От каких грехов отмывалась Анна Ахматова в чистые четверги
В русскоязычном литературоведении имя Анны Ахматовой намертво насажено на золотую булавку с обозначением — «великая».
Обычно прилагаются к этому сопутствующие непомерному величию определения её жизни — глубоко несчастна, искалечена обстоятельствами, гонима, нелюбима, больна и у неё нет аппетита, вся состоит из печали и бессонницы.
Во многих отношениях беспомощно царственна: ничего не убирает за собой; единственный её красивый туалет — японский халат, привезённый сыном в подарок из Германии.
Такой предстаёт она в изображении тех же русскоязычных пересказывателей её биографии.
К созданию этого образа она, Ахматова, лично приложила немалые усилия.
Между тем те, кто имели возможность знать её совсем близко, на расстоянии интимном, видели совсем иное.
Вот как пишет о том Николай Гумилёв, её неудачливый муж. Он, бывало, частенько негодовал от постоянной лжи своей жены. И как-то раз с возмущением рассказывал Ирине Одоевцевой, что «она пишет вечно, что слаба, нездорова и бледна, а сама плавает как рыба, спит как сурок и ест за троих!».
Сама Ирина Владимировна вспоминала:
«Анна Андреевна, — говорил мне Гумилёв, — почему-то всегда старалась казаться несчастной, нелюбимой. А на самом деле — Господи! — как она меня терзала и как издевалась надо мной. Она была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в неё влюблён!».
Вот кое-что из лживой её биографии, изобретённой ею самой. Больше всего на свете она не хотела быть ординарной. Потому придумывала себя напропалую. Как говаривал профессиональный враль Геббельс, ложь должна быть настолько невероятной, чтобы невозможно в неё было не поверить. В этом смысле Анна Ахматова едва ли не вровень с Геббельсом.
Вот несколько примеров её лжи о себе. Лжи намеренной, внедряемой тайно и явно и всяческими способами.
Повторю, самое страшное для неё оказаться такой же ординарной, как все.
Вот сочиняет она небылицу о своей поддельной фамилии, объясняет её, ни много ни мало тем, что сама она предком имеет ордынского хана Ахмата:
«Моего предка хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго. Этот Ахмат, как известно, был чингизидом».
«Назвали меня Анной в честь бабушки Анны Егоровны Мотовиловой. Её мать была чингизидкой, татарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообразив, что собираюсь быть русским поэтом, я сделала своим литературным именем».
Приходится предполагать, что этот покойный хан Ахмат носил ещё и тайную фамилию Горенко или Стогов.
Никаких других данных о происхождении рода Ахматовых от хана Ахмата или вообще от ханского рода чингизидов в природе не имеется. И никакой «княжны» в роду Анны Горенко не было. И даже дворянкой она не была. Отец её Андрей Гóренко был капитаном 2-го ранга, что по Табели о рангах соответствовало VII классу и давало право на личное (непотомственное) дворянство, сама она должна была именоваться дворянской дочерью (но не дворянкой) .
Впрочем, те, кто знал Ахматову, утверждают, что она «не однажды игру своего воображения возводила в степень реальности». Проще сказать — врала.
Так думает, например, Анатолий Найман:
«С такой же определённостью говорила она, что её дед по матери, Эразм Иванович Стогов, “жандармский полковник”, проходил мимо Пушкина в анфиладах Третьего Отделения (хотя знать она могла только то, что он с 1834 года служил жандармским штаб-офицером в Симбирске)».
И ведь, действительно, до смешного доходило. Ей однажды захотелось связать своё имя с именем уже знаменитого тогда Ивана Бунина. И она запустила в своё окружение от его имени следующую эпиграмму, нисколько, для достоверности, себя не пощадив:
Любовное свидание с Ахматовой
Всегда кончается тоской:
Как эту даму ни обхватывай,
Доска останется доской…
Или вот ещё одна совершеннейшая напраслина о Николае Гумилёве, написанная неизвестно для чего:
Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнём….
— Ведь я, подумайте, из-за этих строк прослыл садистом, — жаловался Гумилёв, — Ведь читатели все принимают за правду и создают биографию поэта по его стихам…
Биография по стихам!? А может того и нужно было взбалмошной поэтессе.
С тех пор, как определилась она со своим ханским чингизидским прошлым, и стала она осваивать царские ужимки, нескончаемое позёрство.
Корней Чуковский писал: «В её глазах, в осанке и в её обращении с людьми наметилась одна главнейшая особенность её личности: величавость царственная, монументально важная поступь…».
Иногда поэтесса настолько входила в роль царицы, что её сын Лев прилюдно одёргивал её: «Мама, не королевствуй!»
Но и это не всё. Разнёсся вдруг слух, что Анна Ахматова состояла в любовницах императора Николая Второго. И сын её, Лев Николаевич, является доказательством этой связи. Кто запустил этот слух, неясно. Но Анна никак не возражала против него. Так что некоторые из её окружения стали догадываться, уж ни сама ли она запустила эту пикантную историческую подробность. И это никого не удивляло, это было в её духе.
«У меня есть такой приём, — говаривала она, — я кладу рядом с человеком свою мысль, но незаметно. И через некоторое время он искренне убеждён, что это ему самому в голову пришло».
И вот в голову усердного сочинителя сказок об Ахматовой П. Лукницкому пришло:
«АА никогда, ни разу не сказала ни об одном человеке дурно или зло. АА проникнута симпатией даже к самым неприятным ей людям...».
Ой ли!
Выбираю наугад из её собственных записок и мемуарных заметок тех, кто её близко знал. Георгия Иванова она называет «неграмотным и бездельным хулиганом, оболгавшим весь Серебряный век»», сочинения его называет «смрадными».
Стихи Маяковского определяет как «маразматический бред»: «Маяковский за всю жизнь не взял в руки ни одной книги, потом вдруг прочёл “Преступление и наказание”: чем это кончилось, вы знаете...».
Подруг своих Анну Гумилёву, Веру Неведомскую и Ирину Одоевцеву честит «дементными старухами».
Бунина вдруг возненавидела, имя Бунина при ней нельзя было произносить. Иначе могла затеяться грандиозная ссора.
В предисловии к «Реквиему» Ахматова написала: «В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде». Возможно ли это? Её сын в это не верил. Он называл знаменитый её «Реквием» памятником самолюбованию:
«Реквием пишут в память умерших, но я-то остался жив». Все эти громкие рифмованные всхлипывания в «Реквиеме» на поверку выходят фальшивыми.
Лев Гумилёв утверждает, что даже и смерть его в лагерях едва ли бы огорчила его родительницу, даже гибель сына она обернула бы себе на пользу:
«Она очень бережёт себя и не желает расстраиваться. Поэтому она так инертна во всём, что касается меня. Но это фатально, так как ни один нормальный человек не в состоянии поверить, что матери наплевать на гибель сына. А для неё моя гибель будет поводом для надгробного стихотворения о том, какая она бедная — сыночка потеряла, и только».
И ведь действительно, как в воду глядел Лев Николаевич. Так и не дождавшись смерти сына она всё же размахнулась на этот самый «Реквием». Это именно те стихи, в которых каждое слово предстаёт парнóй слезинкой о себе убогой, «о том, какая она бедная».
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
«Обо мне»!? Почему же не о муже и сыне? Логичнее было бы…
И ещё... Даже «в страшные годы ежовщины» не надо было стоять «полтора года в тюремных очередях», чтобы передать посылку. Лев Гумилёв, конечно, получал эти посылки. Сильно занятая написанием «Реквиема», Анна Ахматова перепоручила заниматься скучным, лишённым всякой поэзии делом составления и отправки посылок, подружке своей, Эмме Герштейн. О качестве этих посылок Гумилёв писал так: «посылки, как объедки со стола для любимого мопса, и пустые письма, без ответов на заданные вопросы». Между тем Лев помнит, что «её бюджет (государством) рассчитан и я учтён при этом… она должна присылать мне половину заработка. Но теперь, действительно, мне не хочется питаться объедками с господского стола».
Да, конечно, известны её письма Сталину, например, письмо (1935 г.) с просьбой освободить сына. Но там есть и ещё одно имя — тогдашнего сожителя её — Николая Пунина. В нём-то оказывается всё и дело. Эмма Герштейн, очень неравнодушная тогда ко Льву Гумилёву, знала тайное в этой истории. И вот оказывается, что первое письмо Сталину Ахматова писала в надежде освободить, прежде всего, Пунина, а не своего сына. Сын не мог не узнать об этом, у Эммы Герштейн не было от него секретов. Анна Андреевна тут выглядит прямо булгаковской Маргаритой: «Верните мне моего любовника!». Реакция на письмо была мгновенной, уже через несколько дней Лев и Николай были освобождены. И тут нужно опять вернуться к воспоминаниям Эммы Гершрейн:
«Я не заметила, сколько времени прошло — два дня? четыре? Наконец, телефон и снова только одна фраза: “Эмма, он дома!” Я с ужасом: “Кто он?”. “Николаша, конечно”. Я робко: “А Лёва? Лёва тоже…”». Вот и всё её сочувствие к сыну.
Дальше в отношении Ахматовой к сыну начинается вообще безумная нелепица. На фронте Лев Николаевич почти не получал писем от матери. А сын, естественно, в той обстановке очень нуждался в них, писал часто, ожидая материнского тёплого слова. Чем можно оправдать такое её отношение к сыну?
Далее. После войны уже Ахматова получила вдруг большие деньги за переводы Виктора Гюго. Сын её в это время бедствует и голодает после очередного выхода на свободу. Он даже в обмороки голодные падает.
Как поступает в этой ситуации непревзойдённая в нравственности и исполнении материнского долга Ахматова?
Она делает юному другу своему Алексею Баталову, будущему народному артисту, невероятный по тем временам подарок — автомобиль «Москвич». Опять царские замашки? А сыну ни гроша. Как к этому должен был отнестись её сын?
Впрочем, она и о сыне не забывает, оказывается. В это время он чувствует с её стороны небывалое и бесчеловечное опять же моральное давление:
«Когда я вернулся назад (в Ленинград), то я долгое время просто не мог понять, какие же у меня отношения с матерью? И когда она приехала и узнала, что я всё-таки прописан и встал на очередь на получение квартиры, она устроила мне жуткий скандал: "Как ты смел прописаться?!". Причём мотивов этому не было никаких, она их просто не приводила. Но если бы я не прописался, то, естественно, меня могли бы выслать из Ленинграда как не прописанного».
Или вот ещё нечто, опять совершенно не поддающееся логическому осмыслению:
«…перед защитой докторской, накануне дня моего рождения в 1961 году, она выразила своё категорическое нежелание, чтобы я стал доктором исторических наук, и выгнала меня из дома. Это был для меня очень сильный удар, от которого я заболел и оправился с большим трудом. Но, тем не менее, у меня хватило выдержки и сил для того, чтобы хорошо защитить докторскую диссертацию и продолжать свою научную работу. Последние 5 лет её жизни я с матерью не встречался. Именно за эти последние 5 лет, когда я её не видел, она написала странную поэму, называемую «Реквием». Реквием по-русски значит — панихида».
А что он должен был чувствовать, когда весь свой архив (других вещей у неё почти и не было) Анна Андреевна в 1955-м году завещала не ему, родному сыну, а семейству Пуниных?
С этим завещанием вышла и вовсе уродливая история.
Известный И. Бродский, например, так растолковал для себя и других эту ситуацию:
«И тут-то Пунины сообразили, что архив Ахматовой надо срочно прибирать к рукам, покуда не поздно. Затем Пунины продали этот архив в три места: в Москве в ЦГАЛИ, а в Ленинграде в Пушкинский Дом и Публичную библиотеку, получив в трёх местах разные красные цены. Разумеется, разбивать архив на три части не следовало. Но они это сделали, полагаю, что не без консультации с Госбезопасностью. Таково моё мнение, так же думал и Лев Гумилёв».
Как понять такое изуверски непостижимое отношение матери к сыну? Есть один эпизод в истории бесчисленных истерик Анны Ахматовой, который, на мой взгляд может приоткрыть завесу этой тайны. «…Я пожертвовала для него мировой славой!» — выкрикнула она однажды в ответ на упрёки сына. Это надо понимать так, что она винила сына в том, что, истратив на него капельку нервов и времени, она не успела сочинить достаточно «Реквиемов», чтобы получить, например, Нобелевскую премию.
Ведь это же явные признаки шизофрении на почве ослепляющего нарциссизма.
Некоторые явные ненормальности Ахматовой описаны женщинами. Когда-то давно работал я над книгой о Есенине и удалось тогда добиться мне доступа в архивы Комитета госбезопасности. К Ахматовой интереса никогда не было у меня, но тогда попались мне совершенно случайно несколько о ней записей, мимо которых трудно было пройти равнодушно. Записи эти вела в соответствующее время профессиональная осведомительница известных госструктур Софья Островская, приставленная понаблюдать за Ахматовой и её окружением.
Записи относятся к сорок пятому году, году возвращения поэтессы из ташкентской эвакуации в Ленинград. Совершенно неожиданные для меня встречаются в донесениях Софьи Островской об Анне Ахматовой подробности её личной жизни, в частности указывающие на её нетрадиционную половую ориентацию.
Какая же великая поэтесса без лесбийских влечений. Сама родоначальница женской поэзии Сафо велела.
Интересным мне это показалось тогда, выписал кое-что.
Первые записи относятся к 1945-му году:
«Странные отношения неожиданно завязались у меня с Ахматовой, полные большой волнующей прелести. Игра, конечно, — и она, и я. Знает, что любуюсь ею, что ценю её, — и, через меня любуясь собою, ценит меня. И не только это: ещё какие-то пути… После выпивки Ахматова лезет целоваться, но специфично: гладит ноги, грудь, расстёгивает платье. Отсутствие реакции её раздражает, и она томно приговаривает: "Я сегодня, лично, в меланхолическом настроении"».
17 июля (1945), вторник:
Целый день у меня Ахматова. Пьём без конца водку; салат из крабов; стихи; музыка; обед — бреды. Хороша и тревожна, когда выпьет. Явные лесбийские настроения, которые я упорно — вторично — не замечаю. Читает свои новые стихи, которыми недовольна…
Ночь на 22 сентября 1946:
Пьём все много, интересно беседуем, Ольга (Берггольц) с мужем разговаривают почти матом, словно иначе не могут. Истерические похабничающие жрецы у ног бывшего бога.
Ахматова задерживает меня до 4 утра, пьяная, одинокая женщина. Ещё раз: двуполость. Я делаю вид, что близорука во всём. Брезгливо мне, любопытно и странно. Обнажает свои груди, вздыхает, целует меня в губы острыми жалящими губами — так, видно, когда-то целовала любовников. Тороплюсь уйти. Что же мне с нею делать, в конце концов?!
Черные, пустые улицы. Дома все спят. Боже мой, сколько лжи.
21 декабря, пятница:
Ахматова думает, вероятно, что я — лесбиянка. И идёт ко мне, пьяная, тревожными путями андрогина (у Платона андрогины — мифические существа, сочетавшие в себе признаки мужского и женского пола. — Е.Г.), не уверенного в своей дороге. А мне и странно, и смешно, и отвратно. Я не лесбиянка, дорогая. Я просто знала слишком прекрасную мужскую любовь и осталась коронованной и любовью, и поклонением. Я целомудренно отношусь к страсти. Я от любовника требую очень многого. Я люблю кактусовое цветение чувственности. Я — криптограмма. Вот именно поэтому я и одна…».
Очень непонятными до сей поры казались мне тесные отношения Анны Ахматовой и того живого воплощения пошлости, каковым является, например, Фаина Фельдман (Раневская).
Лидия Чуковская в книге воспоминаний об Анне Ахматовой: «А с Раневской она пьёт ежедневно на глазах у вязальщиц! И разрешает ей оставаться ночевать». («Вязальщицами» Чуковская называет всякого рода прилипал, окруживших Ахматову в Ташкенте — Е.Г.). «Ташкентский образ жизни писательской колонии напоминал свободные нравы начала ХХ века. В ташкентской богеме складывался ахматовский культ — ей с готовностью служили, её окружал, как писал современник, “целый двор изящных дам”».
Как могла роскошная владетельница кладовой непостижимых образов годами терпеть рядом с собой личность, владевшую только словом «жопа» и все явления собственной жизни и окружающего этим словом объяснять.
Это заметил ещё внук известной актрисы Павлы Вульф Алексей Щеглов, автор популярной книги воспоминаний:
«Я сам помню Фаину Георгиевну лет с двух. Шла война, и мы всей семьёй находились в Ташкенте, в эвакуации. Первые “зарисовки”: наша домработница Тата, родной человек, член семьи, иногда перечила Фаине Георгиевне. Раз возразила, два возразила… И тут Раневская не выдержала: “Наталья Александровна, идите в жопу!”. Повернулась, вышла и хлопнула дверью. Позже я имел возможность узнать: это фирменное изречение Раневской!
…Вернувшись из эвакуации, мы поселились на первом этаже двухэтажного флигеля по улице Герцена, конечно, вместе с Раневской. И она стала водить меня по бульварам на прогулки, которые неизменно омрачались назойливыми криками школьников: “Муля! Муля!” Вышедший ещё до войны фильм “Подкидыш” был страшно популярен, и Раневскую замучили фразой “Муля, не нервируй меня!”. Вот в такой-то ситуации Раневская и произносила своё знаменитое: “Пионэры, идите в жопу!”.
…Помню, идём мы с ней, а она вдруг остановится и, глядя на какую-то женщину, громко говорит: “Такая задница называется «жопа-игрунья»!”. Разумеется, женщина, о которой это было сказано, не принималась весело смеяться. Чаще всего в ответ звучало: “Известная актриса, а так себя ведёт!”. “А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз!”.
…А узнав, что её не утвердили на роль в “Иване Грозном”, Раневская пришла в негодование и крикнула: “Лучше я буду продавать кожу с жопы, чем сниматься у Эйзенштейна!”. Режиссёру это тут же донесли, и он отбил в ответ телеграмму: “Как идёт продажа?”».
Судили одного артиста гомосексуалиста. Раневская и тут нашла своё фирменное: «Каждый человек имеет право самостоятельно распоряжаться своей жопой».
Раневская теперь вошла в антологию российской похабщины, как Ходжа Насреддин в восточный эпос.
Так вот, оказывается, Раневская привлекла Ахматову той же особицей своей половой ориентации. В Ташкенте, где тесно и нежданно-негаданно сплелись судьбы Раневской и Ахматовой о лесбийской ориентации актрисы, вдруг, широко известно стало.
Глеб Скороходов, написавший книгу о Фаине Раневской, рассказывал своей сестре о таком эпизоде, довольно громком по последствиям:
«Скорее всего Гриневецкая (Галина Гриневецкая была экономистом по профессии, но в театральных кругах её знали как интересного, творческого человека, в доме которого находили пристанище многие актёры, поэты и режиссёры.) была очарована Раневской как актрисой, как личностью и из-за этого сблизилась с ней. Но однажды их встреча закончилась скандалом. Фаина Георгиевна, оставшись наедине с Гриневецкой, позволила себе лишнее и была так настойчива, что той едва удалось унести ноги. У Гриневецкой была потрясающая внешность. За ней ухаживали многие известные люди, и сама она любила пококетничать. Она была натуралкой и никогда не давала повода Раневской думать, что ей нравятся женщины. После этого Гриневецкая порвала и с Раневской, и с другими знаменитостями подобной ориентации — Риной Зелёной и Татьяной Пельтцер. История сохранила множество женских имён, связанных с Раневской. Её мимолетными увлечениями были Людмила Целиковская и Вера Марецкая. А со своей покровительницей Екатериной Гельцер Фаина дружила до самой её смерти».
Из публикации в публикацию кочует вот такая довольно показательная история, которую связывают с матерью покойного телеведущего Виталия Вульфа. Фаина практически жила у них в семье и не скрывала своего отношения к Павле Леонтьевне Вульф, несмотря на то, что та была замужем.
Сам Вульф, якобы, вспоминал момент, как маленьким ребёнком ещё он зашёл в спальню матери и увидел, что между Раневской и его матерью происходит весьма близкое и довольно нецеломудренное общение. Но даже из этой, прямо скажем, очень неловкой ситуации Раневская вышла с честью.
— Виталий, мы с твоей мамой делаем зарядку! — ничуть не смутившись заявила она и выпроводила ребёнка за дверь.
Тут путаница какая-то, знаменитая актриса Павла Вульф никакого отношения к телеведущему Вульфу не имеет.
Скорее всего тут описана история, которая случилась с внуком Павлы Вульф, упомянутым Алексеем Шегловым, будущим автором известных мемуаров об отношениях его бабушки и Фаины Фельдман (Раневской).
Подобная история потом повторялось, видимо, не раз, поскольку Алексей Щеглов опять стал свидетелем пикантной сцены в ходе которой: «Она (Раневская) стояла в дверях и смотрела на меня. “Лёшка, тебе будут говорить, что мы с твоей бабушкой были лесбиянками. Не верь”».
На этом фото в обнимку Софья Парнок и Фаина Раневская. Поэтесса София Парнок (1885 — 1933) была самой откровенной лесбийской фигурой русской литературы «серебряного века». Как лесбиянка Парнок жила в полную меру, и её долгие романы с женщинами, очень разными — по возрасту, профессии и характеру, вошли в творчество поэтессы, она заговорила на языке поэзии от лица своих многих молчаливых возлюбленных.
Ясно из какого праха выросли стихи Ахматовой. Разбирать их качество мне не хочется вот по какой причине. Ведь это, как мы поняли, стихи духовно двуполого существа. Нормальному человеку их д конца не постичь, конечно. Возможно, они и талантливы, может, и гениальны. Но непонятно какого рода существам они адресованы. Андрогин, он и в Африке андрогин. И кому посвящены, мужчине или женщине. Вот в чём вопрос. Лирика Анны Ахматовой может быть понятна лишь особой категории читателей. И, судя по тому восторгу, который эта лирика вызывает до сей поры, таких читателей очень даже немало у нас теперь образовалось. Её бы, эту лирику, отдать на разбор психопатологам особого направления. Без этого её волнующей глубины всё-таки не понять.
Почему имя Анны Ахматовой появилось в Постановлении «О журналах "Звезда" и "Ленинград"»14 августа 1946 г.?
...Сталина и Жданова, конечно же, информировали и об условиях жизни Ахматовой в Ташкенте, когда Ленинград умирал от голода. С вином, жареными курочками, писательскими интригами и восхитительным бездельем.
Всё это достаточно подробно описано в книге Лидии Чуковской, дочери К. Чуковского (Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 3. 1963-1966), которая долгое время исполняла роль «келейницы» при «монахине-блуднице» Ахматовой.
«NN горько жаловалась, что её заставляют выступать два дня подряд, а у неё нет сил; что она имеет право не работать совсем на основании своей инвалидной карточки («Неужели вы этого не знали?»). На моё предложение показать эту карточку в Союзе: «Тогда меня вышлют в Бухару как неработающую…».
«Сегодня я зашла днём, принесла творог и яйца, долго ждала её у Штоков, где мы, ни с того, ни с сего дули перцовку.
NN почему-то была весёлая, возбуждённая, шутила. Смеялась, упрашивала меня идти вместе с ними всеми на Тамару Ханум. Но я помчалась в детдом…»
«Затем явились Беньяш, Слепян, Раневская. Сидели мы как-то скучно, по-обывательски. Раневская рассказывала поха-ха-хабные анекдоты. При всем блеске её таланта это невыносимо. NN несколько раз звонила к Толстым, которые страшно огорчены и не скрывают — так как премия не ему. NN решила сделать визит сочувствия. «Это правильно», — сказала Беньяш. «Я всегда знаю, что следует делать», — сказала NN, а я вновь огорчилась».
«Вечером. Поздно, зашла к NN. У неё застала Раневскую, которая лежала на постели NN после большого пьянства. NN, по-видимому, тоже выпила много. Она казалась очень красивой, возбуждённой и не понравилась мне. Она говорила, не умолкая и как-то не скромно: в похвалу себе…»
«Сегодня, в Союзе, Радзинский рассказал мне, что вчера вечером за NN присылали машину из ЦК, и там спрашивали о её здоровье, книге, пайке и пр. <...>. После того как NN была приглашена в ЦК, Радзинский с лёгкостью выхлопотал для неё в издательстве 1000 р.»
Жили хорошо. В комнаты заходила педикюрша, Радзинская жарила утку, Раневская приносила вино, и дамы частенько злоупотребляли им, «после чего Раневская в пьяном виде кричала во дворе писательским стервам: Вы гордиться должны, что живёте в доме, на котором будет набита памятная доска"».
В книге Чуковской можно найти много подобных сцен.
В общем, кто-то лил кровь на фронте, кто-то погибал от холода, непосильной работы и голода в оккупации, кто-то вершил трудовой подвиг в тылу. Кто-то в это время лопал усиленный паёк в Ташкенте. А кто-то, как Радзинский старший, отец известного телефальсификатора нашей истории, не только лопал, но и заведовал распределением этих усиленных пайков со всеми вытекающими последствиями.
Невыносимо трагическим в её жизни называют тот эпизод с Постановлением «О журналах "Звезда" и "Ленинград"». Но, если вернуться опять к агентурным сообщениям того времени, то и это окажется необычайно полезным для её славы. Собственно, отсюда её непомерная популярность у читателей и начинается. Вот как сама она понимает случившееся в передаче одного из сексотов:
«Объект, Ахматова, рассказывает, что неизвестные присылают ей цветы и фрукты. Никто от неё не отвернулся. Никто её не предал... Прибавилось только славы, — заметила она. — Славы мученика. Всеобщее сочувствие. Жалость. Симпатии. Читают даже те, кто имени моего не слышал раньше. Люди отворачиваются скорее даже от благосостояния своего ближнего, чем от беды. К забвению и снижению интереса общества к человеку ведут не боль его, не унижения и не страдания, а, наоборот, его материальное процветание, — считает Ахматова».
Что и требовалось доказать. Она и тут выиграла.
Она даже смеет поучать опростоволосившиеся органы: «Мне надо было подарить дачу, собственную машину, сделать паёк, но тайно запретить редакции меня печатать, и, я ручаюсь, что правительство уже через год имело бы желаемые результаты. Все бы говорили: "Вот видите: зажралась, задрала нос. Куда ей теперь писать? Какой она поэт? Просто обласканная бабёнка. Тогда бы и стихи мои перестали читать, и окатили бы меня до смерти и после неё — презрением и забвением"».
Был, оказывается, у Ахматовой и ещё один грешок — несколько встреч с Исайей Берлиным, вторым секретарём Британского посольства в СССР.
Либеральными литературоведами эти встречи преподносятся, как обычные скромные беседы о литературе. Берлин, дескать, интеллигентный умница-дипломат, который к концу дипломатической карьеры страстно увлёкся русской литературой. В реальности Берлин — сотрудник British Information Services, входившей в состав British Security Coordination, «зонтичной структуры», координирующей деятельность таких служб, как Ми-5, Ми-6, SOE.
Британская служба информации — место работы Берлина — была, по сути, пропагандистским отделом в этой глобальной разведывательной корпорации, созданной по личной инициативе Черчилля.
Я, конечно, не утверждаю, но ведь могло это вызвать неприязнь у Сталина и заведующего всей партийной агитацией и пропагандой Андрея Жданова. Что-то мне после этой книжки и осуждать их, Сталина и Жданова, за «людоедское постановление», стало не очень охота... Единственно, Михаила Зощенко жаль...
Ну, и русофобия, конечно. У Ахматовой она прорывается в совершенно дичайшей какой-то форме. Вот как она выразилась однажды о русской победе над фашизмом: «Дикость русских и их терпение перебили культуру и немцев в войне».
Лидия Чуковская запишет другие её неистовые слова: «Я ненавижу. Я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина, я ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, кто ведёт эту войну, позорную, страшную…».
Доживи она до наших дней, непременно кинулась бы за шумным счастьем в Израиль, вместе с макаревичами и собчаками. Переведённая на идиш, годика через два, потихоньку вернулась бы опять к терпеливым и диким русским…