Если бы в кинематографе существовала награда за «Самый болезненный фильм о славе», Фильм Конец славы унёс бы её не в руках, а в ранах. Потому что это не драма. Это вскрытие. Хирургически точное, без анестезии, под светом софитов, которые когда-то слепили, а теперь показывают каждую морщину на душе.
Представьте: вы — человек, которого все знают. Ваше лицо на плакатах, голос в рекламе, имя в титрах культовых фильмов. Вы привыкли, что вас любят. Что вас ждут. Что вы — герой. А потом однажды просыпаетесь в пустой квартире, где даже кофе-машина сломана, а на улице вас больше не узнают. Вот так начинается путь Славы Агеева — главного героя новой ленты Кирy Коваленко, вышедшей в российский прокат этой осенью.
Слава — не вымышленный архетип. Он — отражение всех, кто когда-либо верил, что слава вечна. Актер, чье имя в 90-е звучало как заклинание, а теперь вызывает лишь вопрос: «Это ещё тот, из „Зимней вишни“?». Его отвергли рекламные бренды, режиссёры, даже собственный сын, который говорит: «Ты играл отца в десяти фильмах. А со мной говорил три раза за год». Его жена ушла, забрав не только вещи, но и право называться человеком. Осталась только комната в коммуналке, работа озвучкой дешёвых сериалов и вечный вопрос: «Почему я?»
Но вместо того чтобы раствориться в жалости, Слава делает то, что делают только безумцы или гении. Он объявляет публичное исчезновение. Через две недели даст последнее интервью — и исчезнет. Навсегда. Ни тела, ни могилы, ни поминок. Только правда. И аудитория, которая, как всегда, будет смотреть.
Здесь начинается самое страшное. Потому что, оказывается, аплодисменты — это наркотик. И когда их больше нет, боль становится невыносимой. Слава пытается вернуть внимание: скандалит в соцсетях, устраивает провокации, публикует старые фото без ретуши. Но зрители уже не те. Они хотят крови — но не его, а нового героя, свежего, без следов времени. И тогда он понимает: «Я не актёр. Я — развлечение. А развлечениям не место в вечности».
Юрий Колокольников играет эту боль не через крик, а через тишину. Взгляд, который теряет фокус. Руки, дрожащие от уколов успокоительного. Голос, который больше не может выдать ни одной фразы без паузы на боль. Это не роль. Это распаковка. Как будто он вывернул себя наизнанку и положил на экран — без цензуры, без прикрас.
А рядом — Чулпан Хаматова, чьи глаза говорят больше, чем все диалоги. Её Ирина, бывшая жена Славы, не ненавидит его. Она жалеет. Потому что видит: перед ней не монстр, а человек, который всю жизнь играл роли и забыл, как быть собой. «Ты любил себя в каждом фильме, — говорит она. — А нас — нет». И эта фраза вонзается в зрителя, как нож. Потому что мы все когда-то кого-то забывали, выбирая успех.
Финал фильма — не развязка. Это прозрение. В день исчезновения Слава приходит в студию, ставит на стол старую кассету и молча выходит. На экране — юный Агеев на съёмках первого фильма. Он смеётся, полон жизни, говорит: «Хочу, чтобы люди чувствовали себя не одинокими». А потом — тишина. Пустое кресло. Поезд, уходящий в туман.
И только голос его дочери за кадром: «Он не умер. Он просто перестал быть героем. И, может быть, наконец стал человеком».
В этом и есть вся суть. «Конец славы» — не про падение. Он про то, что свобода рождается там, где заканчивается внимание. Что быть забытым — не трагедия. Трагедия — прожить жизнь, так и не узнав себя за маской.
После просмотра я сидел в кинозале, пока все ушли. Не мог встать. Не потому что фильм грустный. А потому что он правдивый. Он показывает: мы все — Слава Агеев. Мы все боимся, что однажды нас перестанут узнавать. Что наши лайки исчезнут. Что мы станем фоном в чьей-то ленте. Но что, если это не конец? Что, если это — начало?
Когда свет в зале включился, я заметил, как плачут молодые девушки в первом ряду. Не из-за Славы. Из-за себя. Потому что поняли: слава — это не любовь. Это голод. И он никогда не насытит.
«Конец славы» — это не фильм. Это зеркало.
Посмотрите в него.
Даже если оттуда на вас смотрит пустота.