Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Рассказ нашего престранного мемуариста на сей раз подошел вплотную к ещё одной приметной исторической вехе, и мы вновь не предполагаем - куда может занести рок и самого Жакоба, и героев его повествования... Неспокойство жизни в России невольно наводит на крамольную мысль: быть может, лучше было бы остаться на брегах туманного Альбиона - в жалкой лавчонке мистера Томпсона, средь old curiosity и пары левоногих сапог? Размеренность, постоянство и неизменный spleen - не есть ли верные спутники и приметы разумного долголетия?.. Oh, these Russians!..
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
... Между тем, и в квартирке на Вознесенском произошло кое-что, едва круто не повернувшее судьбу Ирины Ильиной вспять. Среди прочих стал к ней захаживать кем-то приведенный пехотный капитан Шульжицкий – человек, по всему, судьбы непростой, калач тертый и собою – видный. Служил Шульжицкий когда-то в гвардии, воевал с французом, позднее за участие – хоть и косвенное, в качестве секунданта – в дуэли со смертельным исходом был с понижением в чине отправлен на Кавказ замирять горцев, там отличился не единожды, был ранен, награжден двумя крестами, честно выслужил капитанский чин, после последнего ранения, когда горская пуля раздробила ему ключицу, получил отпуск и прибыл в Петербург. Едва завидев его бледное сумрачное лицо, к которому особенно шла черная перевязь с покоившейся на ней недвижно левой рукой, Ирина даже как-то осеклась, а после как бы невзначай все поглядывала в его сторону. Шульжицкий вида этому не придал, демонически усмехаясь на обычные ленивые шуточки товарищей, однако, уходя, откланялся хозяйке, ссылаясь на необходимость сделать новую перевязку, и испросил разрешения как-нибудь заглянуть еще. Чувствуя, как краснеет, чего с ней не случалось никогда прежде, Ирина с деланым равнодушием пожала плечами и вернулась к гостям, позволив непонятному для нее капитану оглядеть ее всю со спины – взгляд этот прожег ее насквозь, она даже хотела обернуться, но, сдержавшись, делать этого не стала.
- Какой, однако, странный у вас знакомый, - заметила она вскользь приведшему Шульжицкого поручику Шеину. – И взгляд такой… тяжелый… как будто я – абрек, и у него на мушке… неприятно…
- Да, это у него есть, - согласился Шеин. – Рассказывали, он однажды не побоялся даже Ларионова – господа, вы же знаете Ларионова! Играли они как-то по крупной, а Иннокентий Львович возьми, да и упрекни его, что, дескать, кажется ему, будто Шульжицкий передергивает. А Ларионов, господа, ранее был не тот, что сейчас, хотя и сегодня ему палец в рот я бы класть не стал! Так вот, наш Шульжицкий вида не показал, только тихо так спрашивает: мне, говорит, показалось, или вы, господин Ларионов, прилюдно изволили меня обвинить в шулерстве? И этак смотрит на него – а взгляд у него, как вы совершенно справедливо изволили выразиться, Ирина Дмитриевна, просто непереносимый, бывало, зыркнет, так и не знаешь, что дальше будет: то ли в лоб выстрелит, то ли канделябрами огреет! Тут Ларионов, хоть сам не промах, бретер знаменитый, с шести шагов стрелялся, помолчал, хоть взгляд и выдержал, и уже мягче говорит: думается, штабс-капитан, я ошибся… Ей-богу, господа, это единственный известный мне случай, когда Ларионов пошел на попятную!
Рассказ Шеина произвел на Ирину глубочайшее впечатление, ей даже ночью приснился сумрачный капитан с черной перевязью: он смотрел прямо на нее и буквально раздевал ее глазами! И раньше часто ловя на себе, например, на Невском, взгляды франтов-жуиров, она не придавала этому никакого значения – ну, смотрят, и смотрят, что ж теперь! Не так было с Шульжицким – темные глаза его, казалось, источали какую-то потаенную, даже, неприличную мысль, вгоняя ее в краску. Он пришел к ней уже на следующий день с корзиною фруктов и приказчиком, пыхтя внесшим добрую дюжину бутылок превосходного шампанского.
- Кажется, вчера, будучи представленным вам, я не назвал своего имени…, - густым твердым голосом произнес он, не отводя черных глаз своих с ее лица. – Станислав. Так я позволяю себя называть только нескольким друзьям, да особенно дорогим мне людям.
- Так как же называть вас мне? – снова теряясь, спросила Ирина.
- Именно так, - стремительно склонившись над ее рукой, отвечал Шульжицкий.
С того дня он стал бывать на Вознесенском очень часто – гораздо чаще остальных, искренне считавших жилище Ирины едва ли не своей штаб-квартирой. Василий, удивленно отметивший неизменное присутствие нового лица у сестры, насмешливо поинтересовался у нее, что бы сие могло означать, на что та только кошкой зашипела на него, так и оставив Ильина в неведении по поводу таинственной фигуры, с точностью швейцарского брегета наведывающейся в одно и то же время, и в одно и то же время уходящей. Познакомившись с демоническим капитаном, Василий озадачился еще больше, ибо никакого почтения к ближайшему родственнику хозяйки Шульжицкий не выказал, ограничившись равнодушным «Оч-чень…» и даже не привстав с кресла в углу комнаты, которое облюбовал себе с самого первого своего прихода. В компании он все больше молчал, изредка окидывая презрительным взглядом присутствующих и снова погружаясь в таинственные свои думы. Один раз, правда, он все же нарушил обет молчания, вступив в разговор, начатый каким-то гусаром-ротмистром: речь пошла о недавней войне с Наполеоном, а, если точнее, о роли кавалерии в ней, причем, роли не простой, а, по мнению ротмистра, решающей! Шульжицкий долго недовольно ворочался в своем кресле, хмыкал, пока, наконец, не выдержав, не прервал соловьем заливающегося оратора густым своим баритоном:
- Ерунду вы говорите, ротмистр! И не кавалерия эту войну выиграла, и не артиллерия, и не генералы, и не Император даже…
- Неужели? – иронически вскинулся оскорбленный гусар. – А кто же? Может быть, пехота?
- Русский человек ее выиграл, - вздохнул, словно удивляясь царящей вокруг глупости, Шульжицкий. – А, если точнее, мужик – простой мужик с его терпением, выдержкой и выносливостью. Долго на нем ехали, понукали, а он плечами-то повел, выдохнул, да и так Бонапарту врезал от души, что другим только и осталось, что француза пинками до самого Парижа сопроводить.
Возмущенный ротмистр хотел было что-то возразить, но, наткнувшись на равнодушно-убийственный взгляд капитана, пробурчал что-то в сторону насчет карбонариев и каких-то овец-изгоев в стане авангарда, правда, из опасения быть услышанным сделал это скорее для себя. Ирина же после этого случая стала смотреть на Шульжицкого совсем другими глазами: это была еще не влюбленность, но предпочтение одной персоны перед другими, причем, выказываемое настолько явно, что через месяц после его появления в квартире на Вознесенском количество гостей, еще до сей поры надеявшихся на благорасположение хозяйки, несколько поубавилось – в основном, естественным способом, как-то само собою. Был, впрочем, и пример с прапорщиком Штроммом, или «фон Штроммом», как он просил себя называть, хотя всем было известно, что никакой он не «фон», а побочный сын провинциального пастора. Так вот, этот Штромм, едва появившись у Ильиной, очевидно, возомнив себя некоей помесью из души общества и всеми признанного красавца, сразу повел себя столь вызывающе и шумно, что после ухода его остальные гости переглянулись и стали выяснять, кто именно привел сюда этого павлина. Придя снова, Штромм принялся скверно играть на гитаре, спел какие-то скабрезные куплеты, а, когда Ирина вышла распорядиться насчет пуншу, стал расспрашивать сидящего рядом поручика Аргамакова о степени моральности хозяйки и о том, имел ли кто-либо из их знакомых вообще удовольствие провести с ней время наедине… Шульжицкий, побледнев еще более обычного, быстро вскочил, подошел вплотную к «душе общества» и тускло приказал:
- Прапорщик, прошу вас выйти со мною!
Пожав плечами, Штромм проследовал за ним в коридор, оттуда – на лестницу черного входа, после чего раздался оглушительный грохот, короткий вскрик, и более незадачливого прапора на Вознесенском никто не видел.
Время, однако, шло, а дальше ежедневных визитов дело никак не сдвигалось. Ирина, кусая губы и, очевидно, чувствуя, как в сердце ее пышным цветом распускается колючий букет из обиды, непонимания и неразделенной симпатии к этой молчаливой загадочной личности, даже рассказала все Василию и попросила осторожно, никоим образом не раскрывая ее секрета, поговорить с Шульжицким. Ильин, сам слегка побаиваясь капитана, поморщился от предстоящей миссии, но поговорить обещал. Случай вскоре представился: они как-то встретились у парадного входа в ее дом, и Василий, чуть робея, предложил немного прогуляться. Шульжицкий равнодушно кивнул и, чуть насвистывая, двинулся к Фонтанке.
- Послушайте, капитан, - как можно миролюбивее, начал вечно спешащий куда-то, невысокий Ильин, пытаясь подстроиться под неторопливый, взятый тем темп. – Ирина – круглая сирота, и мне, как старшему брату и единственному ее родственнику, далеко не безразлична ее судьба. Она, как вы, верно, заметили, натура непосредственная, открытая, людей воспринимает буквально, впуская их к себе, не разбираясь, что за человек и каковы его планы… Понимаете?
- Ну, так что ж? – не поворачивая головы и заложив здоровую руку за спину, ровным голосом спросил Шульжицкий.
- Не в моих правилах вмешиваться в чужие отношения, - досадуя на непонятливость капитана, продолжил Василий, - но как старший брат и, опять же, заметив в вас некоторое постоянство, с которым вы бываете у Ирины, хочу поинтересоваться… Только, прошу вас, не истолкуйте вопрос мой превратно или как праздное любопытство! – он предостерегающе вскинул руки, словно из опасения, что бешеный собеседник влепит ему пощечину. – Так вот, намерены ли вы и дальше продолжать знакомство с моей сестрою или, так сказать, заходите к ней для приятного времяпрепровождения, как к доброй знакомой? Вот…, - и облегченно выдохнул, довольный, что сумел наконец-то высказаться.
Шульжицкий остановился, прекратив посвистывание, смерил Ильина темным своим взглядом, и, легко развернувшись, зашагал в обратном направлении, так что тому осталось только, семеня, присоединиться.
- Это похвально, что вы, подпоручик, так печетесь о сестре, - густым, лишенным каких-либо интонаций, голосом отвечал капитан. – И, должно быть, вы правы: имея неосторожность подать некоторую надежду Ирине Дмитриевне, я и сам обязан был позаботиться, как буду понят. А теперь отвечаю на ваш вопрос, хоть и приношу извинения за задержку. Я, подпоручик, как вы знаете, человек военный, сейчас нахожусь в отпуске по ранению и вскоре уже должен отбыть назад, на Кавказ. Не стану скрывать – Ирина Дмитриевна мне интересна как человек и как женщина. Но, прошу вас понять, я – не хозяин себя и своих чувств, более того – считаю, что связывать свою судьбу с чьей-либо другой не имею права. Я – наполовину покойник, сердце мое опалено двумя войнами, тело – изранено, жить мне – решительно нечем, разве что жалованьем, поместье разорено и заложено… Едва ли я могу составить сколь-нибудь выгодную партию для женщины, тем более, такой, как Ирина Дмитриевна.
- Но, капитан! - воскликнул Ильин, пораженный откровенностью собеседника. - Ведь можно же все как-то поправить, если симпатия ваша к Ирине, действительно, есть! Можно, в конце концов, направить рапорт с просьбой о переводе, тем более, с вашими-то заслугами! А что нет состояния – так и мы с ней не миллионщики! У меня есть наследное имение, правда, небольшое, но свободное от долгов… На мой взгляд, если у вас есть какие-то чувства к ней, остальные преграды можно преодолеть! Или я не прав?.. – осекся он, видя устремленный на него холодный взгляд Шульжицкого.
- Разве я говорил о любви? – усмехнулся тот. – Я все сказал, подпоручик. Если вы считаете, что мне более не нужно бывать у Ирины Дмитриевны – будь по-вашему! Честь имею! – и, снова засвистев, перешел на другую сторону Вознесенского, оставив опешившего Василия в одиночестве.
Придя к сестре, он долго не решался подойти к ней, и только уже под вечер, благо гостей было немного, да и те засобирались раньше обычного, собрался с духом и, сократив содержание давешней беседы вчетверо, передал только самую суть, сглаженную и прилизанную. Из его сбивчивых объяснений Ирина поняла, буквально, следующее: Станислав Шульжицкий скоро должен уехать на Кавказ, и, осознавая близкую разлуку с девушкой, к которой испытывает нечто большее, чем просто расположение, решился прервать их отношения дабы не усугублять боль от вынужденной разлуки как себе, так и ей. Глаза ее наполнились слезами, она села в любимое кресло капитана и, нервно поглаживая обивку, еще хранящую тепло его тела, хрипло произнесла сама себе:
- Ну, вот, извольте, сударыня… Вот, чего вы добились! Теперь – одна, совсем одна! Жизнь, положительно, кончена! Двадцать два года – и, пожалуйте, старуха…, – В этот момент она напомнила мне отвергнутого ею же когда-то Андриевского. – Я должна писать к нему! – вдруг встрепенулась Ирина, и надежда заблестела во влажных ее глазах. Кинувшись к письменному столу, она набросала несколько строк и, протягивая сложенный листок с ужасом, как на буйнопомешанную, глядевшему на нее брату, властно приказала: - Передай ему – от этого одного зависит моя жизнь и счастье!
С явным неудовольствием от порученного, но не смея отказать сестре, Ильин передал письмо собственноручно, выяснив, что Шульжицкий остановился в квартире бывшего однополчанина на Литейной части. Застав самого капитана дома за раскладыванием пасьянса, он протянул ему конверт и, как можно мягче, сказал, отметив дрогнувший ус Шульжицкого:
- Велено вам передать, Станислав!
Быстро пробежав глазами по строчкам, Шульжицкий поднялся, походил по комнате туда-сюда, набил трубку, закурил… Василий все стоял, не решаясь ни присесть, ни уйти, проклиная сестру с ее чувствами и свое дурацкое положение. «Господи, есть же люди, у которых все получается гладко и быстро!» – угрюмо думал он, невольно следя за перемещениями капитана. – «Влюбились – поженились, и всё! А тут что? Мало того, что сами в себе разобраться не могут, так еще и другим хлопот невпроворот!»
- Я, Ильин, в толк взять не могу, - повернувшись к нему спиной и рассматривая что-то в окне, прогудел Шульжицкий из клубов дыма. – Либо вы в искаженном виде передали Ирине Дмитриевне наш разговор, либо я что-то не сумел вам объяснить. Что я сейчас должен сделать?
- Полагаю, капитан, хотя бы написать ей, - с вызовом ответил Василий.
- Написать – что? – поинтересовалась спина.
- Для этого надобно знать содержание письма. Как вы понимаете, я его не читал! От себя могу сказать только, что сестра в отчаянии.
- В отчаянии, - с олимпическим спокойствием повторила спина. – Помилуйте, Ильин, если вы настаиваете, я могу написать, например, следующее: я не люблю вас, и полюбить не смогу! Устроит ее это? Или, вот, еще так: увы, но обстоятельства мои не позволяют кинуться безотчетно в пучину страстей! Глупо, да? Чего же вы от меня хотите? Вот, извольте, она тут пишет: «Жизнь моя теперь всецело в ваших руках! Скажите – иди со мною – пойду! Скажите – будь моей – стану...» Хорошо, а если не скажу – ни того, ни другого?!
- Вы правы, - упавшим голосом молвил Василий, сам удивляясь, до какой степени глупости могла опуститься его всегда такая умница сестра. – Логики здесь немного, но, право, не судите ее: говорят, влюбленная женщина редко слушается голоса разума, тут больше одни эмоции…
- Именно, подпоручик, - обернулся к нему Шульжицкий, чуть обрадовавшись. – Попробуйте же встать не на свою нынешнюю сторону родственника безутешной девицы, а на мою – не сделавшего ей ничего плохого, не коварного искусителя или жуира, а только человека, имевшего неосторожность беспечно вступить на неверную почву, но вовремя сумевшего понять, что эта территория – не моя!
- Да, я попытаюсь, - вздохнул Ильин и, уже выходя на лестницу, подумал, что, должно быть, неслучайно выбор сестры пал на этого непонятного, но, видно, очень порядочного и несчастного человека. К его удивлению Ирина перенесла известие об отказе Шульжицкого ответить ей с равнодушным стоицизмом – будто и не было вчера слез, просьб.
- Я заучила урок, Вася, - усмехнулась она. – Первое же чувство – и такая боль! С меня довольно! Еще немного попрыгаю – и замуж за первого, кто позовет, лишь бы не за чудовище, не в девках же до старости сидеть, любви ожидаючи…
Суховатая мудрость, заключенная в этих словах, напомнила Ильину, что ей и в самом деле уж идет третий десяток – перестарок по тогдашним меркам! Он и сам не заметил, как забирал ее из деревни юным полураскрывшимся восемнадцатилетним бутончиком, и как быстро превратилась она в роскошный, требующий ухода и любви, цветок, который бы приколоть в петлицу человеку достойному – ему в удовольствие и всем на радость!
Забегая вперед, замечу, что мрачные предчувствия, направлявшие поступки и поведение Шульжицкого, впоследствии оправдались полностью: вернувшись на Кавказ, капитан спустя несколько месяцев получил-таки горскую пулю, на этот раз сразившую его наповал… Может быть, и правда то, что некоторые способны предугадывать собственную судьбу?
Круговерть дней снова завращалась с неумолимой быстротою, только гостей Ирина стала принимать не ежедневно с беспечностью белки, а лишь по четвергам – случай с Шульжицким каким-то образом стал достоянием гласности в их кругу, и необходимость держать двери открытыми каждый вечер как-то сама собою отпала, да и денег, высылаемых Василию из их имения и Ржеедовым из Привольного, поубавилось, сказались два неурожая подряд. Внешне она не менялась, была все так же приветлива и со старыми знакомцами, и с новичками, заглянувшими на огонек радушной хозяйки, только взгляд выдавал ее – то были прекрасные синие глаза с возникающим изредка в них вопросом: а, может быть, этот гость – тот самый, кому я смогла бы принадлежать? Или вот тот – с восхищенным любопытством посматривающий на меня?
Однажды, такой человек, действительно, нашелся: то был поручик Кавалергардского полка Иван Игнатьев. Человек безумно обаятельный, считавшийся «душкой» даже по мнению товарищей, он влюбился в Ирину сразу, едва только показавшись в дверях квартиры, позже и она признавалась, что и при его появлении у нее екнуло на сердце. Игнатьев медлить не стал и, как человек порядочный, тем же вечером отозвал Ильина на конфиденциальный разговор с просьбой о руке его сестры. «Помилуйте, поручик, вы что же – всем первым встречным дамам делаете такие предложения?» - искренне удивился Василий.
- Не поверите – впервые, - открыто улыбаясь, признался Игнатьев. – Еще сегодня утром был уверен, что не женюсь до ста лет! Она – чудо, Ильин! Клянусь, готов сделать все, чтобы составить ее счастье!
Устоять против такого напора обаяния и страсти было невозможно: Василий, в душе радуясь такой удаче, свел их вместе, и уже только по сияющим глазам Ирины после их объяснения можно было догадаться, чем у них все закончилось. Дело с пугающей быстротой покатилось к помолвке, и, вероятнее всего, она состоялась бы, если б не обстоятельства…
А обстоятельства были таковы, что 19 ноября 1825 года в Таганроге скончался Государь Император Александр Павлович – скончался таинственно, скоропостижно, поговаривали даже, что, дескать, и не он то был, а некоторый солдат, необъяснимо похожий на него, сам же Государь, уставший от непосильной ноши своей и давно уж мечтавший отойти от дел, инкогнито растворился на просторах России, посвятив себя отныне Богу и отстраненному миросозерцанию. Наследовать Александру по всему должен был его брат Константин Павлович, бывший тогда в Варшаве, но внезапно принявшийся отказываться от престола в пользу Николая. Правда, Константин еще в 1822 году уже делал такие заявления и даже давал их в письменном виде. Николай же, ничего так не желавший, как царствовать, казалось, пребывал в нерешительности, продолжая посылать в Варшаву курьера за курьером, убеждая брата не оставлять Отечество без опоры, более того, в конце ноября он даже принес присягу Константину, будоражимый противоречивыми чувствами и даже открыто рыдая. Сомнения и страсти, терзавшие его, подогревались военным генерал-губернатором Петербурга Милорадовичем, не скрываясь, державшим сторону Константина и публично хваставшим, что, пока у него в кармане шестьдесят тысяч штыков, вопрос о наследовании престола не может быть обсуждаем, а самому Николаю как-то заявившим предерзко, что гвардия терпеть его не может. Чувствуя себя хозяином положения, Милорадович вел какую-то свою игру – скорое будущее, надо заметить, определило прискорбное место сего «делателя истории». Константина гвардия, впрочем, тоже не особенно жаловала, но он был далеко и казался с расстояния загадочен, а солдафонские замашки Николая были в столице слишком хорошо известны.
Этою-то чехардой, длившейся почти месяц, и решила воспользоваться группа заговорщиков, воспитанных былыми либеральными идеями покойного Императора: нити заговора, сплетенные ими за добрый десяток лет с момента создания тайного общества, простирались от столицы до южных губерний, и, при определенном стечении обстоятельств, предприятие их вполне могло стать успешным. Имена их, впрочем, известны были давно: еще в 1821 году Александр, выслушав доклад генерал-адъютанта Васильчикова, высказался в том духе, что, мол, не ему, разделявшему в молодости такие же заблуждения и мечты, судить этих людей. Еще летом нынешнего 1825 года приводили к Александру некоего унтер-офицера Шервуда, который с пугающей откровенностью раскрыл замыслы «Южного общества», руководимого все тем же Пестелем, и ставящего перед собою цели настолько радикальные, что Император содрогнулся, припомнив заговор 1801 года и убийство собственного отца. 12 декабря к Николаю явился с донесением подпоручик Ростовцев, умоляющий его не торопиться с присягой и намекающий, что заговор уже назрел. Всё, решительно всё указывало на то, что именно 14 декабря станет решающей точкой, с которой или пойдет новый отсчет времени, или с бунтом будет покончено навсегда. «…Я или буду мертв, или буду государем» - за день до событий написал Николай. «Умоляю, не судите меня строго!» - в тот же день писал Ирине Иван Игнатьев. – «Я не мог открыться Вам ранее, не имел на то права – слишком многое зависит от любого неосторожного слова, могущего быть услышанным людьми посторонними! Завтра все решится, и, хоть я уверен в благополучном исходе, и позднее скажу Вам это еще раз, но не могу удержаться, чтобы не написать: я люблю Вас, я люблю Вас, я люблю Вас… Могу написать это сто, тысячу раз, бесценный мой Ангел! Благодарю вас за минуты, секунды блаженства, когда я мог держать Вас за руку и наслаждаться образом Вашим, чувствовать Ваше дыхание и замирать, предвкушая дальнейшую нашу жизнь, которая, я знаю, я верю, будет, будет, будет…»
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу