Есть зрелища тяжелые, почти мучительные, от которых хочется отвести глаза, и от которых, однако, нет сил их отвести. Ибо в них, в этой неприкрашенной, скорбной правде, таится какая-то своя, горькая и великая поэзия. Вот, взгляните...
Какой простор, какое величие! Широкая, ленивая река недвижно раскинулась под высоким, выцветшим от зноя небом; вода ее кажется густой и тяжелой, как расплавленное олово. Воздух дрожит, он плавится в лучах этого безжалостного, белого солнца. Далеко-далеко, на самом краю небосклона, виднеются какие-то не то холмы, не то облака - все смешалось в этой пепельной, сонной дымке. И во всей этой необъятной, залитой светом картине разлиты нега, покой, своего рода торжественная, почти мертвая тишина. Кажется, сама природа утомилась от жары и впала в глубокую, бесчувственную дремоту...
И на фоне этого великого, безмятежного покоя - они. Господи, неужто это люди? Эта темная, медленно ползущая по прибрежному песку вереница... это какое-то странное, многоногое, согбенное существо, вросшее в землю, прикованное к ней этими широкими, грязными лямками. Они не идут - они бредут, тянутся, почти падая на каждом шагу, и все их тела, сведенные судорогой нечеловеческого усилия, напряжены до последнего предела. Слышите ли вы? Разумеется, нет, но стоит лишь взглянуть - и вы тотчас услышите это тяжелое, согласное, почти животное сопение, этот глухой, безнадежный скрип их растоптанной обуви.
Вглядитесь в их лица. Это не лица, а какие-то темные, обожженные солнцем и ветром маски, на которых застыло одно выражение тупой, вековой покорности. Их взгляды опущены в землю; они уже давно ничего не ищут и не ждут от этого высокого, равнодушного неба. Они - одно целое, одна воля, направленная на одно простое, бесконечное действие: тащить. И в этой их слитности есть что-то страшное и величественное, как в движении стихии.
Но постойте... нет. Приглядитесь пристальнее. Этот, что впереди, — старик с головой библейского старца... В его взгляде, устремленном куда-то в сторону, нет уже ни гнева, ни отчаяния. В нем застыла та глубокая, последняя мудрость, которая приходит к человеку после того, как он изведал все страдания и понял их тщету. Он, кажется, влечет эту лямку не столько силой мышц, сколько силой своего духа, своей привычки к страданию.
А рядом с ним - юноша. Совсем еще мальчик. Он один из всех выпрямился, он откинул со лба спутанные, мокрые от пота волосы и смотрит прямо перед собой. В его взгляде еще не погас огонь; в нем читается и упрямство, и молодой, бессознательный протест, и вопрос... - тот самый вечный, безответный вопрос, который юность бросает в лицо своей судьбе. Он еще не смирился. Он еще борется. И оттого вид его, быть может, всего мучительнее. Вы смотрите на него и с какой-то невыразимой, щемящей тоской понимаете, что пройдет десять, двадцать лет - и его гордо поднятая головка так же поникнет, его ясный взор так же потухнет и уйдет в землю, и он станет таким же, как все остальные, - частью этого безропотного, несчастного существа. Это - неминуемо. И в этой неминуемости - весь ужас.
Они тянут свою барку против течения великой, спокойной реки. А река течет, солнце сияет, и им, этим вечным силам, нет никакого дела до этих маленьких, темных фигурок, копошащихся на ее берегу. Их короткие, исполненные мук жизни пройдут, как проходит один душный, летний день, - и ничего не изменится. Так же будет сиять солнце, так же лениво будет катить свои воды вечная река. И от этого великого, немого контраста между мимолетностью человеческого страдания и вечным безразличием природы сердце сжимается какой-то холодной, светлой печалью. И вам уже не жаль их, нет... вы чувствуете нечто большее: вы вдруг ощущаете всю трагедию нашего хрупкого, короткого бытия, затерянного в этих бесконечных, молчаливых просторах.