Утро началось с запаха валерьянки. Не кофе, не яичницы, как у нормальных людей, а именно валерьянки, разведённой в полстакане воды. Я сразу поняла: Марина Петровна опять ночевала у нас. Хотя официально это всё ещё называлось «пожить недельку, пока крышу её дома подлатают». Неделька растянулась уже третий месяц.
На кухне она сидела в моей махровой кофте, которую стащила со стула ещё вчера. Перед ней стоял стакан с этой её мутной жижей и гора блистеров от таблеток.
— Доброе утро, — протянула я максимально нейтрально, чтобы не сорваться.
— Утро, — она вздохнула, как будто несёт крест всего человечества. — Ты знаешь, у нас вчера опять крыша потекла. Весь коридор в тазах. Я до двух ночи сидела, слушала, как капает. А соседи... никто даже не вышел помочь. Ужас, люди стали.
Я налила себе кофе. Смотрела, как тёмная струя льётся в кружку, и мечтала: вот бы всё это было просто сном.
— Мариночка Петровна, ну так администрация же должна дом расселять. Он у вас признан аварийным, нет?
— Ха! — она фыркнула. — Администрация! Думаешь, они там хоть пальцем пошевелят? У них свои квартиры и свои дети. Им на нас плевать.
Я сделала глоток кофе и попыталась не закатить глаза.
И тут ввалился Стас. Мой муж. В трениках, вечно сонный, с телефоном в руках.
— Мам, ты вчера спала нормально? — сразу к ней. Ни «привет», ни «как ты». Сразу дежурная забота.
— Ага, спала, как же... Соседи топают, крыша течёт, сердце колотится. Хорошо, что у вас тихо, — сказала она с намёком, и я почувствовала, как у меня под лопатками свело мышцы.
— Ну вот, видишь, — Стас повернулся ко мне, — маме тут спокойнее. Она и лекарства вовремя принимает, и еда нормальная.
— А у себя дома она что, хлебом с солью питается? — не выдержала я.
Марина Петровна поджала губы, будто я только что предложила выгнать её на мороз.
— Ты вообще головой думаешь, Алена? — её голос зазвенел металлическим тоном. — Женщина в моём возрасте, одна, в полуразваленном доме. Мне там страшно. Ты что, хочешь, чтобы я умерла в сырости?
Я глубоко вдохнула. Вот оно. Манипуляция номер один: «жалость к старости».
— Я не хочу, чтобы вы умерли, — сказала я ровно. — Я хочу, чтобы вы обратились в администрацию, в аварийную службу, куда угодно.
— Тебе жалко мне помочь? — она вскинула брови.
И тут Стас, вместо того чтобы хотя бы притормозить мать, добавил масла:
— Лен, ну это же временно. Мама места много не занимает.
Я чуть не поперхнулась кофе. Временно. С тремя чемоданами, кучей банок с травами и вечными претензиями к моим кастрюлям.
— Стас, она уже переставила половину кухни. Ты видел? — я ткнула пальцем в полку, где мои кастрюли стояли по росту, а теперь — как бог на душу положил. — Я открываю шкаф — и не нахожу ничего!
— Это для удобства, — невозмутимо сказала свекровь. — Ты же вечно на работе, у тебя времени нет. Я порядок навожу.
Я захлопнула дверцу шкафа так, что посуда дрогнула.
— В моём доме порядок навожу я.
Наступила пауза. Стас замер между нами, как судья на боксерском ринге.
— Лен, ну хватит, — начал он мягким голосом, от которого у меня уже выработалась аллергия. — Ты же понимаешь: мама никуда пока не денется. Ей нужно время.
Я поставила кружку на стол, посмотрела прямо на него:
— Сколько времени? Неделю? Месяц? Год?
— Ну… планы меняются, — пробормотал он, избегая моего взгляда.
Я почувствовала, как внутри меня что-то щёлкнуло. Вот она, вторая манипуляция. Никаких сроков. Бесконечное «временно».
— Планы меняются, значит? — я усмехнулась. — А у меня, выходит, планов никаких нет?
— Алена, ты должна понимать, — вмешалась свекровь, поднимая глаза к потолку, как к свидетелю. — Родителей не выбирают. Я мать твоего мужа. Значит, я и твоя мать.
— Нет, — я резко встала из-за стола. — У меня одна мать, и она сейчас не здесь.
Тишина. Даже холодильник загудел громче, чем обычно.
— Одумайся, Алена! — вдруг повысила голос Марина Петровна. — Ты же пожалеешь! Семью разрушишь своими руками.
— Семью? — я уставилась на неё. — Семья — это я и Стас. Всё.
И тут мой муж, моя опора, моя «половинка» выдал фразу, от которой у меня реально подкосились колени:
— Лен, ты обязана! Она решила жить с нами, и точка.
Секунда. Тишина. И потом как будто гром грянул.
— Что?! — мой голос взвился, и я сама себя испугалась. — Я обязана? В своей квартире?
Я шагнула к нему, чувствуя, как всё терпение последних месяцев лопается, как тонкая нитка.
— Слушай сюда. Это моя квартира. Купленная мной ещё до тебя. И если кто-то решает, кто тут будет жить, то это я. Понятно?
Стас попятился. Свекровь уставилась в пол, сжав губы в тонкую линию.
— Вот и отлично, — сказала я уже тише, но руки дрожали. — Раз решили за меня, то и живите без меня.
Я ушла в спальню и захлопнула дверь так, что в коридоре дребезнула люстра.
Вечером я пришла с работы и сразу поняла: что-то не так. В прихожей пахло нафталином и старым мылом — запах, который обычно стоял у Марины Петровны дома. Но теперь он стоял у меня.
И ещё: у стены аккуратно выстроились два чемодана. Больших. Не «на недельку». Таких берут, когда едут надолго.
Я зависла, как компьютер с перегрузкой.
— Это что такое? — спросила я, снимая куртку.
Из кухни вышла Марина Петровна в моём же халате. Я точно знала: это мой. С подарка на восьмое марта. Красный, мягкий.
— Ах, это… — она махнула рукой к чемоданам. — Я вещи перевезла. Ну сколько можно туда-сюда мотаться? Сил уже нет. Тут у вас тихо, спокойно. Решила обосноваться.
Я медленно поставила сумку на пол.
— Обосноваться?
— Да, Аленочка. Ну не переживай. Я много места не займу. — Она улыбнулась своей натянутой улыбкой, как будто уговаривала ребёнка съесть кашу. — Вон в зале у вас диванчик удобный. Мне хватит.
— Подождите, — я подняла ладонь. — Мы договаривались: временно. Пока дом не отремонтируют.
— Планы меняются, — сказала она сладким голосом. — Ты сама видела, там жить невозможно.
Я открыла рот, чтобы что-то ответить, но тут из кухни выплыл Стас. С довольной физиономией, как будто он только что решил мировую проблему.
— Лен, ну ты чего? — он приобнял мать за плечи. — Мы всё продумали. Мама теперь будет с нами. Это правильно.
— Мы? — переспросила я. — Мы?!
— Ну да. — Он почесал затылок. — Лен, ну ты же понимаешь: по-другому никак.
— Никак? — я резко шагнула к нему. — А снять ей квартиру? А в администрацию? А в очередь на переселение? Это никак?
Стас закатил глаза.
— Лен, не начинай. Ты что, хочешь маму на улицу выгнать?
Я почувствовала, как у меня внутри всё закипает.
— А ты хочешь, чтобы я выгнала себя?
Марина Петровна вскинула руки, как актриса в дешёвой мелодраме.
— Господи, что я слышу! Она меня выгоняет! Женщина в моём возрасте! Да я ж через месяц умру от нервов!
— Не надо драм, — сказала я сквозь зубы.
— Это не драма, — Стас повысил голос. — Это жизнь! Ты должна понять: мама — часть семьи.
— Семья — это мы с тобой, — повторила я твёрдо. — А твоя мама — это твоя мама.
И тут Марина Петровна сделала ход конём.
— Стасик, сынок, скажи ей. Я же без прописки тут даже к врачу нормально не могу попасть. Надо меня прописать.
У меня реально потемнело в глазах.
— Что? — я почти крикнула. — Прописать?! В моей квартире?
— Лена, ты обязана, — выдал Стас, и я едва не швырнула в него свои ключи.
— Я обязана? — я шагнула ближе, почти в упор. — Да я тебе сейчас список обязанностей напишу. Вон — выбросить мусор, починить кран, гвоздь вбить. Вот это твои обязанности. А мои — содержать эту квартиру, платить ипотеку, работать и кормить тебя. Но прописывать твою маму — не моя обязанность!
— Лен, тише, соседи услышат, — замялся он.
— Пусть слышат! — я уже кричала. — Пусть весь дом знает, что меня в моей квартире пытаются выжить!
Марина Петровна всплеснула руками.
— Боже, какой ор! Я в гроб лягу раньше времени.
— Не дождётесь, — отрезала я. — Пока я здесь хозяйка — никакой прописки!
Стас покраснел, как варёный рак.
— Лен, ну ты перегибаешь. Мама — это святое.
— Святое? — я засмеялась, но смех вышел какой-то дикий. — Тогда живи со своим святым!
Я рванула в спальню, на автомате схватила его спортивную сумку и швырнула на кровать.
— Собираться умеешь? Вот и собирайся.
— Ты что творишь? — он влетел за мной.
— То, что давно надо было сделать! — я выдёргивала его футболки из шкафа и пихала в сумку.
Он схватил меня за руки.
— Лен, одумайся! Ты же пожалеешь!
Я вырвалась.
— Знаешь что, Стас? Я жалею только об одном: что раньше не поняла, какой ты маменькин сынок!
Он побледнел. Марина Петровна стояла в дверях, держась за сердце, как будто ждала, что я брошу в неё чемоданом.
— Всё, — я хлопнула сумку молнией. — Или вы оба уходите сейчас, или завтра я меняю замки.
— Ты не имеешь права! — выкрикнула она.
— Это моя квартира, — сказала я ледяным тоном. — Купленная мной до брака. Имею. Всё имею.
Я проснулась на следующий день в полной тишине. Даже удивительно: ни шарканья тапок по коридору, ни грохота крышек на кухне. Только слабый шум машин за окном.
Вышла в коридор — чемоданы стояли там же, только теперь к ним добавилась моя вчерашняя сумка с вещами Стаса. Он так и не решился уйти. Сидел на кухне, сгорбленный, с чашкой чая.
— Ну? — спросила я, прислонившись к дверному косяку. — Решили, кто будет жить, а кто — уйдёт?
Он поднял глаза, красные, как после похмелья.
— Лен, давай не будем рубить сгоряча. Мама… она же никуда не пойдёт. Ты же понимаешь.
Я усмехнулась.
— Понимаю. Только и я никуда не пойду.
И тут в кухню вошла она. Марина Петровна. Вечно несгибаемая, с утра уже в боевой готовности. На ней мой халат, волосы собраны в тугой пучок. Она явно готовилась к сцене.
— Алена, — сказала она, — я решила. Мне нужна прописка. Без этого я даже поликлинику сменить не смогу. А сын мой — твой муж. Значит, у меня есть право.
Я почувствовала, как меня переклинило.
— Какое право? Это моя квартира. Купленная до брака. Здесь у тебя нет никаких прав!
Она вскинула руки.
— Ты что, на улицу меня выгонишь? Женщину в моём возрасте?
— Вы сами себя туда загоняете, — отрезала я. — Хотите жить здесь — живите по моим правилам. А не по вашим.
— Я не уйду, — её голос сорвался. — Не уйду!
— Значит, уйдёте вдвоём, — сказала я, глядя прямо на Стаса.
Он молчал. Смотрел то на меня, то на неё, будто выбирал, кому сегодня быть врагом.
— Стас, — я шагнула ближе. — Или ты уходишь с мамой, или я меняю замки.
— Лен, ну… — он запнулся.
— Всё, — сказала я и показала на дверь. — Хватит.
Я открыла шкаф, достала его куртку и бросила ему. Чемодан толкнула в сторону двери.
Марина Петровна завизжала:
— Ты пожалеешь! Одумайся! Ты грех на душу берёшь!
— Нет, — сказала я тихо, но так, что они оба замерли. — Я беру свою жизнь обратно.
Я открыла дверь, показала на лестничную площадку.
— Вон. Оба.
Стас встал. Неуверенно, медленно, будто его ноги налились свинцом. Взял чемодан. Потом второй. Мама шипела на меня, как змея, прижимая к груди свою сумку с лекарствами.
Когда дверь за ними закрылась, в квартире воцарилась абсолютная тишина. Даже холодильник в тот момент отключился.
Я прислонилась к двери, чувствуя, как колотится сердце. Руки дрожали, но внутри было невероятное ощущение свободы.
— Это моя квартира, — сказала я вслух. — И я не позволю себя здесь унижать.
И впервые за много месяцев мне стало по-настоящему спокойно.
Конец.