Тяжёлый, как рыболовное грузило, откормленный прус, разлетаясь и прыгая, раскачивает волнами спаленный диким солнцем придорожный сухостой. Пожелтевший сорняк шевелится, стрекочет, шумит, создавая иллюзию непрекращающейся жизни.
Здесь, на войне, я не раз наблюдал, как вроде живой и вполне здоровый боец, ежечасно рискуя жизнью, безоговорочно выполняя боевые задания, выгорал изнутри, ломался психологически, проваливался в дыру неизмеримой безысходности… Он вроде адекватно разговаривает, ест, пьёт, слушает командира, стоит на посту, роет блиндаж… Но это иллюзия адекватности, видимость эмоциональной стабильности. Он уже не может управлять своими переживаниями, они накрыли его с головой, придавили его, как обрушившаяся плита подвала, где он пережидал обстрел, как обвалившийся окоп, который стал не укрытием, а могилой... А это уже иллюзия жизни. До трагедии всего один шаг.
…Зима дважды возил меня на линию боевого соприкосновения. Детектор обнаружения дронов, как грудной голодный ребёнок, орёт не переставая. Зима бешено крутит руль в обе стороны, подскакивает вместе с «буханкой» на каждом ухабе, проваливается в дорожные ямы, матерится на каждую выбоину, орёт что-то, подбадривая себя и влипших в бронежилеты бойцов, разговаривает с «Булатом»:
— Да не пиликай ты, сука!!!!
— Там уже три!!! Три деления уже!!! Четыре!!! Бляяяяяааааа!!!!
…Сработал РЭБ… Долбануло совсем рядом… Сердце ударилось о бронежилет… «Булат» всхлипнул и заорал опять…
…Через какое-то время я поймал себя на мысли, что избегаю встреч с ним, мне тяжело стало ему смотреть в глаза, разговаривать почти не о чем…
Обязательное «Как дела?» звучало нечестно, неискренне, вымучено… И он, казалось мне, тоже не очень-то рад был нашим нечастым встречам… У меня как-то случилась с ним нелепая затыка – Зима отказался поначалу писать рапорт после смерти бойца, которого он тяжелораненого, но ещё живого вывозил с линии боевого соприкосновения под массированным артиллерийским обстрелом противника… Цена жизни – минуты. Боец уходил. Уже на подъезде к госпиталю в зимову «буханку» прилетел вражеский дрон. Единственный осколок, залетевший в машину, попал в голову эвакуируемого… Он погиб.
— Не хера здесь писать, — с вызовом, надрывом в голосе отвечает мне Зима и уходит, убегает.
Я иду за ним: «Это не моя прихоть… Так положено… Такой регламент расследования…» Я догнал его. Он обернулся, смотрит на меня воспалёнными, набухшими глазами и почти плачет.
— Зима, прости, — говорю, — прости меня…
…Но не это стало причиной моего настроения. Что-то другое, очень тягостное, как боль за грудиной, давящее тупо и надоедливо. Это был стыд. Мне, выезжающему на передовую только по приказу командира, в связи со служебной необходимостью, было бесконечно стыдно и больно смотреть в глаза человеку, который ежедневно беспрекословно и обречённо гоняется наперегонки со смертью. Это заведомо проигрышное соперничество. Смерть нельзя дразнить. Она прощает раз, отпускает два… А потом всё в руках Господа. Зима это тоже понимал и чувствовал… Он выгорал.
И от осознания этого я отворачивал взгляд, встречаясь с ним. Мне тягостно было даже разговаривать.
Я осознал это, до мурашек почувствовал, когда глубокой ночью на «Граните» — отрядном КПП — на почти неуправляемом нервяке прислушивался к хрюкающей рации, где сквозь эфирные помехи и непрекращающийся мат шла эвакуация изорванных осколками наших бойцов — ефрейтора, водителя с позывным Зима и оператора БПЛА, рядового Дрозда.
…На этой грёбаной дороге между раскрошенными в кирпичную пыль и стеклянную крошку населёнными пунктами Мирное — Нестерянка, где каждый ухаб — смерть, где каждый звук с неба — летящая погибель, тщательно запеленованный в масксети и сетку-рыбицу УАЗ попал под удар тяжелого вражеского беспилотника. В кромешной темноте гигантский летающий каракут сбросил из растопыренных педипальп на неистовую «буханку» боеприпас. Взрыв прошил всю заднюю часть кузова, посёк левый борт автомобиля, пробил бензобак и водительская дверь. Осколки, пробив металлическую дверную обшивку, залетели под бронежилет, перебили ноги, изорвали брюшную полость… Удерживая уже почти бессознательно рулевое колесо, Зима, не сбрасывая скорость, уже непонятно куда нёсся на искорёженной машине… Свернул с трассы в изрытое поле, пытаясь уйти от продолжавшего преследовать его вражеского беспилотника… Второй сброс пробил крышу автомобиля… Зима и Дрозд в крови и в грязи, на перебитых ногах, сломанными пальцами давя земляные комья, ползли к ближайшей лесополосе…
Я слышал по «радейке», как Зима просил эвакуации. Орал, матерился, радовался со всеми, когда эвакуационная машина вывезла раненых из-под обстрела. Переживал, как прошла операция в Севастопольском госпитале, где Зиме выковыривали запутавшиеся в кишках осколки. Но я так и не избавился от чувства вины и стыда, и теперь ещё прибавившейся благодарности.