Многочисленные и разнообразные театральные приёмы – драматические, комедийные эффекты, патетические жесты, экзальтация – всегда в ходу у АВ, причём воспроизводятся они с завидным алгоритмическим постоянством, точно в те моменты, когда входные данные программы достигнут заданных параметров.
АВ хорошо владеют драматургией момента, которую они осваивают «по учебнику жизни», копируя и воспроизводя виденное и слышанное, т.е. сугубо внешнюю сторону поведения в тех или иных ситуациях, и делая упор на создание яркого, запоминающегося шоу. Но неспособность к эмпатии у АВ ведёт к «искусственности» и компенсирующей её избыточности их представлений.
Для АВ «театр» – ни в коем случае не развлечение, увеселение масс и приятное времяпрепровождение. Это средство достижения вполне определенного результата – мифа. Их театр может иметь целую труппу из зависимых и покорных «актёров» (в основном, типа НН), у каждого из которых своя роль; за саму же постановку в качестве режиссёров и драматургов отвечают сами АВ.
Люди падки на предельные состояния психики, но ввиду редкости «оригиналов» их заменяют копии разной степени правдоподобия. АВ мастера создавать заменители и убеждать, что они лучше оригиналов. Суть их «театра» – имитирование выгодных здесь и сейчас предельных состояний: радости, боли, скорби. Ничего среднего, никакой размытости, допускающей двойное толкование.
Чрезмерность – маскирующий эффект для лжи и мощный усилитель её воздействия, повышающий проникающую способность обмана. Искусственно возносясь на вершины, предельные состояния удаляются от пристального оценивающего взгляда, который возможен только вблизи. Когда нет эмоционального равенства между источником и потребителем, возникает дистанция, на преодоление которой анализ затрачивает энергию.
АВ всегда избыточны. Доводя эмоции до экстремальных значений, они выводят защитную систему психики – прежде всего, критический анализ – из состояния равновесия, делая её неустойчивой, податливой к случайным и не случайным воздействиям.
Примеры из художественной литературы:
Арина Петровна («Господа Головлёвы»):
Арина Петровна встретила сыновей торжественно, удрученная горем. Две девки поддерживали ее под руки; седые волосы прядями выбились из-под белого чепца, голова понурилась и покачивалась из стороны в сторону, ноги едва волочились. Вообще она любила в глазах детей разыграть роль почтенной и удрученной матери и в этих случаях с трудом волочила ноги и требовала, чтобы ее поддерживали под руки девки.
Порфирий Владимирович («Господа Головлёвы»):
Порфирий Владимирыч слушал маменьку, то улыбаясь, то вздыхая, то закатывая глаза, то опуская их, смотря по свойству перипетий, через которые она проходила.
— Посмотрите на меня! — продолжал он, — как брат — я скорблю! Не раз, может быть, и всплакнул… Жаль брата, очень, даже до слез жаль… Всплакнешь, да и опомнишься: а бог-то на что! Неужто бог хуже нашего знает, как и что? Поразмыслишь эдак — и ободришься. Так-то и всем поступать надо! И вам, маменька, и вам, племяннушки, и вам… всем! — обратился он к прислуге. — Посмотрите на меня, каким я молодцом хожу!
И он с тою же пленительностью представил из себя «молодца», то есть выпрямился, отставил одну ногу, выпятил грудь и откинул назад голову.
Как ни сдерживал себя Иудушка, но ругательства умирающего до того его проняли, что даже губы у него искривились и побелели. Тем не менее лицемерие было до такой степени потребностью его натуры, что он никак не мог прервать раз начатую комедию. С последними словами он действительно встал на колени и с четверть часа воздевал руки и шептал. Исполнивши это, он возвратился к постели умирающего с лицом успокоенным, почти ясным.
Г-жа Вердюрен («Содом и Гоморра»):
Г-жа Вердюрен с наигранным равнодушием хозяйки дома, лакей которой кокнул при гостях дорогой стакан, с неискренним пафосом лучшей ученицы театральной школы, играющей в пьесе Дюма-сына, ответила, указывая веером на покровителя Мореля: «Вот, позвольте вас познакомить: барон де Шарлю, а это – профессор Котар». Надо заметить, что г-же Вердюрен доставляло удовольствие играть роль светской дамы.
Г-жа Вердюрен («Обретённое время»):
Слышалось, как принцесса де Германт повторяет с некоторой экзальтацией и полязгиванием своих вставных челюстей: «Да это же наш кланчик! наш клан! Как я люблю эту юность, такую умную, такую деятельную, ах! как вы мужикальны!» И она воткнула крупный монокль в круглый глаз, слегка улыбающийся, слегка извиняющийся, что не может сохранить живость надолго, но таки решилась вторить «деятельности», «быть в кланчике» до конца.
Франсуза («Содом и Гоморра»):
…Не уступавшая самой Берма в искусстве наделять даром речи неодушевленные одежды и черты лица, Франсуаза научила, как нужно себя вести в данных обстоятельствах, и свой корсаж, и свои волосы, из коих самые седые, извлеченные на поверхность в замену метрического свидетельства, облегали ее шею, согнутую под бременем переутомления и покорности. Они были преисполнены к ней сочувствия: ведь ее разбудили глухою ночью – в ее-то годы, – вытащили из парного тепла постели, заставили наспех одеться – долго ли подхватить воспаление легких? <…> Ни на что не жалуясь, даже делая вид, что она силится сдержать бьющий ее кашель, и лишь зябко кутаясь в шаль, она принялась пересказывать мне все, о чем она сейчас говорила с Альбертиной…