В Мурино всё всегда кажется временным. Дома — как будто картонные коробки, брошенные на глиняное поле. Дороги — это скорее направления, чем улицы: ямы, доски, гравий. Люди ходят по лужам с видом, будто так и надо, будто эта сырость в крови. Город похож на вечную стройку, где бетон и грязь составляют общий язык.
И вот на этом фоне однажды раздался крик. Такой, от которого воздух сжимается. Женщина орала во дворе, держа за руку девочку. Мужчина в серой куртке тянулся к ребенку, глаза его были мутные, словно он смотрел из другого мира.
— Руки убери, животное! — кричала мать, размахивая сумкой, словно это могла быть дубинка.
Люди начали останавливаться, выглядывать из окон. Сначала один сосед, потом другой. И все это похоже на спектакль, где никто не знает текста, но инстинктивно кричат хором: «Полицию! Зовите полицию!»
Я тоже стоял рядом, и внутри клокотало что-то неприятное, липкое. Ужас — он ведь всегда немного липкий. Я смотрел на этого мужчину и не понимал: чего он хотел? Что было в его голове? Но времени на раздумья не осталось. Вскоре во двор ворвались белые «УАЗики».
Полицейские схватили его быстро и сухо. Девочка спряталась за мамину спину и плакала так, что это слышно было даже в соседнем подъезде. «Разберёмся», — сказал лысый майор, лениво поправив фуражку, будто речь шла о какой-то бумажной ошибке, а не о крике ребёнка. Но толпа требовала большего.
— Проверяйте всех! — вопила мать девочки, дрожа всем телом. — Всех этих строителей! Сколько можно терпеть!
Толпа гудела, как улей. Кто-то кивал, кто-то спорил, но общий настрой был один: «Хватит».
На следующий день в городе начался рейд. Мурино вдруг ожило от звука сирен и шагов. Полицейские ходили по стройкам, по хостелам, по грязным коридорам общежитий. Слово «операция» здесь впервые прозвучало серьезно, без иронии.
На Оборонной улице разыгралась целая драма. Как только появились полицейские, рабочие заметались. Один — в яркой жилетке — шмыгнул в кусты. И жилетка, как маяк, торчала из зелени, предательски светясь. Другие полезли выше — на крышу. Сверху посыпались лестницы, куски фанеры, обрывки досок.
— Пусть попробуют достать нас, шакалы! — кричал один, размахивая молотком, как каким-то знамением отчаяния.
Картина напоминала старую хронику: рабочие — как партизаны, полиция — как осаждающая армия. Только тут не было героизма, был страх и растерянность.
Полицейские оказались хитрее. Нашли рабочий лифт, поднялись на верхние этажи. Там уже не кричали. Там слышалось только тяжелое дыхание и шаги по бетону.
— Я тут случайно, — говорил парень, прячась за кирпичами. — Я гулял. Просто гулял!
— В три часа дня на крыше стройки? — хмыкнул сержант.
Другой, черноволосый, отчаянно бормотал:
— Я местный! Тут живу, брат, всё по-честному!
Но его выдали документы с истекшей визой и ботинки, заляпанные цементом.
В отделении людей было столько, что коридоры превратились в вокзал. Чемоданы с одеждой, сумки, старые телефоны. Они сидели на скамейках и ждали, как ждут электричку — только эта электричка увезет навсегда.
— Пятьдесят человек, — сказал полицейский, выходя с бумагами. — Пятьдесят под депортацию.
— А остальные?
— У остальных всё пока в порядке. Вроде.
Я смотрел на их лица. Кто-то молился, кто-то тихо спал, кто-то просто глядел в пустоту. Но перед глазами всё равно стояла девочка — её лицо, слезы, тонкий крик. И мне казалось, что даже эти пятьдесят не искупят её испуга.
В это время строительная компания пыталась оправдаться. В кабинете прораба пахло перегаром, бумагами и какой-то давней безысходностью. Мужчина с седыми висками говорил тихо, почти жалобно:
— Мы не знали, что у них нет бумаг. Они же работают! Как звери работают! Без слов, без вопросов. Мы же дома сдавать должны, понимаете?
Полицейский писал протокол и даже не поднимал глаз.
— Понимаем, — сказал он.
Но понимание здесь стоило ровно ничего. Штрафы измерялись сотнями тысяч, и слухи уже ходили, что стройку приостановят.
Вечером Мурино гудело, как раненый улей. В магазинах, в автобусах, на лавочках — все обсуждали рейд.
— Правильно сделали! — говорил старик, ударяя палкой по асфальту. — Нечего тут шататься!
— Да что толку? Завтра другие приедут, — отвечала женщина с авоськой.
— Всё одно, порядок наводить надо, — вздыхал сосед с собачкой.
Каждый говорил свое, но общего решения не было.
Я шел по этим улицам, и в голове крутилась одна мысль: виноваты все. Мужик во дворе, прорабы, которые закрывали глаза. Полиция, которая обещает «разобраться». Даже мы, кто молчит годами и терпит, пока не рванет.
Вечером я поднял голову. Над Мурино висел кран — огромный, неподвижный. Он стоял, как крест, вонзенный в землю. И казалось, что на этом кресте висит весь город — серый, усталый, измученный. И каждый его житель — гвоздь в этом распятии.
И всё это, знаете, напоминает мне провинциальный цирк. Только клоуны здесь в форме, а публика — с авоськами и детскими колясками. Все смотрят, хлопают, осуждают, а потом спокойно расходятся по квартирам. Девочка ещё долго будет вздрагивать от чужих шагов за спиной, но кому какое дело? Бумаги составлены, печати поставлены — спектакль окончен.
И самое страшное — что завтра всё повторится. Приедут новые рабочие, другие прорабы скажут то же самое: «Мы не знали». Полиция снова будет кивать, собирать протоколы и обещать «разобраться». А мы снова будем ходить по этим улицам, смотреть в землю и молчать. До нового крика.
Виноватых тут искать бесполезно. Каждый в этой истории несёт свою долю вины, и от этого особенно мерзко. Потому что в конечном счёте никто не ответит по-настоящему. Ни тот мужчина в серой куртке, ни седой прораб, ни майор с пустым взглядом. Ответ держит только девочка — её страх стал ценой нашего равнодушия. И это — единственная настоящая депортация: совести из нашей жизни.
- Телеграм с личными историями и совместным просмотром фильмов: https://t.me/zapahkniglive
Комментарии и обсуждения доступны в эксклюзивных статьях ниже ⬇️⬇️⬇️