Деревня Ореховка, что под Ельском, тонула в предзимних сумерках. Дым из печных труб стелился низко, смешиваясь с туманом, поднимающимся с болот. Воздух пах дымом, прелой листвой и кисловатым запахом моченой клюквы — главного богатства этих лесов.
Мария, или просто Марийка, родилась здесь же, в крепком срубе, в 1962-м. Её детство было соткано из звуков и запахов: скрип колодезного журавля, бабий крик «уты-и-и-иха!», терпкий дух хлебной печи и сладкий — цветущего льна. Юность пришлась на счастливые, пусть и бедные, семидесятые. Школа в Мозыре, куда зимой добирались на попутных тракторах. Первые джинсы — предмет немой зависти всех девчонок. Дискотеки в сельском клубе. И Сашка, сын лесника, с которым они, прячась от всех, ходили за брусникой и целовались у старой сосны-великана. Они мечтали уехать вместе в Минск.
Но мир Ореховки был тесен и суров. Его законы диктовали необходимость и долг. Однажды осенью мать, закатывая в банки клюкву, сказала ровным, твёрдым голосом:
—Присмотрели мы тебе жениха, Мария. Из Ельска. Семья крепкая, отец — председатель. Свататься будут на неделе.
—Я не хочу, — прошептала Марийка. — Мам, я не пойду. Там Сашка...
—Сашка? Сын пьяницы-лесника? На чем жениться? На шишках? Ты за председательского сына идешь. Кончено, Мария.
Сваты приехали. Жених, Николай, был на пять лет старше. Крупный, с умными, но холодными глазами. Он осмотрел её, как осматривают на рынке тёлку. Родители сияли. Марийка плакала ночами, умоляла, но стена была непреодолима. За две недели до свадьбы она убежала к Сашке.
—Убежим, — говорил он. — Куда-нибудь.
—А твой отец? А мои? На весь род позор, — ответила она, понимая, что не сможет. Путы долга держали её крепче любых кандалов.
Свой девичник она провела не с подругами, а одна. Ушла на знакомое болотце, к той самой сосне. Собрала пригоршню последней, подмороженной клюквы. Ягоды были холодные, кислые и горькие. Она ела их, и слёзы текли по лицу. Это было прощание с девичеством, с мечтами, с Сашкой.
Новая жизнь в Ельске оказалась просторной, сытой и беззвучной. Квартира казалась стерильной и пустой. Николай был не злым. Он был занятым. Он видел в жене часть обустроенного быта, деталь своего статуса. Он приносил деньги, требовал порядок и ужин.
Первые месяцы Мария тосковала так остро, что физически болело под ложечкой. Она писала длинные письма подруге в Ореховку, которая тайком передавала весточки Сашке. Потом подруга вышла замуж и написала: «Марийка, оставь. Он женится. Живи своей жизнью».
Что-то в ней оборвалось. Она сожгла письма и вышитые платочки.
Однажды весной она купила на рынке хлипкий кустик клюквы.
—Зачем её растить? В лесу полно, — удивился Николай.
—Так… для души, — коротко ответила Мария.
Этот кустик стал её спасением. Потом она купила семян цветов. Балкон превратился в оазис. Её маленький, рукотворный кусочек Ореховки. Прошел год. Другой. Она научилась надевать маску благополучной жены. Но внутри зрело тихое, упрямое сопротивление. Её балкон стал её территорией. Её землей.
Потом родилась дочь Аня. Мария почувствовала не восторг, а ужас. Теперь она была навсегда привязана. Но вся её нерастраченная нежность хлынула на это хрупкое существо. Аня стала смыслом. Через два года родился сын, Илюша. Крепкий, светловолосый, весь в отца. С его рождением Николай стал мягче. Казалось, жизнь вошла в спокойное русло.
Однажды, перебирая вещи в гардеробе мужа, её пальцы наткнулись на бумажку в кармане старого пиджака. Это была фотография. Молодая, яркая женщина обнимала её мужа. Подпись на обороте: «Скучаю, твой котёнок. Ноябрь 83-го». Ноябрь. Три месяца назад.
Мир не рухнул. Он замер. Она не чувствовала разбитого сердца. Лишь ледяное унижение и яростную злость на себя. За то, что позволила забыть, что её брак — сделка. Она не плакала. Аккуратно положила фотографию обратно. Закрыла шкаф.
Вернулся Николай. Она приняла его с обычной спокойной улыбкой. Он ничего не заметил.
Вечером, укладывая спать Аню, дочь обняла её и прошептала:
—Мамочка, ты сегодня пахнешь лесом.
—Это я тебе сказку рассказываю, а там лес.
—Нет. Ты пахнешь, как будто мы в деревне у бабушки. Клюковкой и… дымком.
Мария замерла. Дети чувствовали её суть, её истинное «я», которое теперь, спрятанное под слоем снега и пепла, стало только крепче.
Она не простила ему. Она приняла это. Его измена освободила её от последних иллюзий. Теперь она знала: её настоящая жизнь, её любовь и её верность были здесь, в этой комнате. В двух спящих детях. И в ней самой — той самой Марийке из Ореховки, которая умела ждать и выживать в самой суровой почве.
Годы шли. Дети росли. Аня, с темными материнскими глазами, любила слушать истории о бабушкиной деревне, о болотах, полных клюквы. Илюша был практичным и целеустремленным, как отец, но в его характере проскальзывала материнская упрямая нежность к земле — он мог часами возиться с ней на балконе.
Николай сделал карьеру. Его уважали в городе. Их семья со стороны казалась образцовой. Он так и не узнал, что Мария знала. А она научилась быть счастливой в рамках выбранной им же клетки. Её счастье было в утреннем кофе, заваренном покрепче, в смехе детей, в первом урожае с балкона, который она собирала вместе с Аней и Ильей.
Она больше не тосковала по Сашке. Та боль превратилась в светлую грусть, в память о том, какой страстной и доверчивой может быть юность. Иногда, смотря, как Аня влюбляется в одноклассника, она тихо говорила ей: «Главное — себя не потеряй, дочка. Ни ради какой любви».
Она так и не полюбила Николая. Но она нашла с ним свой баланс — формулу сосуществования. Они были партнерами, родителями, иногда — спутниками на официальных приемах. Он ценил её ум, её степенность, её неприступность. Возможно, даже чувствовал какую-то вину, которую она ему так и не предъявила.
Однажды ранней осенью, когда Аня уже училась в университете в Минске, а Илья готовился к поступлению, Николай вернулся домой раньше обычного. Он выглядел уставшим и постаревшим. —Мария, — сказал он неожиданно мягко. — Поедем на выходные в деревню? К твоим родителям? Сейчас как раз клюква поспела.
Она посмотрела на него удивленно. Он ненавидел деревенскую скуку и грязь.
—Что случилось?
—Да так… — он помолчал. — Наверное, просто захотелось тишины. И… другой атмосферы.
Они поехали. Родителей уже не было в живых, дом в Ореховке стоял пустой, но его содержал брат Марии. Николай впервые не брезгливо морщился, а с любопытством смотрел на знакомые с детства жены пейзажи. Они ходили по болоту. Мария, как в юности, ловко находила самые урожайные места, ее руки сами помнили, как обрывать ягоду.
Николай пытался помочь, но был неуклюж. Он вдруг сказал, глядя на ее загорелые, проворные руки:
—Я всегда знал, что ты сильная. Но только сейчас понимаю, какая ты была. Девчонка, а не сломалась. Я бы, наверное, сломался.
Мария промолчала. Она смотрела на багряные перелески, на знакомую сосну-великана, и сердце ее билось ровно и спокойно. Она ждала этих слов двадцать лет. И теперь они были ей не нужны.
Вечером они сидели на крылечке старого дома. Пили чай с клюквенным вареньем, которое она сварила тут же, на печке.
—Знаешь, — сказал Николай, — я все думаю… мы, наверное, неправильно начали. Я был молодой, глупый. Хотел просто красивую жену… не понимал ничего.
— Ничего, — тихо ответила Мария. — Жизнь есть жизнь. Дети у нас хорошие.
—Да, — он кивнул. — Дети — это главное.
Он потянулся и положил свою крупную, тяжелую руку на ее руку. Она не отдернула свою. Просто оставила ее лежать под его ладонью, преданно и безответно.
Они сидели так молча, пока не стемнело окончательно и на небе не зажглись первые, яркие деревенские звезды. Они были слишком разными людьми, с слишком разбитой вдребезги начальной историей, чтобы что-то исправить. Но они смогли построить что-то свое. Не любовь, не страсть. Но нечто прочное, как старый дуб, и горько-сладкое, как клюква, собранная позднею осенью. И на тот вечер, под безмолвным звездным небом Ореховки, этого было достаточно.
Они были просто двумя немолодыми людьми, которые делили общую память и общих детей. И в этом была своя, особенная, выстраданная правда и целостность.
Первоначальный вариант рассказа