Михаил Меньшиков О ТАЙНОМ БЕЗРАЗЛИЧИИ

Все публикации М.О.Меньшикова - из библиотеки Иоанна Восторгова.

Ива́н (Иоа́нн) Ива́нович (Иоа́ннович) Восто́ргов (20 января [1 февраля] 1864, — 5 сентября 1918 или 28 августа 1918) — священник Русской православной церкви, протоиерей. Проповедник, церковный писатель, миссионер, член Союза Русского Народа. Расстрелян без суда, заложником, иудеями.

Статья «Владимир І-й степени», 15 мая 1911 г.

(…) Для дела истинной веры в народе русском без­условно не опасны ни раскол, ни католи­чество, ни еврейство, ни магометанство, ни баптизм, ни толстовство. В самом деле, если вы человек искренно православный,—какое же вам дело до того, что сосед ваш—католик? Да будь он хотя бы язычник, это до вас отнюдь не касается.

Но если он меня будет смущать, подры­вать мою истинную веру и навязывать не­истинную?—спросит читатель.

—А вы не поддавайтесь, ответил бы я на это. Если же поддадитесь, то это будет доказатель­ством того, что вы никуда негодный пра­вославный. Чем же будет виноват католицизм или магометанство, если вы променяете на них тысячелетнюю веру своих предков?

Единственно, с чем православию в данном случае следует бороться—это с собственною слабостью, с неискрен­ностью своей веры, с своим тайным безразличием, с своею способностью—как пустоты—вмещать в себя всякое новое содержание.

На киевском съезде (точнее—соборе) миссионеров, как и на предыдущих, борцы за православие делали вид, что внутри церкви всё обстоит благопо­лучно, а все опасности—вне её. Мне же кажется, что дело стоит как раз на­оборот. Вне церкви для неё нет ника­ких угроз, и по существу даже быть не может,—а вот внутри... тут начина­ют разверзаться целые пропасти и чёр­ные бездны.

Живя полстолетия в русском обще­стве, наблюдая безчисленное множество плохих христиан, начиная с себя, я никогда не мог понять: зачем посылают­ся православные миссионеры в Китай, в Японию, в Америку?

Какое нам дело, во что и как верят Японцы, когда спасение наших собственных душ чрезвычайно скомпрометировано? Но есть ли это далё­кое путешествие за тем, чтобы отыскать сучки в глазу неведомых нам ближ­них, когда в собственном глазу сколь­ко угодно брёвен? Правда, недавно в Японию был послан архиерей, лишь в виде наказания, после скандальной плохо замятой истории в здешней духовной ака­демии. Послан был совершенно ещё мо­лодой человек, на которого было очень странно смотреть во время хиротонии в Св. Синоде—до такой степени он был юн и лишён хотя бы отдалённых вну­тренних признаков монашества.

Но если таким молодым людям, тем или иным фаворитам, делающим карьеру, вручат на Восток проповедь православия—только потому, что оказались безпорядки в каких-то суммах,—то во что же превра­щается эффектное с виду наше внешнемиссионерское дело?

Не все миссионеры, ска­жете вы, похожи на преосвященного Сер­гия Токиоского. Были крайне почтенные, глубоко учёные, почти святые по жизни миссионеры, вроде архиепископа Николая Японского.

Да,—но таких, мне кажется, отпускать в Японию просто жалко. Такие очень и очень пригодились бы в самой России. Что толку, что энергия и талант замечательных наших иерархов прила­гается десятками лет где-то в Восточ­ном полушарии?

В такой же мере для меня лично пред­ставляет неразрешимую загадку: к чему православным спорить с раскольниками и сектантами?

Если они не признают на­шей церкви, то уже никак не по невеже­ству.

Они живут в самом океане право­славия, они ежедневно слышат колоколь­ный звон, ходят мимо наших церквей. Если они до такой степени не любопытны, что ни разу не поинтересовались тем, что такое церковь и её православие—то что же с такими людьми говорить?

Они заслужи­вают, чтобы на них махнуть рукой. Если же они заглядывали в церковь и в свя­щенные наши книги и не нашли их по душе, то какой миссионер в состоянии пе­реубедить их? И зачем?

Опасность не в том, что раскольники и сектанты нахо­дят неинтересной нашу веру, а в том, если в ней и действительно не окажется интереса.

Не одни раскольники и сектанты ушли из церкви: неизмеримо больше православных ушло в неверие и слабоверие. Они по паспорту числятся ещё православ­ными, на самом же деле гораздо дальше от православия, чем даже старообрядцы или молокане. Те хоть в Бога веруют (а это почти всё, что есть в церкви цен­ного)—великое же множество рекомых православных ни во что не веруют.

Этих вернуть к церкви было бы нужней, чем завербовать Японцев или краснокожих Американцев.

И тут опасность, впрочем, не в том, что люди отошли от церкви, а в том, что церковь, видимо, потеряла интерес свой, своё обаяние, свою силу тяготения, не дававшую прежде мас­сам отпадать от неё.

Если столь многие уже отпали—доказательство, что и остав­шиеся не очень прочны. Главная опасность для православия в этом, и не в чём ином.

Святейшему Синоду следовало бы иметь мужество спросить себя: что делать с внутренним, неудержимым развалом того могущества, которое когда-то одною нравственною властью пасло народ, про­свещало его совесть, подавляло грех, ве­ло народ к добродетели?

Вопрос этот важности чрезвычайной.

Великий народ—существо моральное. Те­ряя благочестие, народ теряет одновремен­но дисциплину гражданственности: из за­щитника закона он становится преступ­ником его.

Вместе с нравственной вос­питанностью народ теряет трудовую разумность. Он становится анархичен, жаден, зол, жесток. Созидатель царства превращается в разрушителя его.

Единственный способ борьбы света с тьмою—это быть светом, гореть, разго­раться и сверкать—до той степени, когда становится наконец действительно свет­ло, и всем всё видно.

Победоносный свет возвращает человеку зрение: только с этого момента начинается сознательная и ответственная для человека жизнь.

Духо­венство, если оно апостольство Духа Свя­того, должно быть светильником на верху горы. Единственный способ отстаивать веру, если она свет,—это вновь заста­вить её сиять, освещать путь жизни.

Это трудно. Это требует горения, т.е. сгора­ния в огне, того мученичества, которого требовал Христос от учеников. Требо­вание было вовсе не чрезмерное, ибо про­стые люди—рыбаки и рабочие—охотно шли на крест и плаху, и вслед за ними шли сотни тысяч мучеников.

Когда к нам в Россию был занесён этот по­жар совести, мы видим, что святые шли на добровольные страдания. Не было гоне­ний—сами себя изгоняли в пустыни.

Их не тиранили, не бросали в тюрьмы, не то­мили голодом, не заключали в кандалы, святые сподвижники сами себя истязали, заточали в схиму, морили голодом, обле­кались в вериги. Нужно это было или не нужно, но таков был жар веры и та­кое требование жертв для совести, что вероучители начинали с себя. И распу­щенный народ поражался.

Пример ге­роической борьбы с дурно направленной волей начинал увлекать.

Добровольное мученичество внесло в народ воспитываю­щую сдержанность,—лишения аскетов—внесли умеренность, самоограничение во всех страстях, то есть ту меру, какая делает жизнь здоровой и художественной.

Старая церковь действительно просвеща­ла, вовлекала народ в представления светлые, в дисциплину воли, в благород­ство характера. Но вся сила церкви исключительно была в высокой вере самого духовенства.

Напротив,—вся слабость те­перешней церкви—в слабоверии духовен­ства, в постыдной распущенности монахов, в пошлом либерализме некото­рых представителей иерархии, а главное—в нечестии духовной школы. Вот единственная серьёзная опасность церкви: она перестаёт быть церковью, она гаснет, как свет Христов,—она первая—для соблазна верующих—отрекается от Хри­ста.

Ужасные—глубоко верные—слова раздались на киевском съезде. Когда за­шла речь об участии монастырей в борь­бе с ересями, один епископ (преосвя­щенный казанский Андрей) заметил:

—Уж где тут им бороться, монастырям: хоть бы не развращали народ!..

И в ответ на это—грозное, как бич, обличение, иерархи могли только сокрушённо сказать: «верно! верно!..» Но если это верно, то ради всего заветного, что ещё теплится в церкви,—неужели это не ужас, неуже­ли можно заниматься японскими, китайски­ми, американскими миссиями или пререка­нием с магометанами, когда вот эта ближайшая зараза не убрана?

Раскольники и сектанты, мне кажется, более искренние из оскорблённых детей церкви. Им безконечно больнее, чем тем неверам, которые совсем потеряли религиозное сознание.

Льву Толстому, поно­сившему церковь при всяком случае, несравненно больнее были раны церкви, чем многим митроносцам. Понося и ненавидя, Толстой доказывал, что всё время был в высочайшей степени неравнодушен к церкви и терзался ею, как никто. Хотя он был отлучён от церкви, но он си­дел в ней, как больной зуб, и свер­бел и ныл.

Множество равнодушных к церкви похожи на гнилые зубы, которые затихли, но первый сквозняк—и они опять заныли. Общая наша, будто затих­шая, но неизлеченная болезнь—разочарование в церкви — не в том, что в ней истинно, а в том, что отошло от исти­ны и бьёт в глаза, как ложь.

Не думай­те, что религиозный кризис—в научном взгляде на жизнь, в непримиримости со­временного ума с догматами церкви. Вовсе нет.

Если бы неверы любили церковь, то всё простили бы ей: и догмат о Триаде, столь смущавший Гёте, и Страшный Суд, и воплощение Сына Божия. Эти догматы никогда не казались понятными и сообразо­ванными с разумом, но великими.

Credo, quia absurdum—вот что сказал о них искренний отец церкви.

«Верю, потому что люблю», мог бы сказать он.

Пока церковь обладала тайной очарования,—её любили без спора и просто не хотелось с нею спорить.

Только еретики—народ ограниченный, всё старавшийся головой взять ве­ру,—не понимали, что она—предмет чув­ства.

Только сектанты с обычной их узкостью и сухостью старались понять прекрасное.

Истинно-живые души отдавались прекрасному вдохновению веры, как солнечному теплу и свету—не требуя доказательств. То, что есть полдюжины теорий света, чиновничеству совсем не интересно: практика света—пока он свет—для всех вразумительна без слов.

Вот что нужно делать церкви, если она желает своего восстановления —практику света, а не теорию его.