергнуться очистке от себя самого. Нужно отбросить себя как публику, пришедшую сплёвывать лузгу на киносеансе, и всецело сосредоточиться на кинопросмотре в-себе. Что там дают? Какой фильм? И кто зритель? Рискну предположить, что образы, отразившись от экрана, и попав через сетчатку и хрусталик в мозг, оказываются на внутреннем экране киносеанса для избранных. Здесь только киноманы. Здесь от тех, кто непосредственно усматривает, созерцает сущности, яблоку негде упасть.
Не стоит, однако, впадать в дурную бесконечность, увеличивая число сеансов внутри сеансов. Пусть последним кинозалом, в экран которого упрётся последний луч кинопроектора, станет чистое сознание, изъятое из мира, из субъекта, из самого себя. Это сознание трансцендентно и трансцендентально. Тут и возникает вопрос: как возможно, что сущности, избавившись от всех бенефициаров сознания, усматривают само усмотрение, т.е. как возможно чистое переживание чистого переживания? Здесь и выясняется, что зрители, выкупившие VIP-места — ноэма и ноэзис. Но внутри ноэтико-ноэматического кинозала живёт безбилетник. Он сидит на приставном стульчике, о котором мало кто догадывается. Этот постоялец, о котором не упоминает Э.Гуссерль, — Ничто́, точнее мысль/Ничто́. Эта инстанция в структуре небытия названа мной притворно-сущим. Ибо нет ничего более чистого, чем чистота, которую нельзя навести.