Гостей я не выгоняю, дам каждому по ножу — убивайте друг друга...
Статья опубликована в газете ПРАВДА в пятницу, 4 августа 1989 года:
Прожита жизнь, и теперь, оглядываясь назад, вижу: все, что было связано в моих стихах с политикой, оказалось, к великому огорчению, недолговечным. О многом сожалею. Сожалею, что не написал то, что мог бы написать. Но куда больший грех: писал то, что мог бы не писать. Случалось, стоять с «дежурной
одой» у календаря, как выразился по аналогичному поводу Твардовский. Лучше бы этого не делал.
Я—лирик, люблю колыбельные и национальные начала. Пишу о Родине, о любви, о сакле...
Люди мечтают к звездам полететь, но если мы друг к другу не можем найти дорогу, то как долетим до звёзд? Говорят, у мусульманского пророка Магомета был час, когда он с богом говорил,— "третий час". Я так и назвал одну из своих книг. Мы все спешим, спешим, ругаемся друг с другом, доказываем правоту, оспариваем глупцов. Все заняты собой, и некогда написать письмо другу, поцеловать ладони матери. Никак не хватает «третьего часа». Потом приходит раскаяние. И бывает, что уже ничего нельзя поправить в собственных делах и поступках. Горькая пора прозрения... Вот о чем все больше думаю.
Поэт может сделать свою боль — болью народа, миг — вечностью. А если не будет художников и мудрецов, то, наоборот, вечность превратится в миг.
— Помните, у Пастернака: «И тут кончается искусство, и дышат почва и судьба»?
— Пастернак — поэт вечности. В двух этих строках уместил весь смысл поэзии. Но вообще о стихах я больше не хотел бы распространяться. Их надо читать, а не комментировать. Иначе что ни скажешь — или глупость, или неточность.
— Был ли в вашей жизни случай, когда вы устыдились собственного поступка? Пусть не поступка — хотя бы молчания...
Уже шли в мою страну цинковые гробы...
— Было, все было... Однажды я с женой сидел в Москве в ресторане «Баку» — это напротив моего дома. И вдруг из-за соседнего столика от незнакомых людей получаю такую записку на бумажной салфетке: «Как же так, поэт Гамзатов? Вы до сих пор не написали об афганских «Журавлях».
Уже шли в мою страну цинковые гробы; ко мне, депутату Верховного Совета СССР, почтальон чуть ли не каждый день приносил горестные письма, а на праведных устах поэта лежала печать молчания. Эта записка на бумажной салфетке и эти письма, облитые слезами,— укор на всю жизнь... Мы сейчас ругаем «тройки», которые принимали трагические решения и годы репрессий. Но разве не трое-четверо санкционировали афганский поход?
— Простите, простите... Вы же были членом Президиума Верховного Совета СССР. И кому же вы теперь апеллируете? У вас власть от имени народа.
— Да меня никто не спрашивал, отправлять ли наших ребят в огонь. О вводе войск я узнал, как и все, из газет. А люди думают, будто на заседании Президиума было какое-то голосование и Гамзатов поднимал руку «за».
— Тогда напрашивается философский вопрос. Может быть, поэт вообще должен быть подальше от власти? Он — властитель дум и сердец, и этого
достаточно. Прямая связь с государственными структурами чревата, как видим, конфликтом с собственной нравственностью...
— Нет, лучше пусть будет поэт в органах власти, чем кто-то другой. Все-таки почти всякий художник — гуманист, душа государства. Ведь у всех государств — сердечная недостаточность. Тяжко только, когда твоим мнением не интересуются.
— Нелегко это слышать... Но оставим отполыхавший для нашего народа афганский огонь, вернемся к горячим делам в собственном доме... На примере
книгоиздательского дела вы коснулись хозрасчета в духовной сфере. Как вы думаете, не придет ли время, когда мы станем проклинать тропу прагматизма, по которой начинаем ступать? Одно дело материальное производство и как следствие — рынок. Но душа — все же не товар.
— Если художник думает о барыше, он уже не творец. При материальной зависимости кончается независимость художественная. Делец в искусстве уже ничего нового не ищет, лишь "прокатывает" то, что создал... Конечно, молитву можно повторить несколько раз в день, она от этого не портится. Но прокатные
стихи — все же не молитва.
...Был такой американский поэт — Роберт Фрост, Так вот, он приехал к нам, встретился с Хрущевым, гостил у Твардовского и пригласил его посетить Америку, чтобы встретиться там с президентом. Александр Трифонович не поехал. Я удивился: почему? Твардовский ответил: «Расул, если бы я поехал, пришлось бы отложить поэму «За далью—даль». А я жил этой вещью, буквально жил». Всего-навсего одна причина. Но в ней — отношение художника к себе и своему предназначению.
А мы? Спешим в аэропорт Шереметьево, когда бы ни позвали. Сколько стало «командировочных» и «туристических» стихов! По-моему, главное достоинство заграницы для пишущего — возможность острее почувствовать родину в отрыве от родины. А иной писатель прежде всего торопится оповестить: я — в Венеции и — в Сингапуре, я видел Елисейские поля, стоял под падающей башней в Пизе... Осмысление заменил туристский дневник. А география понадобилась во имя неких престижных соображений.
— Твардовский, безусловно, фигура колоритная. До сих пор не стихает интерес к его книгам, поэтической и гражданской судьбе. Вы знали Александра Трифоновича довольно близко. Каким он был в обыденной жизни?
— Однажды лечились в больнице в Кунцеве. Там на прогулке познакомились с председателем Верховного суда СССР Львом Николаевичем Смирновым, теперь уж покойным. Нам с Твардовским он часто рассказывал о Берии, его аресте, суде над ним. Но книгу писал о другом — о военных преступниках Токио. Твардовский как-то не выдержал: «Слушай, ты был свидетелем многих процессов и знаешь их пружины. Возьми ручку и напиши о том, что видел и в чем сам участвовал. Что нам твоя далекая Япония!» Умолял, приговаривая: если бы я знал, обязательно писал бы.
Там же, в Кунцеве, тогда отдыхал и Молотов. С ним я нередко общался, мне было интересно. А Твардовский выговаривал: «Зачем ты с ним?.. Он такой холодный».
Позже Молотов пригласил меня к себе домой. И между прочим, показал книги. Нашлись среди них и те, что подарены Твардовским. На одной была такая надпись: «Дорогому Вячеславу Михайловичу Молотову, человеку, который помог мне в тяжелое время».
— Почему же у Твардовского исчезла прежняя благодарность?
— Ну, наступило другое время. Изменились отношения. Может быть, Александру Трифоновичу было известно еще что-то, чего не знал я.
...Приезжая в Москву из Дагестана, я останавливался в гостинице. Иногда Твардовский наведывался ко мне. Однажды сидим за дружеским столом. Заходит поэт Александр Прокофьев, руководитель Ленинградской писательской организации. Твардовский к нему: «Слушай, Саша, что у вас в Ленинграде происходит с этим Бродским?» Прокофьев махнул рукой: «Не обращай внимания. Какой-то халтурщик, тунеядец...» «Но судить-то зачем?» «Он плохой поэт...» Твардовский: «Допустим. Но судить-то зачем?» «Правильно, что его арестовали». «Опять арестовывать? — побагровел Твардовский.— Вон отсюда». И ко мне: «Расул, или я, или он». Я говорю: «Вы два русских поэта, гостей я не выгоняю, дам каждому по ножу — убивайте друг друга...»
Такие вот разрозненные сценки сохранила память.
— Твардовскому вы со всей очевидностью симпатизируете.
Но это, наверное, не единственный поэт, близкий вам?
— Вообще мне интересны прежде всего те, кто в творчестве не похож на меня. Например, интересен Вознесенский. Но тут важно различать: хороший поэт и интересный. Внимании привлекает чаще всего тот, кто неожиданно и нетрадиционно работает с формой. И все-таки этого мало, чтобы в самом деле стать явлением. Интересный поэт — поэт поколения, а хороший — поэт народа. Не одно и то же. Истинная поэзия та, которая трогает людей, казались бы, далеких от нее. «Я убит подо Ржевом» — это уже больше, чем стихи, тут сама жизнь, сама боль...
— Есть поэты, которых вы в буквальном смысле не понимаете?
— Есть. Большинство из них—молодые.
Как-то навещал одного старого поэта в больнице. Спросил: «Как здоровье?» Отвечает: «Не хочу никакого здоровья. Умереть хочу». «Почему так?» «Выросли молодые поэты, которые меня не понимают, а я — их»
Конечно, из-за этого умирать не стоит, но проблема тут есть. Не понимаю, почему надо писать непонятно. Ведь мы призваны донести мысли и чувства, а не наоборот — зашифровать их, чтобы никто ничего не понял. Согласен, основа нашей профессии — волнение. У молодых волнения предостаточно. Но волнение — еще не поэзия. Переживания предстоит осмыслить. И самые сложные стихи, на мой взгляд,— это как раз «понятные»: они требуют особой точности при внешней простоте.
Боюсь только, чтобы эти слова не расценили как поход против новаторства. В искусстве я не приемлю стандарта. Но ведь по-новому можно писать и так, чтобы тебя понимали.
Но дело, конечно, не в возрасте. Настоящие поэты—ровесники и земляки. А печалит меня вот что: суета и торопливость иных авторов. За письменным столом о боге и не подумает, а как в издательство придет — целый Коран читает.
Слишком радеют о собственном благополучии. Раньше горец молился не только за свой дом, но и за аул, за весь Дагестан, за всю страну... Естественная для человека цепь переживаний. Теперь у людей явный прирост эгоизма: дай мне побольше да получше, а там хоть трава ни расти.
— Действительно, нравы тревожат... Вот случился Чернобыль — и каждый почувствовал, как мы, люди одной земли, зависим друг от друга. Пришла трагедия в Армению - и чувства, поднявшиеся в народе, оказались едиными,
кем бы ты ни был и какой национальности. Но проходит беда, залечиваются раны от подземных бурь — и мы снова становимся разобщенными, отчужденными. Как такое понять? Неужели только горе способно
нас объединять?
— Эти вопросы я сам хотел бы задать людям. Многие почему-то думают о своей исключительности. Это больно и обидно.
Мне пришлось писать о событиях в Армении и Азербайджане. Хотел примирить, взывал к братству, ссылался на заветы классиков той и другой республики. И что же? Получаю письма: почему вы наших классиков упомянули не первыми, а вослед? Оказывается, даже очередность обижает. И мне, выходцу из Дагестана, где мусульманская вера, уже грозят поставить на могиле... православный крест. То есть шлют проклятие. Сиюминутные обиды ослепляют настолько, что лишают людей разума.
Стало как-то неловко произносить: «Друзья, прекрасен наш союз!» До того мы дожили. А все потому, что часто нарушались святые основы этого союза. Вдумайтесь только: ни на одном национальном языке, включая русский, теперь не звучит гимн нашей страны. Песенная Россия вообще гимна не имеет. У крошечной Ямайки есть, у России — нет... От накопившихся обид некоторые ударились в крайность: ставят под сомнение необходимость прежнего братства. Сомневаюсь, очень сомневаюсь в такой правоте. Ну не парадокс ли, на Западе думают о том, как создать Соединенные штаты Европы, а у нас стало раздаваться: нет, лучше отдельно, чем вместе; лучше разобщенность, чем общность.
Прежде мы к месту и не к месту твердили о национальной форме и социалистическом содержании. Теперь то там, то тут видишь: только форма — социалистическая, а содержание — сугубо национальное. Ведет ли этот путь к необходимому единению? Не уверен.
А экологические беды? Неужели и тут, надо дождаться катастрофы, прежде чем объединиться? Мы долго угнетали землю, не щадим ее и сейчас. Родники, из которых я мальчишкой пил в аварских горах, наполовину высохли. Речки стали тонкими, как струны комуза. Они порваны, они уже не «играют». Исчезли водопады. Посмотрите, какая нехорошая, подозрительная желтизна у травы. Многие виды каспийской рыбы давно просят «политического убежища» в чужих реках и морях — чем не диссиденты?.. До какой же поры будем уповать, будто расплата не настигнет нас? Когда, наконец, отшатнемся от пропасти, в которую уже заглянули? Не знаю, какой аллах сможет вразумить людей.
— И снова общий вопрос. На этот раз о судьбах самих поэтов. Неподалеку от нас — трагический лермонтовский Машук. Дуальная гора как-то невольно давит: все видится падающий под выстрелом Лермонтов... Тысячу раз спрашивал себя: талант — он что, непременно конфликтует и с обществом, и с
временем? Бросать вызов — его доля? Или поэт может «вписаться» в собственное время и при этом не утратить блеска?
— Скажу, как понимаю. Далеко не всегда выпадает жребий идти по течению. Приходится и восставать против «мнений света». Кончается это по-разному. И так, как здесь, под Машуком. И так, как на Черной речке. А вот у Тютчева, тоже прекрасного поэта, в личной жизни все сложилось иначе. Как видим, «эталона» нет...
Но вот поразительная закономерность: у тех, кто прожил трагически, зачастую наиболее благополучная судьба. Они остаются долгожителями на земле, хотя и
погибают рано. Когда я говорю «судьба», то не имею в виду карьеру. Имею в виду оставленный после себя след.
Кто ищет истину и возвышает падших, тот сам часто страдает, но только из него может получиться пророк.
И вот еще что. У каждого значительного поэта как бы сама собой складывается и значительная биография. Возникают биографии даже отдельных стихотворений. Возьмите Пушкина. Мы знаем историю его любви, подробности его жизни, няню его знаем. Поэт не скрывал ничего от публики и, будучи личностью, был ей интересен. Мы знаем истории любви Блока, Маяковского, Есенина... А подробности жизни современников знаем? Возьмешь томик стихов — имен мелькает много, чувства поэта вроде бы открыты настежь — пожалуйста, переживай. А этого не происходит. То, что для гения — трагедия и конец света, для рядового стихотворца — всего лишь бытовое признание, не более того. И вообще, мне кажется, нынешние поэты больше воспитаны на технике письма, чем на чувстве. Это не пустяк. Это очень важно.
— Любопытно, вы были дружны с поэтами, не сравнимыми по известности: с одной стороны—Твардовский, с другой — скажем, Николай Глазков, Твардовский — масштаб мысли и доведенная до совершенства простота слога. Глазков — даровитый каламбурист, этакий ловец парадоксов. Несоизмеримые величины. Но и тот и другой — в орбите вашего притяжения.
— Все-таки Глазков интересен. Он и как человек неожидан. Поэт — это ведь не сложение слов в рифму, это своеобразное отношение к миру. И Глазков со
своими чудачествами — безусловный поэт. Кстати, я ему и рекомендацию в Союз писателей давал. А как было не дать, если он написал мне: «Расул, поверь,
это недоразумение природы, что я не член Союза писателей». Талант виден даже в этой мольбе.
— Можно не вопрос, а загадку? Не помните, чье это: «Когда я слышу голос жены, для меня смолкает глас народа»?
— Не знаю. Смешно. Глазков?
— Нет, Гамзатов. Из оброненного на ходу.
— Ничего остроумного. Откровенная попытка угодить женщине.
Но вообще женщина обижена и недооценена у нас. К сожалению, главное ее право — право на труд. И в любви у нее тяжкая доля. Кстати, прежде в искусстве женщина была отражена лучше. Тогда художники ее боготворили. Вспомните, много ли они создали отрицательных женских персонажей? А мужских — сколько угодно. Почему я больше всего жалею бюрократа? Несчастный, ему никогда не приснится красивая женщина.
— А как вы относитесь к повальным конкурсам женской красоты?
— Ай, почему этого не было в мое время? Когда тебе под семьдесят, удел — смотреть такие красивые зрелища по телевизору.
Но если говорить серьезно... Раньше и женщина и любовь были в чадре, а песни о любви, песни-признания были открытыми. Теперь любовь едва ли не целиком открыта для взора, зато песни о любви — в чадре. Такое впечатление, будто церковь сейчас соединена с государством, а лирика — отделена.
— И последнее. Подтвердите или опровергните. В Москве у вас квартира на улице Горького. Говорят, вы умоляли Моссовет поселить вас на улице с негромким нейтральным названием...
— Конечно. При жизни заботился о своей посмертной славе. Ну подумайте, кто рискнет когда-нибудь переименовать улицу Горького в улицу Расула Гамзатова? А бессмертия хочется.
Но это, как вы догадываетесь, ходячая шутливая легенда, пущенная то ли мной самим, толи братьями-поэтами, — не помню. Все-таки, какая ни будь трудная жизнь, нужно уметь улыбнуться. Беседу вёл Евгений ДВОРНИКОВ.
Всем желающим принять участие в наших проектах: Карта СБ: 2202 2067 6457 1027
P.S. Для тех, кто не знает, что на все наши публикации введено ограничение видимости контента в поисковых системах.
Публикации не показываются в лентах, рекомендациях и результатах поиска. Горевать от этого не нужно, мы и не такое проходили. Нравится? - оставайтесь глухими, нет - комментируйте статью, делитесь. Просьба, естественно, к тем, кто прочитал эти строки.
Несмотря, на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "ПРАВДА" за 1989 год. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.