М.А. Волошин — Н.С. Гумилеву и А.Н. Толстому.
[Трудно представить себе человека, менее приспособленного на роль дуэлянта, чем поэт Максимилиан Волошин. Тем не менее в 1909 году у него были две дуэли — несостоявшаяся, с неким Константином Ивановичем Лукьянчиковым, и состоявшаяся — с поэтом Николаем Гумилевым, притом в первом случае секундантом Волошина был тот же Гумилев.
Волошин и его мать, Елена Оттобальдовна, давно дружили с Александрой Иосифовной Орловой, учительницей из Коктебеля. Орлова была безответно влюблена в Волошина. Убедившись в бесперспективности своего чувства, она вышла замуж за Лукьянчикова. Волошин же продолжал по-дружески писать “Орлишке”, обращаясь к ней по привычке на “ты”, ничуть не учитывая новый статус своей старой знакомой.
Это страшно бесило ревнивого мужа Орловой. Как-то он достал из “умывального ведра” разорванное на кусочки письмо Волошина к Александре Иосифовне, склеил и прочел. “А что было дальше, лучше не вспоминать” — писала Орлова Волошину. Разъяренный Константин Иванович решил прекратить всякие отношения между своей женой и семейством Волошиных. Лукьянчиков написал два письма — Волошину и его матери.
“Милостивый Государь!
Прошу подобных писем не присылать моей жене, с огнем опасно шутить, можете обжечься.
Известный Вам К. Лукьянчиков.
Письмо Ваше в моих руках.
Составляйте собственную <жизнь>, а не вмешивайтесь в чужую!”
“Милостивая государыня!
Елена Оттобальдовна, прошу прекратить посещения моей семьи и посоветовать Вашему сыну (как мать) не посылать писем чужой жене с гнусными предложениями.
Известный К. Лукьянчиков”
Волошин воспринял эти письма как страшное оскорбление и немедленно выбрал двух человек, которых можно было пригласить в секунданты, — Николая Гумилева и Алексея Толстого. 10 марта 1909 года им было отправлено письмо с инструкциями…]
“Николай Степанович и Алексей Николаевич!
Я прошу у вас дружеской услуги: отправиться от моего имени к г-ну Лукьянчикову (Константину Ивановичу) и под угрозой поединка потребовать у него трех действий:
1). Немедленно поехать извиниться перед моей матерью за неподобающую грубость, которую он позволил себе по отношению к ней в прилагаемом открытом письме.
2). Не вмешиваться в личные отношения Александры Иосифовны Орловой с ее старыми друзьями — моей матерью и мною.
3). Уничтожить на ваших глазах мое письмо, адресованное мною Александре Иосифовне, которое он имел нескромность прочесть.
<В> переговорах с г-ном Лукьянчиковым прошу вас иметь в виду, что самое важное для меня — это исполнение этих требований, а вовсе не поединок, т.е. личных отношений к нему к меня нет и крови его я вовсе не жажду. Дуэль является для меня здесь лишь прискорбной неизбежностью.
В случае же его отказа от дуэли прошу Вас прибегнуть к угрозе оскорбления действием с моей стороны только в крайнем случае, так как должен заранее предупредить вас, что исполнять ее я вовсе не собираюсь.
С доверием вручаю вас защиту моих интересов.
Максимилиан Волошин.
Вторник, 10 марта.
2 часа дня.” (10 марта 1909 года, Петербург)
Волошин также попросил Толстого передать Орловой письмо, в котором Волошин предлагал свою помощь в освобождении Александры Иосифовны от ревнивого и отсталого мужа: “…Я прошу у тебя позволения помочь тебе выйти из той тяжелой обстановки, что замкнулась вкруг тебя”. Он неправильно понял ее письмо, в котором она писала, что тяжесть ее положения происходит от ее самой, ее “неумения приспособляться вообще к жизни, мириться с тем, что не по душе, отстаивать вечно свое человеческое достоинство”.
Однако не успел Волошин отправить свое письмо, как его мать получила письмо от Орловой, из которого стало понятно, что Александра Иосифовна не собирается уходить от мужа, что она не нуждается в защите, и в котором она, несмотря на то, что ее муж не собирался выполнять условия Волошина, умоляла Максимилиана Александровича не доводить дело до дуэли.
Елена Оттобальдовна Волошина себя оскорбленной тоже не считала.
Волошину ничего не оставалось, как написать своим “секундантам” о том, что всё отменяется и что он считает дело “поконченным”.
За этой нелепой историей последовала еще более нелепая история с дуэлью с Гумилевым. На этот раз программа была выполнена полностью. Волошин применил оскорбление действием — в присутствие всех членов редакции “Аполлона” и постоянных сотрудников журнала, собравшихся в мастерской художника Головина, который должен был написать групповой портрет, Максимилиан Александрович дал пощечину своему бывшему секунданту Гумилеву. Маковский описывает это так:
“Волошин казался взволнованным. Вдруг, поравнявшись с Гумилевым, не говоря ни слова, он размахнулся и изо всей силы ударил его по лицу своей могучей ладонью. Сразу побагровела щека Гумилёва и глаз припух. Он бросился было на обидчика с кулаками. Но его оттащили — не допускать же драки между хилым Николаем Степановичем и таким силачом, как Волошин. Вызов на поединок произошел сразу же.”
Волошин хотел сделать всё “по всем правилам дуэльного искусства”, благо год назад вышел в свет дуэльный кодекс В.Дурасова, но немного переборщил с силой удара, получилась не пощёчина, а оплеуха.
Алексей Толстой опять стал секундантом Волошина.
Поединок состоялся, притом на Черной речке, как дуэль Пушкина. Никто на этот раз не пострадал, но было потеряно две калоши. Сначала калошу потерял Волошин, ее искали все, включая Гумилева, — Волошин отказывался стреляться в одной калоше. Позже на месте дуэли была найдена еще одна калоша — потерянная одним из секундантов.
На следующий день газета «Биржевые ведомости» поместила эпиграмму А. Измайлова:
На поединке встарь лилася кровь рекой,
Иной и жизнь свою терял, коль был поплоше,
На поле чести нынешний герой
Теряет лишь... галоши.
Гумилев промахнулся (специально, как он утверждал), Волошин так и не смог выстрелить — осечки. А может, как-то не так на курок нажимал — он не умел стрелять.
Поводом для дуэли послужили рассказы Гумилева о “большом романе”, который у него якобы был с поэтессой Елизаветой Дмитриевой — Черубиной де Габриак. Волошин сам Гумилева не слышал, о распускаемых Гумилевым сплетнях он слышал только от самой Черубины. Как писал Шубинский, “Волошин был влюблен: вполне достаточное основание, чтобы принять на веру слова любимой, которая рассказывает о нанесенном ей оскорблении. Даже если знаешь по опыту, что она плохо умеет отделять свои фантазии от яви.”
Гумилев и Волошин остались врагами. Только в 1921 году, за полтора месяца до гибели Гумилева, когда они встретились в Крыму, они подали друг другу руки. Волошин попытался объясниться:
“Если я счел нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы сочли об этом возможным говорить вообще” — “Но я не говорил, Вы поверили словам той сумасшедшей женщины... Впрочем... если Вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда...”
Шубинский писал: “В начале XX века писатели-модернисты возомнили себя (все поголовно!) не гражданами «республики слова» (наравне с мелкими газетчиками), а аристократами духа — и стали вести себя по аристократическим канонам.”
В лучшем случае получалась красивая стилизация, в худшем — нелепые истории, такие, как дуэли Волошина.
P.S. Вернемся к Александре Орловой. Через некоторое время она возобновила переписку с семейством Волошиных — втайне от мужа. В одном из писем она писала:
“Живу я довольно-таки презабавно, и до сих пор Константин Иванович спокойно не может слышать о Максе, им овладевает состояние какого-то бешенства, хотя ревнует он меня к каждому хоть сколько-нибудь интересному человеку. А мне как назло <…> случается-таки видеть около себя и хороших, и милых людей. <…>
…Я очень плохая жена. Живу совершенно собственной жизнью, никогда не интересуюсь делами существа, привыкшего ко мне, полюбившего какой-то странной любовью для себя.”
