Непредрѣшенiе

3 октября - 130 лет со дня рождения С. А. Есенина

Непредрѣшенiе. Документальное повествование,
хроника дооктябрьского периода 1917 года, 1920-х годов,
с комментариями участников событий:
Е. К. Брешко-Брешковской, А. А. Ганина, Н. Д. Девяткова, А. И. Деникина,
А. Ф. Керенского, П. А. Половцова, С. П. Постникова, Б. В. Савинкова,
М. Л. Свирской, П. А. Сорокина, Л. Д. Троцкого, В. М. Чернова и др.
Подлинные тексты петроградской газеты ЦК партии социалистов-революционеров «Дѣло Народа», «Извѣстiй Вологодскаго Совѣта рабочихъ и солдатскихъ депутатовъ».
В конце событий: Вологда, июль 1917 года, приезд С. А. Есенина и З. Н. Райх, венчание в церкви села Толстикова, свадьба на даче Д. К. Девяткова в Ильинском, поездка на родину А. А. Ганина в деревню Коншино.

Часть 1

окончание

П о с т н и к о в, И в а н о в-Р а з у м н и к, З е н з и н о в, Ч е р н о в,
С в и р с к а я, Р а й х, В и ш н я к,
д р у г и е э с е р ы, их «п о п у т ч и к» Е с е н и н.

В первом номере «Дѣла Народа» – 15 марта 1917 года – редактором-издателем объявили Сергея Порфирьевича Постникова, он устраивал большую часть заинтересованных лиц, которые открыто меж собою враждовали; «интернационалисты» и люди здравого смысла не выжили в редколлегии и до лета, ушли без потери лица, как Иванов-Разумник, или попали, как Мстиславский, под град едких издевательств на страницах своей же газеты... ***

Открыта подписка на ежедневную политическую и литературную газету «Дѣло Народа», органъ партии соцiалистовъ-революцiонеровъ,
издаваемый при ближайшемъ участiи А. И. Гуковскаго, В. М. Зензинова, Р. В. Иванова-Разумника, А. Ф. Керенскаго, С. Д. Мстиславскаго, Н. И. Ракитникова, Н. С. Русанова, С. П. Постникова, П. А. Сорокина, В. М. Чернова и др.
Адресъ конторы и редакцiи – Петроградъ, Невскiй просп., 72.
Редакцiя открыта ежедневно, кромѣ праздниковъ, отъ 2 до 3 часовъ, контора – от 10 до 5 часовъ. Рукописи не возвращаются.
Подписная цѣна: на 12 мѣс. – 15 р. <…> отдѣльный номъръ – 8 к.
в ближайшiе дни выходитъ народная газета партiи с.-р. «Земля и Воля».
Деньги на изданiе газеты принимаетъ редакцiя «Дѣла Народа»
и О. Л. Керенская (Тверская, 29, тел. 119-60).
Редакторъ-издатель С. П. Постниковъ.

Ольга Львовна Керенская (Барановская) в своей квартире на Тверской, близ Таврического дворца, уж более не увидит Александра Фёдоровича, временного поверенного в делах России...

*** С. Д. Мстиславский (Масловский) – комиссар Петросовета. Левый эсер. Автор повести «Грач – птица весенняя».

К заголовку, придавая газете заявленный вид издания и литературного, подверстали стишок:

Горятъ, горятъ обломки трона...
Предутренняя таетъ тѣнь...
И рѣютъ алыя знамена,
Благословляя алый день...
И старики, и молодыя,
Порывомъ зажжены однимъ:
Россiя, новая Россiя,
Какое счастье быть твоимъ!
Россiя, ты-ли?.. Жгучей боли,
Томившей души, больше нѣтъ!
Тамъ, впереди: Земля и Воля!
Тамъ – заревой, весеннiй свѣтъ!
1917 г. Н. Лубнинъ.

В конце второго номера – 16 марта – успокаивающая заметка о продовольствии. Ржаной муки в Петрограде осталось на два дня, на муке пшеничной «можно продержаться» десять дней. О скором подвозе мяса и птицы – сообщения радужные: тысячи вагонов стучат колёсиками в пути со всех сторон России, разбуженной лучами Революции...

Перечислены текущие постановки семнадцати театров: в том числе Марiинский – «Сказка о царѣ Салтанѣ», Александринка – «Милые призраки», монархистам – кинжал под самое сердце... Далее – объявления о подписке: на издание Вологодского отделения партии эсеров – газету «Вольный голосъ Сѣвера», на газету «Трудъ» – адрес московский.

«Заревой весеннiй свѣтъ» ушёл, прогорело и лето, беспечное для эсеров – проспали явление Ленина.
Осень Семнадцатого. «Дѣло Народа» доживало последние дни...

Секретарь-редактор, гласный Петроградской городской Думы, Сергей Порфирьевич Постников вспоминал, как шёл на «штурм Зимнего», исполняя поручение Думы, – не дать пролиться крови.

«Когда пишущий эти строки вернулся изъ юнкерскаго Владимирского училища, гдѣ на его глазахъ убивали людей, гдѣ обезумѣвшая толпа уже не различала «своихъ» и «чужихъ», и обратился съ думской трибуны къ троимъ, случайно въ то время сидящимъ въ думѣ, большевикамъ съ мольбой, чтобы они со своей стороны приняли мѣры и поѣхали въ свой штабъ, то въ отвѣтъ большевикъ Кобызовъ крикнулъ: – Демагогiя!
Большевики шли къ Зимнему дворцу съ пушками, мы шли на ту же площадь и останавливали выстрѣлы. Большевикамъ не нравится, что мы оглашаемъ всѣ ихъ преступления съ думской трибуны, но мы обязаны это дѣлать. Нам вручена забота о жизни населенiя. <…>
Теперь о голоде. Во всѣ губернскiе города разосланы телеграммы съ просьбой не останавливать погрузки и отправки хлѣба, мы указали, чтобы провинциалы не смущались большевистской авантюрой, что она лопнетъ, как мыльный пузырь, населенiе же города не должно страдать из-за преступниковъ-большевиковъ. Мы боролись и противъ железнодорожниковъ, которые угрожали забастовкой, желая бросить ее на чашку весовъ въ политической борьбе. Для насъ прежде всего – интересы населенiя.
Занимайтесь, гг. большевики-гласные, вашимъ кровавымъ дѣломъ и провокацiей, – мы будемъ нести свои обязанности и служить народу.
Гласный думы Постниковъ».*
(*«Дѣло Народа», 1/13 ноября 1917).

Редактор-издатель газеты «Дѣло Народа» Владимир Михайлович Зензинов тоже шёл в Зимнему дворцу, повинуясь своему внутреннему убеждению и коллективному протесту представителей других, исключая большевиков, партий.

«...заседание [Второго] Всероссийского съезда советов рабочих депутатов в ночь на 25 октября <…> пришла страшная весть о том, что большевики начали бомбардировку Зимнего Дворца <…>
Представители революционных и социалистических партий <…> заявляли в резких выражениях свой протест и уходили со съезда, не желая иметь ничего общего с большевиками. <…>
собрались в здании петроградской Думы <…> составили процессию и глубокой ночью пошли по Невскому к Зимнему Дворцу, где находилось Временное Правительство, осажденное большевиками. Была темная ночь, и фонари на Невском не горели. Мы шли стройной процессией, и слышно было только наше пение Марсельезы. <…> Нам не удалось дойти до Зимнего Дворца, <…> на Невском нам перегородил дорогу отряд матросов-большевиков с направленными на нас ружьями и пулеметами. <…>
Каждый из нас за свою длинную революционную деятельность в годы борьбы с самодержавием встречался по царским тюрьмам и в ссылке с большевиками <…> многие были связаны с ними узами тесной личной дружбы. <…> между русскими революционерами началась кровавая братоубийственная борьба. Мы, социалисты-революционеры, должны были опять поднять оружие, но на этот раз уже не против представителей царского самодержавия, а против большевистского самодержавия...» **
(** В. М. Зензинов. «Из жизни революционера». Париж. 1919).

Бывал языкаст и юрист, секретарь Предпарламента Марк Вишняк: на второй неделе Октябрьского переворота то не было пока юмором висельника.

«Труды и дни» правительства ленинцевъ въ Петрограде.
Надо отдать справедливость ловкости рукъ большевиковъ, захватившихъ Петроградъ. Проявляя власть будочника вообще, они въ то же время спѣшатъ проявить себя властью «благожелательной» къ демократии. Какъ ловкiе фокусники, они передъ изумленными зрителями спѣшно вытаскиваютъ на свѣтъ божiй одинъ за другимъ «законы», и всѣ – одинъ другого лучше. Честно работаютъ они, добросовестно выполняютъ свои обязательства дать пролетарiату, беднейшему крестьянству и солдатамъ все и притомъ немедленно.
Такъ, за нѣсколько дней ихъ княженiя в Петроградъ, они уже дали:
1) Немедленный миръ, всеобщiй, демократическiй,
2) Всю землю безъ выкупа,
3) Учредительное собранiе,
4) Новый законъ о печати,
5) 8 часовой рабочiй день,
6) Законы о соцiальномъ страхованiи всѣх вiдовъ. <…>
Если они продержатся здесь хотя еще недѣлю <…> ихъ «Кратковременному правительству» нечего будетъ дѣлать. Все сдѣлано, все дано. <…>
Ленинъ и К, руководя большой войной и будучи «министрами», – почти ежедневно пишутъ (и списываютъ) серьезныя статьи по крайне важнымъ вопросамъ. Правда, эти статьи («декреты») не всѣ оригинальны: такъ, декретъ о печати явно списанъ съ положенiя о печати царскаго <…> Декрѣтъ о земле – точная перепечатка съ земельной программы партiи с.-р. <…>
Полноте, ребята, бросьте шутить! Поиграли, и будетъ! Уходите по-добру, по-здорову! Ибо вы перестаете возбуждать къ себѣ ненависть и презрѣнiе. Вы просто становитесь смѣшными! М. Вишнякъ».
(«Дѣло Народа», 1/13 ноября 1917).

На 4-м (ноябрь Семнадцатого) съезде партии эсеров секретарь президиума Зензинов (четвёртое, вслед за Черновым, место по итогам выборов ЦК) объявил, что в зале напрасно хотят видеть секретаря Предпарламента, его старого приятеля Вишняка. В Пятом году ночами они разносили по московским баррикадам маузеры, купленные на барыши Амалии, внучки чаеторговца Высоцкого, но теперь Марк Вишняк ... в цитадели большевиков – в Смольном дворце.
Зал взграял: неужели Вишняк легкомысленно переметнулся к победителям, которые к Рождеству вернутся в Париж, в Лондон, в Женеву, снова рассядутся по кофейням...
Глава партии Чернов заявил, что хлопотать за преследуемых товарищей – просить у власти, в министров которой они метали бомбы, – у эсеров не было принято при царе, не станут унижаться и перед аферистами-большевиками... Ленинцы, уважая статус секретаря Предпарламента, избранного в члены Учредительного собрания, без просьб отпустили Вишняка на все четыре стороны, на съезде эсеров ему была устроена овация...
Оглашено было приветствие съезду Абрама Гоца (Алёши-кучера с крестом на шее), основателя партии социалистов-революционеров, которого бог надоумил перейти, как и при царе, на нелегальное положение, чтобы так же врасплох не очутиться в подвалах Смольного дворца.

В и к т о р Ч е р н о в, лидер партии эсеров, председатель Учредительного собрания. (Воспоминания. Комментарии к протоколам заседаний ЦК партии социалистов-революционеров).

«Основным помощником Гоца в деле аппаратной обработки партии был В. М. Зензинов, – типичный образец «делового министра», как его когда-то прозвали в кругу близких людей. Чрезвычайно усидчивый, настойчивый и уравновешенный, умеющий терпеливо «бить в одну точку», он органически отдалялся от всего, что отдавало «крайностью», и столь же органически тяготел к какой-то неопределенной «золотой середине». Педантизм смягчался в нем воспитанностью, выдержкой, хорошими манерами и подчеркнутой, изысканной корректностью. Он происходил из хорошей, культурной, крупно-торговой среды, и в общении с людьми буржуазных партий производил впечатление почти своего, и, во всяком случае, не вносящего диссонанса человека comme il faut, достойного всякого уважения. У него не было никаких возмущающих течение его общественной работы сильных индивидуальных страстей, и он пользовался поэтому репутацией безупречности, политической выдержанности и преданности партии. Это был блестящий образец – большого человека на малые дела. В деле непосредственного руководства партийным аппаратом он был незаменим и неподражаем».
(В. М. Чернов. Воспоминания. Комментарии к протоколам заседаний ЦК партии социалистов-революционеров).

М а р к В и ш н я к, бывший Секретарь предпарламента
(М. В. Вишняк. «Современные Записки». Indiana University Publications. Graduate School Slavic. 1957. С.-Пб, 1993).

«Мы провели в заключении около недели в Смольном институте, который в первое время после октябрьского переворота служил не только штаб-квартирой большевиков, но и арестным помещением для их противников. <…> Как рассказал позднее ближайший единомышленник Ленина Троцкий, «в первые же дни, если не часы, после переворота Ленин поставил вопрос об Учредительном Собрании. <…> Ему возражали: <…> мы сами обвиняли Временное Правительство в оттягивании Учредительного Собрания. <…> Выяснилось тем временем, что мы будем в меньшинстве даже с левыми эс-эрами...
– Надо, конечно, разогнать Учредительное Собрание, – говорил Ленин, – но вот как насчет левых эс-эров?<…>
старик Натансон. <…> сказал: «А ведь придется, пожалуй, разогнать Учредительное Собрание силой».
– Браво! – воскликнул Ленин, – что верно, то верно. А пойдут ли на это ваши?
– У нас некоторые колеблются, но я думаю, что в конце концов согласятся, – ответил Натансон» <…>
До времени Ленин, Натансон, Троцкий и прочие злоумышленники <…> держали свои планы в секрете <…> нас, большинство членов Всероссийской комиссии по созыву Учредительного Собрания, арестовали. <…>
в Таврическом дворце <…> явился некто, назвавшийся Урицким. <…> введен был наряд вооруженных солдат, <…> командовавший нарядом прапорщик вернулся с подписанной Лениным бумажкой-приказом об аресте <…> Таким образом мы <…> очутились в стане врага <…> я описал «Сидение в Смольном» в письме, напечатанном в «Деле Народа» 26 ноября. <…>
Вечером начался допрос. <…> присяжный поверенный Красиков <…> явно соблюдал «форму» – был предупредителен <…> Попробовал было именовать «товарищем», но неуверенно. (Повседневное обращение «товарищ» было введено в общественный оборот именно Февралистами, наряду с полуофициальным «гражданин»… – А.А.)
– Признаете ли вы власть народных комиссаров?
– Что за вопрос?.. Какое может быть сомнение: конечно, нет!
ак один из редакторов «Дела народа», я неоднократно и публично, за своей подписью об этом заявлял. <…>
Большевистский Порфирий Порфирьевич* занес в протокол, что от ответов <…> имя рек отказался.
Это были еще дочекистские или идиллические времена большевистского режима и можно было безнаказанно говорить то, что думаешь. <…>
помещение еле-еле вмещало 12-15 человек, и на ночь четверо-пятеро перемещались в другую комнату, где находились другие арестованные, в том числе последний по времени управляющий военным министерством ген. Маниковский <…> Я [секретарь Предпарламента] располагался на ночь на столе. [Управделами Временного правительства] Набоков – на узкой деревянной лавке. <…> Набоков <…> не обращая никакого внимания на обступавших его солдат, мылся в распластанном на полу уборной подобии резиновой ванны или брился очередной, на каждой день особой, бритвой из особого бритвенного ларца. <…>
Набоков <…> рассказал в живой форме, как вместе с Нольде, вооружившись первым томом Свода Законов, они составили акт об отречении от престола великого князя Михаила и о передаче «всей полноты власти» Временному Правительству <…> утром 3-го марта за детским столом дочери кн. Путятина на Дворцовой площади. <…>
ришло официальное извещение об избрании меня членом Учредительного Собрания <…> всех нас «именем народной власти» освободили. Однако <…> были арестованы выбранные членами Учредительного Собрания <…> Кокошкин, Шингарев <…> Долгоруков. Арестованных препроводили в Петропавловскую крепость, куда вскоре присоединили к ним Авксентьева, Аргунова, Гуковского и Питирима Сорокина, избранных по эс-эровским спискам».*
(*Правильно: Порфирий Петрович. Порфирьевич – отчество редактора газеты «Дѣло Народа» Сергея Постникова, в памяти всплывшее через сорок лет и перенесённое Марком Вишняком на героя романа Ф. М. Достоевского).

«арестъ комиссiи [по созыву Учредительного Собрания] вызвалъ въ Смольномъ сенсацiю, потому что члены Исполнительнаго Комитета [ВЦИКа и Петросовета] ничего не знали о предполагавшемся арестѣ».
(«Дѣло Народа», 26 ноября 1917).

В и к т о р Ч е р н о в, лидер партии эсеров, Председатель Учредительного Собрания. (Перед бурей». Нью-Йорк, издательство имени Чехова. 1953).

«В те времена <…> не раз приходилось вызывать <…> Натансона лично на публичное объяснение.
– Вы сбрасываете с себя узы партийной солидарности и дисциплины, вы взрываете партию изнутри, – говорил я им, – помните же: образовав отдельную партию, вы не сохраните и её единства, вы и её взорвете изнутри. Вы помогаете большевикам диктаторски расправляться с другими партиями: придет и ваша очередь, большевистский террор обрушится и на вас. Когда-нибудь вы опомнитесь, но будет слишком поздно. Дело, которое вы начинаете, история назовёт вашим политическим самоубийством...
Натансон такого публичного объяснения не принял ни разу. <…>
Мы знали, что физическая сила в Петрограде на стороне большевиков, но результат выборов показал, что гуща страны за нами. Мы не хотели в Петрограде ни в коем случае подавать повода к вооруженному столкновению. <…> пропагандировали демонстрацию гражданского населения абсолютно безоружную, против которой было бы нелегко употреблять грубую силу. <…> не дать большевикам и тени морального оправдания для перехода к кровопролитию. Только в этом случае, думали мы, могут поколебаться даже самые решительные их защитники и проникнуться решительностью самые нерешительные наши друзья <…>
На допросе перед следственной комиссией [Колчак], между прочим, заявил:
«Много зла причинили России большевики, но есть и за ними одна заслуга: это – разгон Учредительного Собрания, которое под председательством Виктора Чернова открыло свое заседание пением Интернационала».
В этой солидарности [Колчака с большевиками] – символ тогдашнего времени».

Публичным объяснением сторон многие полагали гражданскую войну, которая в конце Семнадцатого всё не начиналась, словно оглядывалась на небеса: и там выжидают, никак не разразятся снежком, хотя на носу Рождество...

* Правильно: Порфирий Петрович. Порфирьевич – отчество редактора газеты «Дѣло Народа» Сергея Постникова, в памяти всплывшее через сорок лет и перенесённое Вишняком на героя романа Ф. М. Достоевского.

За пределами Родины у литераторов-эмигрантов – соответственно, у читателей – продолжалась, так сказать, внутривидовая борьба. И кругом – сплошь знакомые лица!..

Многие российские социалисты-революционеры были выброшены (осталось того больше) из России по воле революционеров-большевиков; в Париже, будучи одним из редакторов журнала «Современные Записки», где находили приют литераторы-эмигранты, Мордехай Вишняк не представлял и во снах – братьям по разуму такого не расскажешь – фантастического конца истории: президент России – читай, царь – несёт цветы к памятникам Деникину, Ильину, Шмелёву...

М а р к В и ш н я к, редактор журнала «Современные Записки»
Indiana University Publications. Graduate School Slavic. 1957. С.-Пб, 1993.

«Шмелев писал мне 14 октября 25 г.:
«В остроте борьбы, при всей тяге к России, били по России.
В ослеплении. Убивая режим, помогали обесславить, смеяться, видеть только драку, слышать лишь свист и вой.
А ведь в это время Россия жила, росла, давала, дарила, производила велич. ценности, добрела, богатела, ширилась и – не угнетала. Россия, да. Режим угнетал, да, были черные пятна, грязь тоже была...
В страстной борьбе за форму правления Россией, центр был – не Россия,
а черное в ней. К нему привлекалось внимание Европы.
Виселицы, нагайки, жандармы, тюрьмы, каторга. Помните американца-исследователя о русской каторге? А кто писал о филантропической работе России? О ее мировых подвигах? О ее духовных силах и достижениях? <…>
Тут – болезнь (проклятье) целых поколений, не видевших из-за деревьев леса... Надо было – и мазали Россию…»

М а р к В и ш н я к, редактор журнала «Современные Записки»
М. В. Вишняк. «Современные Записки». Воспоминания редактора».
Indiana University Publications. Graduate School Slavic. 1957).

«Фондаминский <…>, с кем бы ни встречался, он прежде всего и больше всего говорил о «Современных Записках». <…> журнал был главной заботой, чтобы не сказать средоточием жизни и мысли Фондаминского. его задание входило держать связь <…> с авторами, в сотрудничестве которых «Современные Записки» были заинтересованы, но которые относились недоверчиво, а то и враждебно к начинанию «этих эс-эров», «погубивших Россию», «двоюродных братьев большевиков» и т. п. Фондаминский был лично связан с рядом выдающихся писателей <…>, подружился и с И. А. Буниным, когда тот появился в Париже и стал снимать на лето ту же виллу в Грасс, на юге Франции, где из года в год проводили зиму и весну Фондаминские. <…>
В 70 книгах «Современных Записок» были напечатаны произведения 42 беллетристов, романистов и драматургов – разных литературных школ и разного характера и степени дарования. Рядом со «стариками» и мастерами художественного творчества, были и «молодые», вернее начинающие, иногда совершенно беспомощные не только литературно, но и грамматически. Каждый из этих последних имел своего литературного «патрона», которому предварительно читал свое произведение, а то и давал на исправление. <…> Бывали беллетристы, которых приходилось править не одному члену редакции, и всё же оставались погрешности против русского языка, за которые жестоко доставалось и автору, и редакторам от критиков и рецензентов. <…>
через «Современные Записки» прошло всё, что можно было получить от Бунина <…> наиболее значительное и ценное в его творчестве за эти годы. «Несрочная весна», «Преображение», «Митина любовь», «Цикады», «Дело корнета Елагина», «Солнечный удар», «О Толстом», «Божье древо», «Жизнь Арсеньева» и другие произведения печатались в двадцати книгах журнала. Печатали мы и других «классиков» русской литературы, или «стариков», как Мережковского, Ал. Н. Толстого, Шмелева, Ремизова, Зайцева, Андрея Белого, Куприна, Леонида Андреева, Замятина, Осоргина, Чирикова, Юшкевича. <…>
Все люди в какой-то мере самолюбивы, честолюбивы, мнительны, капризны и требовательны. Писателям, с повышенной чувствительностью ко всяким «флюидам», эти черты присущи тем в большей мере, чем выше их ранг. Особенно чувствительны они к оценке их дарований и отзывам об их произведениях.
Претендуя на бережное и даже исключительное к себе внимание, многие при этом довольно ревниво следили за вниманием, оказанным соседу по журналу, коллеге по литературному творчеству.
Претензии отдельных авторов к «Современным Запискам» бывали серьезные и мелочные, – по крайней мере для постороннего взгляда. Чего только они не касались! Размеров гонорара и аванса; количества предоставляемых автору страниц; объема, отведенного произведению; места, на котором оно опубликовано; даже шрифта, которым напечатано. <…> тем более, что «судьи кто»?.. «Пять эс-эров»?!..
К. Д. Бальмонт <…> пользовался чрезвычайной популярностью и был властителем не одних только юных душ и сердец. Но к 20-ым годам <…> это отошло в прошлое. Бальмонт <…> потребовал от меня объяснения, как могло случиться, что знаменитого и прославленного Поэта (так Бальмонт всегда именовал себя в третьем лице) заставили сократить статью <…>
Редакция вынуждалась удовлетворять и требования типографии, которая <…> настаивала, чтобы материал для набора сдавался и корректура возвращалась в определенные сроки. На этой почве произошло непредвиденное.
И. А. Бунин, как известно, с почти болезненной щепетильностью относился ко всякому печатаемому им слову, порядку расположения слов, пунктуации и т. п. До последней минуты перед выпуском книги не переставал он посылать в ускоренном порядке письма («пневматички») или телеграммы со слезной мольбой «непременно», «обязательно» опустить или вставить такое-то слово или изменить знак препинания. «Заклинаю Вас – дайте мне корректуру еще раз!! Это совершенно необходимо!! Иначе сойду с ума, что напутаю что-нибудь». Или – «давать рукопись «в окончательном виде» невозможно. Многое уясняется только в корректуре. Если хотите меня печатать, терпите. Чудовищно, непостижимо, но факт: Толстой потребовал от «Сев. Вестника» сто корректур «Хозяина и Работника». Во сколько раз я хуже Толстого? В десять? Значит – пожалуйте 10 корректур. А я прошу всего две!!» – «Ради Бога не торопите меня с присылкой рукописи. Чем больше пролежит она у меня, тем будет лучше для всех: для типографии, для меня, для потомства, для славы эмиграции». И так почти каждый раз.
Случилось, что Бунин сверх обычного задержался с правкой рукописи – продолжения уже начатой вещи. Между тем типография торопила с версткой и предлагала начать с уже выправленного рассказа Бор. Зайцева.
Учитывая психологию и нрав Бунина, я отправился позондировать почву и выяснить, как он отнесется, если книга журнала начнется не с него. Реакция – не по моему адресу – последовала немедленно и в такой бурной форме, что и четверть века спустя я не рискую воспроизвести ее. И это по адресу писателя, который [Зайцев] в 29-ом году был одним из наиболее близких и долголетних друзей Бунина. Нечего говорить, что я тут же капитулировал. Типографии пришлось ждать, и очередная книжка журнала вышла с запозданием. <…> Опубликованные в 1952-ом году «Воспоминания» И. А. Бунина свидетельствуют, что до самой кончины сохранил он свое страстное, нетерпимое и несправедливое отрицание художников и мастеров слова небунинского толка – декадентов и символистов: Бальмонта, Брюсова, Блока, Белого и Соллогуба, не говоря уже о Есенине, Клюеве, Маяковском. <…>
Мережковские же, наоборот, сами были «идеологами» и творцами декадентства и символизма <…> Мережковский не только учительствовал, он и пророчествовал. И не всегда попадал он при этом впросак, как это случилось при его увлечениях <…> Пилсудским, потом Муссолини и, наконец, Гитлером. <…> (Шмелёв тоже писал о Гитлере с восторгом, это не помешало президенту РФ Путину возвести памятник коллаборационисту и принести цветы… – А.А.) <…>редакция обязывала своего посредника <…> Фондаминского напрячь всё дипломатическое искусство к тому, чтобы, не слишком задевая самолюбия Мережковского, свести к минимуму публикацию его бесконечных, всё тех же религиозно-философских антитез и мнимо-исторических параллелей.
Иначе обстояло дело с Гиппиус. Ее писания представляли живой интерес. <…>
Бунин и Мережковские <…> не слишком долюбливали друг друга, Бунин не принимал «мережковщины», как не принимал декадентства и всякой «чертовщины». А Мережковские платили Бунину тем, что считали его – и называли – описателем, в отличие от подлинных писателей, которые не могут не быть и мыслителями, и (как Мережковские) о чем бы ни писали, не могут не касаться миров иных, смысла человеческой истории, мироздания, Бога. Бунин, конечно, огромный художник и мастер слова, у него превосходная память, слуховая и зрительная, но в поле его зрения и творчества лишь сущее: природа, зверь, человек, любовь, смерть, – описание без попытки осмыслить описываемое, без сведёния к единству начал и концов. И случилось так, что, когда Бунин написал «Митину Любовь», Гиппиус предложила дать о ней не простую рецензию, а более пространный очерк общего характера <…> Гиппиус написала очень интересно: говорила о Бунине, как «воистину короле изобразительности» <…> Вместе с тем Гиппиус отказывала герою Бунина в праве назвать свое чувство любовью <…> Чувство Мити в изображении Бунина критик сближал с «гримасничающим Вожделением с белыми глазами». <…>
Лавировать между Буниным и Мережковскими было одним из многих заданий, которые выполнял в «Современных Записках» Фондаминский, – задание трудное, деликатное, неприятное. Фондаминский <…> десятилетиями был связан с Мережковскими и лично, и духовно: под прямым влиянием Мережковских складывалась и его религиозная настроенность. <…> Фондаминский-редактор меньше «церемонился» с ними, чем с Буниным, от которого был гораздо дальше, но сотрудничеством коего он, как и вся редакция, чрезвычайно дорожил. Без Бунина, по его мнению, беллетристический отдел журнала не имел бы достаточной ценности, не мог бы, пожалуй, даже существовать, – и, потому, за Буниным он ухаживал усерднее, чем за кем-либо.
Зная болезненную чувствительность Бунина к отзывам о его творчестве <…>, Фондаминский счел за благо для журнала прежде, чем печатать очерк Гиппиус, показать его Бунину. Предусмотрительность его оказалась оправданной. Бунин вышел из себя <…> и фактически наложил запрет <…> на появление в «Современных Записках» очерка Гиппиус. Запрету <…> подчинилась и редакция, и сама Гиппиус.
Оправдываясь перед своим другом, Зинаидой Николаевной, Фондаминский надумал целую теорию о том, что «элементарная вежливость» будто бы требовала показать Бунину отзыв до его появления в печати. <…>
нам было нелегко с Гиппиус, высокомерной небожительницей, подозрительно-мнительной, язвительной, придирчивой и обидчивой иногда без достаточных оснований. Ее затаенной мечтой было мало-помалу выправить литературно-художественный и политический курс «Современных Записок» и незаметно для редакции или вопреки ей постепенно направить журнал по желательному ей руслу. Отсюда и постоянные конфликты и стычки.
Упомянутый эпизод, как и многие другие, разыгрались за редакционным «занавесом» и стал достоянием сравнительно немногих непосредственно заинтересованных лиц. Но бывали недоразумения, которые вынесены были в печать и подверглись публичному обсуждению. Повод к тому дала, по явному недосмотру редакции, та же Гиппиус <…> А. Крайний [З. Гиппиус] критически отозвался почти о всех писателях, находившихся в эмиграции, и совершенно неуважительно. <…>
«Ив. Бунин – без сомнения первый, в современности, художник-беллетрист. Очень много у него и честности писательской, и целомудрия, и самого тонкого вкуса... Он дает куски жизни, и не только не дает смысла ее (кто мог его дать?), но он – в своих произведениях – и сам доселе не искал его и почти не позволял искать другим». <…>
«Слишком русский Шмелев так густ, что ложка стоит, а глотать – иной раз и подавишься. Чувства меры не имеет никакого... слова не поспевают – даже не за мыслями его, а за стихийным потоком чувств <…> Со Шмелева требуется одно, а вот с Бориса Зайцева, например, совсем другое...» <…>
Антон Крайний обвинил и осудил Горького уже не в литературных терминах <…>, что придавало политическому осуждению уже и уголовный привкус. Такое истолкование не заставило себя долго ждать <…> посыпались упреки и нападки с разных сторон. <…> Милюков осуждал за контрабандный провоз политики под флагом культуры. Писатель Семен Юшкевич – за то, что «Современные Записки» превратились в «литературный Ноев ковчег».
В былое время где печатался Горький или Бунин, там невозможен был Антон Крайний. <…>
за моей подписью было опубликовано в газете Милюкова <…> сожаление по поводу допущенного «недосмотра». В том же номере газеты были напечатаны «Необходимые поправки» Антона Крайнего и более или менее примирительное послесловие Милюкова <…>
Гиппиус сурово осуждала нас за то, что мы стали «каяться и стукать лбом перед Юшкевичами», которых «покаяниями всё равно не умилостивить». Тем не менее никаких «оргвыводов», говоря советским языком, из этого испортившего немало крови всем нам эпизода она, к удовлетворению редакции, не сделала. (М. В. Вишняк. «Современные Записки». Воспоминания редактора». Indiana University Publications. Graduate School Slavic. 1957).

Продолжение следует