Руперт Ульрих. Дневник моего интернирования в России
Вы думаете, что знаете всё о Первой мировой? Мы привыкли представлять ее через образы из учебников: вязкая грязь траншей, зловещий шепот газовой атаки, нескончаемый грохот артиллерии, рвущий барабанные перепонки. Но была и другая война, тихая, почти беззвучная, развернувшаяся далеко за линией фронта. Война против миллионов обычных людей, которые однажды вечером легли спать уважаемыми соседями, а проснулись «вражескими подданными», без вины виноватыми, обреченными на ссылку. Что мог чувствовать человек, которого в один миг лишили имени, дома и свободы не за преступление, а просто за строчку в паспорте?
Перед вами не просто рецензия. Скорее, это настойчивое приглашение заглянуть в почти беспрецедентный исторический документ — дневник Руперта Ульриха, австрийца, которого судьба забросила в ссылку в России на долгие четыре года, с 1914 по 1918. Его записи — это редчайшее окно в забытый мир, история не столько физического, сколько психологического выживания и поразительное свидетельство того, как человеческий дух отчаянно отказывается быть стертым.
«Другой» пленный: невидимые жертвы за кулисами окопной войны
Когда мы говорим о пленных Первой мировой, воображение услужливо рисует изможденных солдат в лагерях. И масштабы этого явления, надо признать, поражают: в плену оказалось более 10% всех, кто был мобилизован. Российская империя тогда была одним из главных «тюремщиков» той войны, удерживая колоссальное количество солдат Центральных держав.
Но история Руперта Ульриха — это нечто совершенно иное. Он принадлежал к особой, почти неизученной и оттого еще более трагической категории жертв — гражданским интернированным. Подумайте только: это не солдаты, а обычные люди. Учителя, врачи, инженеры, коммерсанты, гувернантки. С первым же выстрелом войны они автоматически превратились в «подданных вражеского государства». И их арест не был какой-то случайностью. Сложно отделаться от мысли, что это была именно целенаправленная государственная политика, рожденная из липкого тумана шпиономании и ксенофобии. В Российской империи тогда с пугающей скоростью разворачивалась кампания против «немецкого засилья», а власти проводили массовые депортации этнически «неблагонадежных» вглубь огромной страны.
Этот фон тотальной враждебности — не просто историческая справка. Антинемецкие настроения достигали такого накала, что выливались в настоящие погромы. Ульрих сам стал их свидетелем и описывает в своих записках, как «толпа громила немецкие магазины, а полиция смотрела на это сквозь пальцы». Эта гнетущая атмосфера всеобщего недоверия и страха стала постоянным, отравляющим фоном его существования.
Гражданин в цепях: правовая «черная дыра»
Статус Руперта Ульриха — «административно-ссыльный» — звучит сухо и по-канцелярски безжизненно. Но за этими словами скрывается настоящая «черная дыра» правосудия, бюрократическая трясина, которая засасывала людей без следа и без надежды на апелляцию. Административная ссылка означала «удаление без суда… по распоряжению властей». Человека ни в чем не обвиняли. Не было ни следствия, ни адвоката, ни защиты. Было лишь решение безымянного чиновника, основанное на расплывчатом подозрении в «неблагонадежности».
И вот здесь, мне кажется, нужно остановиться и на секунду задуматься. Что вообще значит быть лишенным статуса? Солдат в плену — это роль, трагическая, но понятная. У него есть враг, есть товарищи, есть правила войны, пусть и жестокие. А кем был Руперт Ульрих в глазах системы? Он не был солдатом. Но и не был преступником, потому что не совершал ничего противозаконного. Он не был и обычным гражданином. Он превратился в нечто — в живую функцию своего паспорта, в ходячую абстракцию под названием «вражеский подданный». Это, если вдуматься, страшнее тюрьмы. Тюрьма наказывает за действие. А ссылка Ульриха наказывала за само его существование. Это был вирус подозрительности, который поразил не только государство, но и общество, заставляя видеть шпиона в каждом учителе музыки с немецкой фамилией.
А ведь военнопленных хоть как-то, пусть и минимально, защищали Гаагские конвенции. У гражданских ссыльных не было и этого. Они провалились в правовую пустоту, подчиняясь не военным властям, а Министерству внутренних дел, и их статус приравнивали к политическим ссыльным. Они были не солдатами противника, а внутренними врагами.
Когда ставишь эти два мира плена рядом, абсурдность положения Ульриха становится до жути наглядной. У солдата в плену есть понятная идентичность. У Ульриха же отняли даже это. Его заключение было бессрочным, беспричинным и зависело исключительно от воли безликой бюрократии. И это состояние вечной неопределенности — само по себе изощренная психологическая пытка.
Руперт Ульрих: человек, который просто записывал
Кем был автор этих строк? О самом Руперте Ульрихе известно на удивление мало. Австрийский подданный, оказавшийся не в то время и не в том месте. Но его дневник говорит о нем больше, чем любой архив. То, что он велся на французском — языке тогдашней европейской элиты, — и глубина его рефлексии выдают человека с блестящим образованием и аналитическим складом ума.
И что меня особенно поразило в его записках — он почти не пытается казаться героем или мучеником. Нет, он просто смотрит. И записывает. «Сегодня снова тот же скудный обед: пустые щи и черствый хлеб. Но странное дело — голод отступает на второй план, когда видишь, как старик Шмидт делится своей порцией с больным соседом». Казалось бы, бытовая деталь, но за ней — целая философия. Именно такие моменты человеческой солидарности становятся тихим лейтмотивом всего его страшного повествования.
Четыре года за проволокой: хроники будничного ужаса
Дневник охватывает весь период с 1914 по 1918 год. Первые записи буквально сочатся шоком и неверием. «28 июля 1914. Сегодня утром меня разбудил стук в дверь... Двое жандармов... Я не понимал, что происходит — ведь я всего лишь коммерсант...» Арест, обыск, конфискация, высылка — всё это обрушилось на него с калейдоскопической быстротой.
Условия? Их, по сути, не было. Было выживание. Скудное питание, от которого сводило желудок. Антисанитария, ставшая нормой. Почти полное отсутствие врачей. И как следствие — неизбежные вспышки тифа, холеры, цинги, косившие людей десятками. Многих, и военных, и гражданских, гнали на принудительные работы в нечеловеческих условиях: строить Мурманскую железную дорогу, гнуть спину на уральских рудниках.
Ульрих с холодной точностью препарирует быт, показывая, как в экстремальных условиях с людей слетает тонкий налет цивилизации. Кража последней пары сапог в лагере «показала, как быстро стирается... [этот] слой, когда человек оказывается на грани». Но он же отмечает и обратное. Первоначальная шпиономания местных со временем сменялась глухим, рискованным сочувствием: «Сегодня местный крестьянин тайком передал нам мешок картошки. Рисковал собственной свободой...»
Но, пожалуй, самым мучительным испытанием была не физическая нужда, а психологический пресс. Монотонность, скука и абсолютная, беспросветная безнадежность. Это породило явление, которое немцы точно назвали «Stacheldrahtkrankheit» — «болезнь колючей проволоки». Это была не просто депрессия. Это было медленное стирание личности, угасание воли к жизни. На этом фоне крошечные попытки сохранить подобие нормальности выглядят настоящим подвигом. Заключенные выпускали рукописные газеты, организовывали хоры. Это были отчаянные акты интеллектуального сопротивления, способ доказать себе и миру, что они все еще люди.
Письмо как оружие против безумия
Самое удивительное в дневнике Ульриха — его психологическая проницательность. Пока военная психиатрия только-только подбиралась к феномену «военного невроза», Ульрих, кажется, интуитивно нашел свой собственный способ борьбы с травмой. Ведение дневника стало для него формой самотерапии.
Во-первых, это был способ упорядочить хаос. Когда внешний мир рушится, фиксация мыслей на бумаге помогает сохранить хотя бы внутренний каркас. Во-вторых, это было проговаривание травмы. Описывая унижения и страхи, он словно извлекал их из себя: «Сегодня опять унижали на допросе. Но теперь, записав это, я как будто оставил унижение на бумаге. Оно больше не внутри меня».
И наконец, в-третьих, это был путь к себе. Когда все твои социальные роли — коммерсант, австриец, сосед — отобраны, поневоле задаешься вопросом: «А кто же я на самом деле?». Дневник стал пространством для этого мучительного поиска. Ульрих пишет, что ссылка стала «одновременно как разрушительным, так и созидательным опытом, позволившим... идентифицировать себя как сообщество». Он не был пассивным летописцем — он вел ежедневную, отчаянную борьбу за сохранение своей личности.
Почему эта книга важна как никогда
Что может рассказать нам сегодня дневник столетней давности? Пугающе много. История Ульриха — это универсальная притча о том, что происходит, когда государство начинает делить людей на «своих» и «чужих». О психологии изгнанничества. О поиске человечности там, где ее, казалось бы, не должно было остаться.
Издание, выпущенное «Политической энциклопедией» (РОССПЭН) в 2021 году, — это серьезный научный труд с прекрасными комментариями, картами и фотографиями.
Но есть еще одна причина, которая делает эту книгу особенной. Согласны ли вы, что личные дневники часто показывают историю более объемно и честно, чем официальные документы? А какие редкие исторические мемуары произвели на вас самое сильное впечатление?
Пока писал это, поймал себя на мысли: а ведь таких книг почти не осталось. И когда узнаешь, что тираж дневника Ульриха — всего 300 экземпляров, становится понятно, что это не просто книга. Это артефакт. Шанс прикоснуться к истории, которую чуть было не смыло временем. Владеть ею — значит стать хранителем уникального свидетельства.
Эта книга — для историков, для ценителей мемуаров, для всех, кто ищет глубокие, неочевидные тексты.
Если вам, как и мне, важны такие находки, заглядывайте в наш Telegram-канал «Бумажные книги». Присоединяйтесь и заказывайте свой экземпляр этого пронзительного свидетельства эпохи.
М.: Политическая энциклопедия 2021 г. 199 с. ил. Твёрдый переплёт, увеличенный формат. Тираж 300 экз.