Николай Тимофеев
Пионерская зорька
Иркутское лето 1982 года. Вечер. Солнце сползает за дома, вместе с ним уходит отупляющий июльский зной. В подступающих сумерках появились летучие мыши, они бесшумно мелькают в воздухе. Перед палатками лагеря набора тихо гудит разношерстный строй абитуриентов. Это мы.
Дежурный офицер с сержантом, исполняющим обязанности старшины, проводят вечернюю поверку. Сержант монотонно называет фамилии из журнала, из строя в ответ доносится громкое «Я!» или не менее громкое «Выбыл!» – про тех, кто сегодня завалил экзамены и уехал. Офицер время от времени покрикивает на нас – «Прекратить разговоры»! «Не вертись»! На его замечания реагирует только первая шеренга, в ней каждый на виду– не забалуешь, остается только летучими мышами любоваться. Начиная со второй шеренги народ чувствует себя поспокойнее, а ближе к замыкающим заканчивается всякая видимость дисциплины. Ребята хихикают, перешептываются, толкаются и просто маются самой разнообразной ерундой. Вот кто-то положил на землю тюбик зубной пасты и резко топнул по нему ногой. Тюбик со щелчком выстрелил, содержимое длинной белой змейкой пронеслось между офицером и старшиной, едва не зацепив журнал вечерней поверки, и смачно шлепнулось на палатку напротив. В строю тихонько захихикали. Офицер возмущенно воскликнул:
– Не понял! Кто???!!!
Под дружный хохот «стрелок из тюбика» вышел перед строем. От стыда и смущения парень готов был провалится сквозь землю.
Офицер подошел к нему вплотную и несколько секунд молча разглядывал. Потом сказал громко, чтобы все слышали:
– В военное училище собрался, а у самого «Пионерская зорька» в заднице играет. А ну-ка, убери за собой, ребёнок! Бегом марш!
…Фраза про пионерскую зорьку крепко вошла в лексикон нашего курса, и частенько звучала все последующие годы. Да и сейчас порой используется по назначению, благо, поводов, увы, хватает.
Пряники КМБ
На втором плацу нашего училища располагались вещевые склады, художественная библиотека, ателье, сапожная мастерская, а самое главное – курсантский магазин и чайная, по-солдатски именуемая «чипок». Пока мы постигали курс молодого бойца (КМБ), в чипок нас не пускали. Другое дело – курсантский магазин. Занимал он сравнительно небольшую площадь в цокольном этаже одной из казарм. На витринах этого забытого богом пасынка военторга лежали курсантские погоны, ленты для сержантских лычек и белые подворотнички. Ещё были так называемые «хознаборы» – намотанные на картонку белые, черные и зеленые нитки с парой туповатых, но крепких иголок. Бритвенные лезвия «Нева», более-менее пригодные для заточки карандашей, но горе тому, кто решит ими побриться! Мыло, одеколон, болгарская зубная паста «Поморин» и «Мери». Неизменный «Асидол» – едкая, воняющая нашатырём белая суспензия для чистки латунных пряжек ремней. Сами пряжки, покрытые совсем не благородной пятнистой патиной, лежали тут же. Желтые штампованные армейские пуговицы со звездой. Сапожный крем двух или трех сортов и щетки к нему. Сигареты и папиросы. Такова была витрина.
За витриной стояла продавщица, девушка лет двадцати – двадцати пяти, которую первокурсники интересовали только в качестве покупателей. Любые намёки с их стороны пресекались ею на корню в самых изысканных выражениях русского языка – великого и могучего. Лишь курсанты старших курсов вызывали у девушки живейший интерес. Как бы случайно расстегнутая нижняя пуговица халатика предназначалась им. Дети могли смотреть, мечтать и не надеяться.
За спиной продавщицы размещались стеллажи, где были разложены пряники и конфеты. Конфеты были двух или трех сортов: подушечки по 90 копеек за килограмм, мы их называли «Дунькина радость», батончики фабрики «Рот Фронт» по рубль сорок за кило и ириски «Кис-кис». Ириски при разжевывании приобретали свойства добротного авиационного клея и легко удаляли из зубов даже самые крепкие пломбы. Пряники, вероятно, тоже разрабатывались специально для борьбы с безработицей среди военных стоматологов и высушивались до каменной твердости еще на складах.
На верхних полках стеллажей стояли ряды пузатеньких банок с венгерским яблочным компотом «Глобус» по 40 копеек. Эти банки, в отличие от советских, закрывались мягкой жестяной крышкой, поэтому открывались без ключа. Нужно было надавить локтем посредине, и – вуаля! Крышка сминалась, после чего с лёгкостью отжималась пальчиками, и божественный сорокакопеечный вкус Венгрии ёмкостью 0,75 литра обеспечен.
М-да, сейчас такого нету… О чём это я? Продавщица, говорите? Продавщица, продавщица… Ага. Вспомнил. Продолжаю.
Вся кондитерская и табачная продукция магазина была густо пропитана запахами гуталина и кожи, а у пряников, помимо их выдающихся прочностных качеств, имелся ещё и ярко выраженный гуталиновый привкус. Впрочем, изголодавшихся без сладенького первокурсников всё устраивало. Шумною толпой врывались они в магазин и сметали с полок всё, что можно было съесть, и чем можно было запить...
…Пока мы учились, каждое лето в августе можно было встретить на второму плацу курсанта-новобранца: озирающегося, лысого, туго перетянутого ремнем, из-под которого торчат набитые гремящими пряниками карманы, с бумажным кульком «дунькиной радости» в руке. И мы были такими в своё время.
О хлебе насущном
В Иркутском авиационно-инженерном училище было две столовых для переменного состава. Одна – старая, одноэтажная, кормившая курсантов второго факультета и солдат срочной службы. Вторая – новая, двухэтажная, современная – предмет гордости училищного начальства. В ней питались курсанты самого большого по численности факультета номер один. Эти две столовые и были нашими главными и бессменными кормилицами в течение всех пяти лет учёбы. Трижды в день они заряжали нас полагающимися по общевоинским нормативам калориями, не особо заморачиваясь насчет вкуса, запаха и внешнего вида носителей упомянутых калорий. Как бы то ни было, но столовая – это, пожалуй, самое первое учреждение, с которым знакомятся абитуриенты, едва попав в училище. Она же и последнее, ведь именно здесь проходит выпускной торжественный обед, провожающий свежеиспеченных лейтенантов в офицерскую жизнь.
Знакомство
Думаю, каждый из нас, если поднапряжет свою память, вспомнит свой самый первый обед в столовой. Вспомнит, прежде всего, потому, что «Процесс организации приема пищи лицами, поступающими в Иркутское высшее военное авиационно-инженерное училище имени 50-летия ВЛКСМ» был обставлен известными строгостями и условностями, и первый казённый обед являл собой настоящий культурно-гастрономический шок для каждого новичка.
Итак, представьте себе палаточный лагерь набора. Длинные ряды палаток, прямоугольными островками стоящие среди перпендикулярных дорожек. В установленное время абитуриентов строят перед палатками в колонну по два и отправляют к выходу. Выход – это охраняемая калитка в глухом двухметровом дощатом заборе, местами побеленном известкой. Рядом с калиткой стоят два ведра с белым раствором хлорной извести. При каждом ведре приставлено по курсанту третьего курса. Задача этих курсантов – следить, чтобы проходящие мимо них абитуриенты макали обе руки в ведро. Чтобы каждый макнул! И чтобы поглубже, лучше всего – по локоть. Разумеется, никаких полотенец не полагалось. Сушимся естественным путем, стряхивая капли на землю. Некоторые пробуют вытирать руки об одежду. Но здесь вдруг выясняется, что хлорка замечательно отбеливает окрашенные ткани. Штаны и футболки покрываются несмываемыми мелкими белыми пятнышками от капель и довольно крупными – от рук. Схалтурить и избежать этой дикой дезинфекции было почти невозможно.
Безбожно воняющая хлоркой вереница вытягивалась за территорию лагеря набора, и на прилегающей дороге перестраивалась в колонну по четыре «для следования в столовую с целью осуществления приёма пищи». Вёл колонну, как правило, дежурный офицер и кто-нибудь из курсантов-третьекурсников. Разношерстная, колышущаяся, непрерывно гомонящая толпа стекала к главной курсантской дороге и поворачивала на неё, причудливо изгибаясь. Облако хлорных испарений колыхалось над колонной, ветерок разносил шлейф специфических ароматов. Редкие встречные прохожие с понимающими улыбками прикрывали носы. Дети показывали пальцами и кричали «Фу, вонючки!». Но вот в трубе под ногами прожурчал тоненький ручеёк речки-Иватушки, проплыл слева стадион, а справа – строящееся здание новой санчасти. По левую руку остались зал дипломного проектирования и наша будущая казарма. У автопарка ушла вправо объездная дорога к третьему КПП.
Звучит команда «Стой!». Перед нами – приземистая, грязно-желтая столовая второго факультета. Строй вновь растекается в две колонны, чтобы ополоснуть руки в стоящих у входа умывальниках. Умывальники эти заправлены с виду прозрачной, но тоже беспощадно хлорированной водой... Проходим внутрь, в один из залов, где каждому отведено место за длинным столом, рассчитанном на 10 человек, по пять с каждой стороны. На краю стола стоят бачки с первым и вторым блюдами, порезанные буханки черного и белого хлеба, чайник с компотом.
Самый первый военный обед запомнился неплохо. Первое блюдо – так называемый «полевой суп»: сваренная в мясном бульоне ячневая крупа с картошкой. В супе среди желтых округлых пятен жира плавали кусочки разваренного лука и моркови, а в роли мяса выступал кусок вареного сала с торчащей из шкурки редкой черной щетиной. Всё вместе – очень жирная солоноватая бурда. На второе была гороховая каша-размазня. По виду – густое пюре коричневато-зеленоватого цвета, какой обычно называют «цвет детской неожиданности». На удивление вкус у этого блюда был неплохой. Супа на первый раз удалось проглотить едва ли пару ложек, зато каша ушла вся.
Завершал обед компот из сухофруктов. Компот – это единственное сладкое блюдо обеда и своеобразная жидкая валюта абитуриентов и курсантов. На компоты спорили, на них меняли разные безделушки.
Забегая вперёд, скажу, что обед все пять лет был примерно одинаковым: на первое суп, щи или борщ на мясном бульоне, на второе – каша, тушеная капуста или картошка с мясом. Третье блюдо всегда одно и то же – компот. Меню менялось каждый день. Но в этот день всё училище ело один и тот же суп, одну и ту же кашу, пило один и тот же компот. Без выбора. В качестве витаминной добавки давали какой-нибудь салат, как правило – капустный, или некое подобие винегрета. Зимой на стол могли положить головку чеснока.
…Пока свежи были в памяти домашние кушанья, абитуриенты дружно воротили носы от столовской еды. Через пару дней палаточной жизни у всех появлялся здоровый аппетит, и армейская еда заходила в желудки полной мерой.
Кулинарно-бытовые подробности
После зачисления, когда всех поступивших распределили по факультетам, первокурсники второго факультета перешли в отведённый для них зал старой столовой, а наш курс перешел в новую. В ее цокольном этаже была раздевалка и умывальники. На первом этаже было сосредоточено всё столовское производство, там же был небольшой уютный зал для курсантов выпускного курса. Самый главный обеденный зал – огромный, разделенный на четыре секции – располагался на верхнем этаже. Там были столики на четверых и гораздо более комфортная, чем в старой столовой, обстановка. Но стряпня была такая же – калорийная и, скажем так, не всегда вкусная. Рассказывая о ней, стоит упомянуть о завтраках и ужинах.
На завтрак нам обычно подавали кашу или картошку с мясом. На десерт – хлеб с маслом, четыре кусочка сахара на брата и чайник с кофейным напитком. По воскресеньям утром давали вареные вкрутую яйца. Кофейный напиток готовили из концентрата на основе пережженного ячменя и каких-то ещё растительных компонентов. Кофе в нём не было вовсе, за исключением напитка «Балтика», где, если не ошибаюсь, было аж 10 процентов молотого кофе. Но «Балтика» бывала редко, обычно заваривали напиток «Ячменный»… Должен сказать, что его вкус был заметно лучше, чем у многих нынешних не самых дешевых сортов растворимого кофе. С сахарком, да с бутербродом – очень даже неплохо получалось. Кстати, на масло и сахар тоже заключались пари и случалась меновая торговля между курсантами.
Ужин – это каша или картофельное пюре с рыбой. Каша могла быть ячневой, перловой или рисовой, изредка – гречка-размазня. В кашу и картофельное пюре, говорят, клали масло. Но мы этого не ощущали. Из-за смены наряда по столовой столы к ужину накрывались задолго до прихода курсантов, поэтому к моменту, когда мы садились за столы, всё успевало хорошенько остыть. Картофельное пюре становилось тугим и крошилось под ложками, а каша коченела до состояния крутого холодца. Если воткнуть в середину трехлитрового бачка с ячневой кашей ложку и попытаться её вытащить, то вместе с ложкой выходил колышущийся сгусток каши, повторяющий форму бачка и отдаленно напоминающий мороженое на палочке. Мы так и говорили: «каша-эскимо». Что касается рыбы, то года три подряд мы знали лишь один сорт рыбы: пареный минтай. Жуткая вещь! Поварихи раскладывали не мытый и не чищеный, лишь слегка сполоснутый водой и небрежно посоленный минтай по перфорированным лоткам и закладывали в паровые котлы, где он после обработки паром и давлением приобретал потрясающие физико-химические свойства. Рыба упруго похрустывала на зубах и как-то странно, совсем не по-рыбьи пахла. Вкус соответствовал запаху и был не менее подозрительным. Лишь на третьем курсе после пары голодовок, спонтанно случившихся в ответ на безобразный вкус пищи, нам стали давать жареную рыбу. Да и вообще качество питания тогда заметно улучшилось.
Несмотря ни на что, первокурсники съедали всё – и рыбу, и кашу. На третьем курсе вечерняя каша с резиновым минтаем обыкновенно оправлялась в помойку. Курсанты ограничивались хлебом и сладким чаем.
Столовские каши Иркутского училища во многих из нас развили стойкий иммунитет к этому виду гарнира. Я, например, первые лет двадцать-двадцать пять после училища вообще не мог есть никакую кашу. Исключение составлял рис, да и тот лишь в виде плова.
Хлеб всему голова
Что было в нашем рационе неизменно великолепным, и что до сих пор вспоминается с удовольствием – это хлеб. Его привозили обжигающе-горячим, прямо с хлебозавода, часа в четыре утра. Какой божественный запах витал в воздухе в минуты разгрузки хлебного фургона! Буханки заносили в специально отведенную комнату, самую чистую во всей столовой, почти стерильную. В этой комнате главенствовало «лицо суточного наряда по столовой, исполняющее обязанности по нарезанию хлеба, раскладке масла и сахара для подразделений, осуществляющих прием пищи в курсантской столовой». По-русски говоря – хлеборез. Он первым начинал работу, ведь до завтрака нужно было нарезать хлеб для более чем тысячи человек. А это около трехсот буханок хлеба, каждую из которых нужно было распустить на восемь пластинок поперек и один раз – вдоль. Плюс поделить и раздать масло и сахар. На всё - про всё – не больше трех часов. А ещё были обед и ужин, с теми же количествами хлеба из расчёта одна булка на четверых. Так что – «хлебореза сладкий хлеб» на самом деле сладким не был. Когда появилась электрическая машинка для нарезания хлеба, стало попроще, но недолго. Машинка то и дело ломалась, и тогда хлеборезу приходилось снова точить ножи и кромсать буханки вручную.
Бигус
В меню наших столовых было одно особенное блюдо, забыть которое невозможно. Это солянка из капусты, которую в меню записывали под непривычным поначалу словом "бигус". Осенью, когда на склады училища начинала поступать свежая капуста, это было очень даже вкусное и сытное второе блюдо. Затем, когда вместо свежей капусты начинала использоваться квашеная, вкус менялся, но все еще оставался приемлемым. Ближе к весне, когда квашеная капуста на овощехранилище начинала портиться, запах бигуса ощущался уже на переходе через Иватушку, за полкилометра от столовой. А уж в обеденном зале дух стоял исключительно ядрёный! Но самое удивительное, что даже в таком эскимосско-чукотском исполнении бигус продолжал оставаться съедобным. Во всяком случае, никто им ни разу не отравился.
Со временем слово «бигус» стало нарицательным. Всё невкусное, противное, вонючее называлось «бигус». Это был критерий оценки низкого качества пищи: «бигус какой-то» или «чуть получше бигуса». Ну а если вдруг скажут о чем-то, что это «хуже бигуса», значит, оно вовсе несъедобно.
Соловушка
Сибирская зима настолько подробно описана в художественной литературе, что добавить к этим классическим суровым картинам что-то новое, пожалуй, невозможно. Январский день в Иркутске начала 1980-х – это неподвижный воздух, мороз хорошо за тридцать, и низкое солнце. Оно совсем тусклое из-за сизой дымки от несметного количества городских угольных котельных.
Одна из них стоит прямо напротив нашей столовой. Из ее кирпичной трубы, клубами вдавливаясь в стылый воздух, валит густой дым. Строго вертикально, как по линейке. Дым мгновенно вымерзает, поэтому он темно-серый у среза и уже в метре над трубой абсолютно белый. Из-за этого он похож на огромную облачную колонну, уходящую в небо. Там на примерно стометровой высоте эта дивная колонна словно упирается во что-то невидимое и расползается во все стороны грязноватой пеленой, сливающейся с шапкой висящего над Иркутском угольного смога.
У нас заканчивается обед. Мы нехотя выбираемся из полуподвальных ворот столовой на предназначенное для построения место. На руках трехпалые солдатские рукавицы, у шапок-ушанок опущены и завязаны под подбородками клапана. Всё равно, чертовски холодно. Мороз ощущается всей спиной, а также обеими руками в шинельных рукавах и ногами через кожу сапог и двухслойные портянки. Горло подло жалит мгновенно замерзающий верхний крючок шинели, а шарфики нам не положены. Вчера были в патруле в аэропорту, проверяли документы у какого-то курсанта Ташкентского танкового училища. Наш начальник патруля сделал ему замечание за то, что тот был в офицерском шарфике. Танкист совершенно искренне удивился и показал нам фото своего курса. Там все они в шарфиках! Стоят, паразиты, среди зеленых деревьев в шинелях и в шарфах! Блин, у них в Ташкенте шарфик положен по форме одежды! А у нас в Иркутске – нет. Мы даже в караул ходим, заматывая лица вместо шарфа вафельным полотенцем. Приходишь с поста и отгибаешь задубевший короб от лица, словно кусок жести... Да, мы не в Ташкенте, это точно.
Занимаем места в строю, топаем ногами, хлопаем руками, подпрыгиваем, чтобы согреться. Напротив нас, на небольшом пригорке у своей столовой строятся курсанты второго факультета, наши одногодки. Мы обмениваемся привычными дразнилками. Они нам кричат – «Как поела, мазута?!». Мы им в ответ: «Отлично, паялы!» «Мазута» – это мы, первый факультет, механики. А ещё мы «маслопузые», «маслобаки» и «слоны». Почему «слоны» – никто не знает. Однако во всей авиации всего Советского Союза все механики – «слоны». Так же как специалисты по авиационному оборудованию, сокращенно АО-шники, испокон веков именуются «паяльниками». Вот мы и кричим им про «паялов». Однако сегодня не шутится, холодно до чёртиков.
Народ не торопится выходить на мороз, стараясь до команды «Становись» побыть лишнюю секунду в тепле. Снизу, из фойе столовой, доносятся возмущенные окрики курсового офицера старшего лейтенанта Оношко. Он слегка картавит, поэтому с первых дней заслужил у нас прозвище «Си-ёга», от искаженного собственного имени Сергей – Серёга – Си-ёга. Сергей Васильевич – строгий, требовательный, но очень справедливый командир. Нам, Зайцам, вообще с командирами невероятно повезло. Серёгу Оношко мы уважаем. Но выходить на мороз не торопимся. А он требовательно и уже даже почти свирепо зовет своего замкомвзвода, сержанта Женьку Кирикова: «Так, Ки-иков, я не понял? Давай своих о-ёликов в ст-ой, бегом!» «О-ёлики» – это «орёлики», просто у него так звучит. Кириков бодро откликается, покрикивает: «Быстрей выходим!». Но ничего не меняется. Все ждут команды «Становись», чтобы по ней пулей выскочить на мороз и занять место в строю.
…Костя Балаганский, засунув руки в рукава, мелко подпрыгивает и неприязненно смотрит на опаздывающих. Не выдерживает и кричит: «Давайте быстрее, гады! Замерзнем нафиг, вас дожидаясь!». Продолжая подпрыгивать, он крутится и толкает всех, кто рядом. Вдруг Костя приостанавливается: «Пацаны, глядите, какой дым красивый!». Все повернулись на кочегарку. Неподвижный столб, словно неделю назад остановившийся маятник на часах, вызывающе втыкается в небо и вяло растекается мутью во все стороны.
Пересекая пейзаж, пролетает одинокая ворона и садится на дерево перед нами. Осыпается иней с ветки.
Замучавшийся кричать Оношко быстро выходит перед строем и раздражённо приказывает старшине строить курс. Несмотря на мороз, командир не опускает клапана своей шапки – для курсовых офицеров это верх неприличия. Какой бы ни был градус ниже нуля, у сибирского офицера – клапана вверх! Сергей Васильевич морщится, потирает уши и поторапливает старшину.
Женя Ильюк, наш старшина, громким, чуть надтреснутым голосом командует: «Становись!». Всё, дальше сачковать нельзя. Бегом мчатся «опозданцы», врываясь на свои места в строю. Проходит меньше минуты, и перед столовой стоят три квадратных коробки курсантов, выстроенных по росту, «по ранжиру, по весу и жиру». По три учебных группы в каждой. Первый, второй и третий потоки.
Болтовня стихает, ждём команды «Шагом марш». Вдруг в наступившей тишине раздаётся громкое карканье вороны – той самой, что устроилась на дереве напротив. На это Костя Балаганский тоненьким, жалобным, но очень громким голоском произносит: «Соло-о-о-вушка поёт!». Наш поток взрывается хохотом. Оношко с трудом давит улыбку, командует «Шагом марш», и мы топаем в казарму…
Трактор летать не может
(из легенд и мифов нашего курса)
В годы нашей учёбы училище впервые получило в свое распоряжение большую электронно-вычислительную машину. Это была, если не ошибаюсь, ЭВМ Единой серии ЕС- 1033. Занимала она почти весь второй этаж бывшей санчасти. Громадные машинные залы, дисководы с водяным охлаждением. Пулемётно грохочущие знакопечатающие устройства «Консул», гнавшие десятки метров белой, отличного качества бумаги с множеством букв, цифр и знаков. Толстенные стопки перфокарт. Всё вместе – ВЦ, вычислительный центр. Сейчас любой смартфон по своим возможностям заткнет за пояс тот наш ВЦ, но тогда… Тогда это была настоящая научно-техническая революция. И целый мир – таинственный и непонятный, где, как и во времена санчасти, работали симпатичные девушки в белых халатах. Однако в отличие от медсестёр, эти прекрасные дамы были строги, надменны и антарктически холодны по отношению к курсантам.
..Нам, помнится, на занятиях по динамике полетов выдавалось контрольное домашнее задание (КДЗ), которое нужно было рассчитывать исключительно на ЭВМ. Вручную все эти уравнения спокойно можно было бы одолеть с калькулятором за вечерок-другой, но – нет. Прогресс не остановить, «Комсомолец – на самолет!», простите, « – На ЭВМ!». И мы столкнулись лоб в лоб с этой, понимаешь, как её -- с кибернетикой…
Чтобы посчитать задачу КДЗ, нужно было сперва подготовить исходные данные, затем по ним от руки заполнить зелёный типографский бланк Фортрана и отдать его девушке на ВЦ. Та относила бланк в набор, и назавтра можно было забрать перфокарты. Перфокарты сдавались в машинный зал, их прогоняли через ЭВМ, после чего пулемёт «Консула» выплёвывал распечатку. По ней мы на миллиметровой бумаге вручную строили графики и, если всё было правильно, несли сдавать на кафедру аэродинамики с последующей защитой. Однако никогда и ни у кого с первого раза правильно не получалось. Боже, сколько картона и бумаги изводили мы, меняя коэффициенты, площади и скорости! Гектары леса, тонны макулатуры! Но однажды всё срасталось, и КДЗ успешно превращалось в буквы «ЗАЧ.» с автографом преподавателя в зачетной книжке.
Однако были среди нас особо крепкие парни, которые не могли взять ВЦ ни наскоком, ни обходом, ни как-нибудь иначе. Их виртуальные самолеты упорно летали в километре ниже уровня мирового океана или вращались в полете вокруг всех трёх осей одновременно, делая по триста-четыреста оборотов в минуту, или же на околонулевых скоростях величаво парили километрах в пятистах над поверхностью Земли, где-то среди спутников и космических кораблей «Союз».
Такие ребята становились головной болью ВЦ. Каждый день с понедельника по пятницу включительно они упорно приносили свои бланки Фортрана, забирали перфокарты и получали распечатку. Благодарили и честно обещали сотрудникам, что вот сегодня точно в последний раз... Обещания разбивались о дверь кафедры аэродинамики и динамики полета. Назавтра история повторялась. Сотрудники центра поначалу сочувствовали и даже пытались помочь несчастным. Но, видя безрезультатность усилий и непробиваемость умственной брони, начинали тихо ненавидеть «этих тупых двоечников». Однажды кому-то из таких «гениев» не лишенные чувства юмора барышни с ВЦ подсунули пару лишних перфокарт. Бездушная машина выдала распечатку очередного подземно-космического полёта пьяной Бабы Яги, и приписала в конце:
ВЫВОД: ТРАКТОР ЛЕТАТЬ НЕ МОЖЕТ!
STOP
END
Получивший бумагу бедолага, не читая её, помчался на кафедру... Эффект был потрясающий. Курсанта выставили из преподавательской и велели подождать. Какую буою эмоций испытал он, слушая гомерический хохот за дверью!
Прошло несколько минут, и его пригласили. Начальник кафедры полковник Чистяков обратился к нему с примерно такой речью: «Вот что, дорогой товарищ курсант! Даже ЭВМ отдала должное вашему натиску. Ваше упорство в достижении цели, ваша настойчивость сделали бы честь любому пехотному училищу всего нашего СССР. Однако для службы в военной авиации одних только этих качеств мало. Возьмите ваше задание обратно. И перестаньте, пожалуйста, бояться ЭВМ! Любая программа – это всего лишь калькулятор, который бережет ваши пальцы от лишних движений. Всё, что от вас требуется – правильно ввести исходные данные. Понимаете? Начальную скорость, высоту, крен, тангаж и так далее… Понимаете?» – и, обращаясь к преподавателям: – «Чей это тракторист? Подполковник Харченко, из вашей группы, если не ошибаюсь? Проконсультируйте, чтобы понял!»
Разумеется, Харченко проконсультировал. И, разумеется, курсант понял. И, само собой, сдал КДЗ. Через пару заходов его самолетик «полетел», как надо. Задание ушло в зачетку, приближая её хозяина к выпуску. А в памяти училища осталась очередная легенда родом с нашего курса…
Как мы искусству служили
Одним из ярких явлений иркутской курсантской жизни была художественная самодеятельность. На первом курсе, не успели наши лысые головы обрасти сколько-нибудь заметным пушком, каждого из нас прослушала хормейстер училища. Из трёх сотен парней она отобрала человек десять самых голосистых и музыкально одаренных. Они пополнили знаменитый на весь Забайкальский военный округ хор ИВВАИУ. Следом пришел руководитель ансамбля танца, который забрал к себе всех плясунов. Оставшимся любителям прекрасного оставалось дергать струны немногих бывших в подразделении гитар и, когда было можно, выступать друг для друга в кубриках или на лестнице, ведущей на чердак.
До поступления в училище я немного играл по слуху на семиструнной гитаре. Её и привез из дома после первого же отпуска. В казарме она прожила недолго. Во-первых, семиструнка вышла из моды, все играли на шестиструнных. Поэтому в первый же вечер, едва гитара пошла по кругу, «лишнюю» струну сдвинули к деке, прижав спичкой. Когда гитара возвращалась ко мне, приходилось ставить седьмую струну на место и перестраивать инструмент. Но и это продолжалось недолго.
В один прекрасный день пришедший пораньше старшина Ильюк застал дневального, бодро тренькающим на гитаре вместо того, чтобы бодро стоять «на тумбочке». Мало того, дневальный не заметил старшину, а это был воистину смертный грех! Гитара была немедленно использована в воспитательных целях и беспощадно разбита о дневального и другие находящиеся поблизости тупые предметы.
Семиструнное детство закончилось. Пришлось переучиваться на шестиструнку. Моим учителем стал Юра Полянский из восьмой группы. Однажды, оказавшись в их кубрике, я услышал прекрасную гитарную игру, какую прежде доводилось слышать лишь по радио. Пройти мимо не смог, решил немедленно узнать – кто же так замечательно играет. На табуретке рядом с двухъярусной кроватью сидел рослый, худощавый парень с плотной кудрявой шевелюрой. Он восхитительно играл какой-то до боли знакомый вальс. Длинные пальцы скользили по грифу, академически поставленная правая рука точными движениями касалась струн, и, казалось, всё пространство кубрика под самый потолок заполняется этой волшебной музыкой. Рядом стояли и сидели одногруппники Полянского. Слушали, затаив дыхание. Вот вальс закончился, Юра положил гитару на кровать и смущенно улыбнулся. Мы от души аплодировали, не стесняясь в выражении восторга.
Так состоялось наше знакомство и было положено начало продолжающейся по сию пору дружбе. Скоро мы с ним вдвоем выступали перед курсом на концертах самодеятельности, участвовали в училищных конкурсах. Курсе на третьем на наш дуэт обратила внимание Тамара Васильевна Яковлева, жена одного из преподавателей училища – очень яркая, эффектная, исполненная благородной красоты женщина. Тамара Васильевна сама очень любила и профессионально умела петь. У неё был великолепный голос, сильное и яркое меццо-сопрано, как у знаменитой советской певицы Тамары Синявской. Для своего, как бы сейчас сказали, проекта, Яковлева подобрала четверых участников – Игоря Кириченко, Женю Яминского, Юру Полянского и меня, Андрея Давыдова. Довольно быстро нашей «царице Тамаре», как мы её за глаза называли, удалось сделать из нас вполне приличный квартет, с которым мы и вышли аж на уровень городских иркутских конкурсов самодеятельности и разок даже засветились на иркутском телевидении.
Вообще, училищная самодеятельность была удивительным явлением и втягивала в себя не только нас, курсантов, но и офицеров училища, их жен и детей. Став квартетом, мы ближе познакомились с нашими старшими товарищами. Среди них первым я бы назвал полковника Анатолия Андреевича Конышева, старшего преподавателя кафедры № 15 (теории авиационных двигателей). Конышев был хорошим классическим гитаристом. Сначала Анатолий Андреевич и Юра вдвоем аккомпанировали нашей Тамаре Васильевне, когда она исполняла романс «Ночь светла». Это был чудный номер, какой сделал бы честь кому угодно, да хоть центральному телевидению!
Познакомившись поближе с игрой Юры Полянского, Анатолий Андреевич взял его в оборот и стал репетировать с ним «Бразильский танец» Вила-Лобоса и знаменитую «Тико-Тико» Зекинья де Абреу. Конышев и Полянский здорово выступали вдвоем со сцены, но чего это стоило нашему «бедному Юрику»! Педантичный и строгий полковник Конышев солировал, играя по нотам и строго следуя всему, что там было написано. Юра аккомпанировал по слуху, мучительно сдерживая себя в тех местах, где, как ему казалось, музыка требовала ускорения или форсирования. Это его выводило из себя, даже, как нынче выражаются – выбешивало. В памяти так и остались – строгое, вдохновенное лицо Конышева и сосредоточенный на его гитаре свирепый взгляд Юры Полянского, выдающего ритмичное «ум-па, ум-па»… Звучало, впрочем, великолепно, а про душевные страдания нашего друга знали немногие.
В самодеятельности мы познакомились и много выступали вместе со старшим лейтенантом Игорем Полковниковым, чей драматический баритон даже без микрофона легко покрывал весь зрительный зал нашего клуба, и ещё немного было слышно на улице. Полковников великолепно читал стихи. Особенно шикарно у него получалось после стопочки-другой «для вдохновения». Помню, на концерте ко Дню Победы Игорь в каком-то сверхмощном рокочущем регистре так оглушительно взревел со сцены: «Вспомним всех поименно! Горем вспомним своим!», что в зале вмиг наступила гробовая тишина. Был бы здесь автор стихов Роберт Рождественский, и тот наверняка бы благоговейно застыл на месте. «Это нужно – не мёртвым, Это надо – живым!» -- прогремело в вакуумической тишине… Да, Полковников был бесподобен!
…Кстати, Женя Яминский, первый тенор нашего квартета, тоже был прекрасным декламатором. Как он читал стихи Есенина! «Гой ты, Русь моя родная, хаты – в ризах образа…». Так трогательно у него выходило, что многие дамы в зале доставали платочки – смахнуть набежавшую слезу.
Игорь Кириченко, наш первый баритон, брал особой проникновенностью и задушевностью. В песне «От героев былых времен» именно ему принадлежала ведущая партия, на нём держалось всё исполнение. Помимо нашего официального репертуара, Игорь знал множество дворовых песен. Их он охотно исполнял на репетициях, аккомпанируя себе на гитаре. Его манера игры была более эстрадная, он вовсю пользовался разными приемчиками из арсенала рок-гитаристов. Была у него и своя «коронка» – баллада «Святая Анна». С курсантской поры я её больше ни разу не слышал, и не представляю эту песню в каком бы то ни было другом исполнении.
Нужно сказать, что творческий потенциал «подразделения подполковника Зайцева», как нас официально называли, был настолько высок, что курса со второго мы неизменно занимали первые места на училищных конкурсах. Квартет, руководимый Тамарой Васильевной Яковлевой, был лишь маленькой искоркой в общем фейерверке "Заячьей" курсовой самодеятельности. Наши танцоры, которыми руководил главный балетмейстер Иркутского театра музыкальной комедии Олег Грантович Кешишьянц, по совместительству – отец Игоря Кешишьянца из третьей группы, всякий раз вызывали фурор в зале. Их Украинский танец был поистине великолепен! Серёга Мороз с громким воплем «Почалы-ы-ы-ы!» вылетал на сцену в каком-то умопомрачительном прыжке, а за ним выбегали его бессменные партнеры – Игорь Кешишьянц и Серёга Шемет. Под разгоняющийся баян Салавата Кутлубаева заводили они лихой танец, да так, что через минуту весь зал притопывал, прихлопывал и даже пританцовывал в своих креслах.
А какие были чудесные новогодние спектакли! Какие остроумные и весёлые постановки мы готовили для танцевальных вечеров со студентками иркутских вузов! Рассказывать обо всём этом – целую повесть написать можно.
Но сейчас хотелось бы вспомнить лишь один забавный эпизод, случившийся на межфакультетском конкурсе самодеятельности.
Наши одногодки со второго факультета на отборочных турах шли с нами почти вровень. Чтобы вырвать у нас столь желанную победу, братья- «паяльники» приготовили настоящий цирковой номер! Был у них на курсе один замечательный хлопец, имени его, увы, не помню. До поступления в ИВВАИУ он успел отучиться пару лет в цирковом училище, кажется, на отделении эквилибристики. Это был реальный козырный туз в рукаве шинели наших соперников по конкурсу!
Номер они репетировали в казарме в обстановке строжайшей секретности. Всё у них было готово – и музыка, и свет, и канат, на котором должен был выступать артист. Однако, когда пришли в клуб, оказалось, что канат крепить не на чем. И не к чему. Вопрос решили просто: с обеих концов веревки за кулисами встали крепкие ребята и на раз-два натянули её. Получилось как будто крепко. Конферансье вышел перед публикой и торжественно объявил номер: «Эквилибр на проволоке!»
Заиграла музыка, разошлись кулисы, ударил луч прожектора. На сцену выбежал тоненький, стройный паренёк в трико, поклонился и легко вскочил на канат. Но... Всё-таки второй факультет – они великие гуру по части электричества, но не механики. Как известно, нагрузка, приложенная поперек натянутого троса, в заделке вызывает весьма существенные усилия. Настолько большие, что десять человек одного не удержат! Что и произошло. Канат резко провис почти до самого пола. К чести артиста, он удержал равновесие! Но при этом так потешно качнулся, что по залу проннёсся сдержанный хохоток. Битва с канатом продолжилась. Сбалансировавшись, эквилибр попытался чем-то жонглировать, но из-за провисшей опоры все его движения получались настолько комичными, что захохотали уже парни, державшие канат. Всё. "Это фиаско, братан!" Ничто более не могло спасти жонглёра от падения! Но даже упасть он умудрился так, что Чарли Чаплин и Луи де Фюнес – оба лопнули бы от зависти, увидев это! Едва канат освободился от нагрузки, как в тот же миг потеряли равновесие все державшие его! Лишь только зад эквилибриста коснулся пола, как на сцену из-за кулис в самых невообразимых позах вывалилась вся "группа поддержки", обмотанная канатом! Зал утонул в неистовом хохоте, при этом два или три ряда кресел упали на пол вместе со зрителями, что добавило эмоций.
…Артист, конечно же, жутко расстроился и долго потом переживал. Его вины не было никако: будь канат натянут нормально, выступление прошло бы без сучка и задоринки. Но точно -- не запомнилось бы так, как это… А мне и сейчас кажется, что большего успеха на сцене курсантского клуба не было ни у кого ни до, ни после непревзойденного Эквилибра на проволоке! Во всяком случае, я так больше не смеялся ни на одной комедии.
Вокруг спорта. Пролог и спорторг
Пролог
Совершенно особенное место в жизни нашего училища занимал спорт. Приобщение к нему было добровольно-принудительным. Добровольным, поскольку никто не обязывал посещать какие-либо спортивные секции. А принудительным – потому что от сдачи зачетов по физподготовке, сокращенно «физо», напрямую зависели такие драгоценные, можно сказать, сакральные понятия как увольнения и отпуск. «Физо сдал – пошёл в увал». «Путь в отпуск лежит через перекладину» – много было на сей счёт лозунгов, пословиц и поговорок. И все они работали!
Наш физкультурный минимум – это ежедневная утренняя зарядка, которая заключалась в пробежке вокруг жилого городка ИВВАИУ, по расстоянию это было что-то около двух с половиной километров. Отменить зарядку мог либо проливной дождь, либо мороз ниже минус двадцати градусов. На все остальные случаи нам предписывались две формы одежды: при температуре воздуха от плюс пяти и выше – «форма номер два» – это бриджи, сапоги и голый торс. При температуре ниже плюс пяти и до минус двадцати полагалась «форма номер три» – наша обычная повседневка, только без ремня и с расстегнутой верхней пуговицей кителя. Зимой третья форма дополнялась шапкой и перчатками. Если мороз был ниже двадцатника, то нам предписывалась утренняя прогулка в шинелях и шапках.
От физзарядки были свободны только суточный наряд и больные, имевшие соответствующую справку из санчасти. Пока все бегали, наряд проветривал помещение, а больных выгоняли на улицу погулять и подышать свежим воздухом на плацу.
Помимо укрепляющего и ободряющего утреннего бега, был ещё бег зачётный на сто, тысячу и три тысячи метров. Раз в году у нас был кросс: на первом курсе шесть, а далее и до пятого курса включительно – десять километров с полной выкладкой, то есть с оружием, противогазом, вещмешком, котелком и шинелью в скатке.
Зимой по воскресеньям организовывались лыжные бега на десять километров в окрестностях речки Ушаковки. Апофеозом лыжной подготовки был ежегодный мартовский кросс на двадцать километров в районе полевого лагеря Добролёт – с полной выкладкой и со стрельбой сразу после окончания дистанции. Нечто вроде биатлона, только на широких и тяжелых армейских лыжах, с вещмешком, противогазом и автоматом Калашникова за спиной.
Из специфических воинских дисциплин нам были положены основы рукопашного боя и полоса препятствий, а также обязательные для сдачи гимнастические упражнения на перекладине и брусьях, прыжки через коня (спортивного, разумеется). Всё перечисленное давалось нам на кафедре физподготовки в ходе регулярных занятий. Давалось щедро, давалось всем, причём без каких бы то ни было исключений и предпочтений. Хочешь – не хочешь, а сдавай положенное. Как бы мы ни относились к обязательной физподготовке – с любовью или с отвращением, но ее результат был очевиден: к пятому курсу все мы были подтянутыми, крепкими и довольно резвыми молодыми людьми.
Если же говорить о добровольном спорте, то нужно вспомнить, что в училище было немало всевозможных спортивных секций: тяжелая атлетика, гиревой спорт, футбол, ручной мяч, борьба, лыжи. И бокс, который в нашу пору был, пожалуй, первым по популярности, ведь соревнования по боксу – самые зрелищные. Неудивительно, что спортивным организатором нашего курса или сокращенно – спорторгом – был именно боксёр Алексей Чистяков. С него, пожалуй, и начнем рассказ о выдающихся спортсменах нашего курса.
Спорторг
Лёша Чистяков учился в четвертой группе. Крупный, на первый взгляд чуть полноватый, высокий, с добродушным лицом. Боксом он начал заниматься ещё до училища, и, едва отпустила нас железная дисциплина курса молодого бойца, сразу записался в боксёрскую секцию. Уже на самых первых училищных соревнованиях он неизменно выходил в финал, а с третьего курса и до самого выпуска оставался непобежденным чемпионом училища в тяжелом весе. Боксировал Лёша красиво: без лишних движений, точно, хладнокровно. Вначале он как бы присматривался, больше оборонялся, чем атаковал. Выбирал момент, создавал удобную для себя ситуацию, чтобы быстрой атакой смять соперника. В составе сборной училища Алексей неоднократно выступал за ИВВАИУ на городских и областных турнирах, на чемпионатах Забайкальского военного округа. Без медалей никогда не возвращался.
Между тем, выездные мероприятия всегда были серьезным испытанием для участников. Во-первых, пока шли соревнования, занятия в училище продолжались, и по возвращении спортсменам приходилось навёрстывать пропущенное. Во-вторых, в командировках парни пользовались почти неограниченной свободой. Соблазнов было много, устоять – почти невозможно. Не избежал их и наш спорторг. Дадим слово Алексею Чистякову.
– Было это на втором курсе, в ноябре. Мы поехали на чемпионат ЗабВО в Читу. Там я встретился со знакомыми еще с гражданки ребятами, которые проходили срочную службу и приехали на соревнования от своих воинских частей. Договорились с ними, что назад поедем одним поездом и встретимся в вагоне-ресторане. Сказано – сделано: встретились в ресторане. Заказали водку, закуску, приступили к трапезе. Поначалу всё шло прекрасно: выпиваем, общаемся. Но день у меня выдался слишком насыщенным: финальный бой, масса эмоций, да и вообще – устал я страшно. Потому захмелел быстро, и именно в таком состоянии меня застал майор Шкуропат, который от кафедры физо ездил с нами на соревнования. Он тоже решил поесть в ресторане. Зашел, и первым делом увидел там своего курсанта – уже практически готового для передачи патрулю... Ужин, сами понимаете, закончился. Во всяком случае – для меня.
Наутро, по приезду в Иркутск, я просил прощения, буквально умолял Шкуропата никому не рассказывать. Но майор был безжалостен. Он официальным тоном заявил мне, что обязан доложить начальнику кафедры подполковнику Никишову, а дальше пусть уж тот сам решает, что со мной делать.
Нужно сказать,что за пьянку в наше время можно было в два счёта вылететь из училища. Это был самый верный, практически стопроцентный способ отчислиться. С нашего курса некоторых уже проводили за ворота, примеры были свежи. Воображение рисовало самые мрачные картины: как выведут меня перед строем, объявят об отчислении… Позор! Короче, к Никишову я шёл, как на высший суд, с дрожью и в коленках, и в голосе. Разговор, однако, вышел коротким. Начальник кафедры пообещал, что докладывать дальше не будет, но зачёт по физо я получу только после сдачи всех положенных упражнений без исключения.
Это был шанс, но, прямо скажем, призрачный. Ведь я хоть и считался главным спортсменом курса (все пять лет был бессменным спорторгом), но с гимнастикой не дружил абсолютно! Подъемы переворотом, а тем более кувырки на перекладине были для меня просто недостижимы. В надежде на чудо я каждый день как проклятый висел на турнике, старался изо всех сил. Но – мать-природу не обманешь. Не может большой человек крутиться на маленькой перекладине, которая к тому же прогибается и скрипит при каждом движении! Чем больше я делал подходов, тем жалобнее стонали растяжки турника, и тем безнадёжнее становилась перспектива. И вот однажды он наступил – тот день, когда можно было бы ехать в отпуск… А я всё ещё не сдал зачет по физо!
Отчаявшись, я подошел к Зайцеву с просьбой помочь в моём горе. Командир посоветовал поплакаться в жилетку Никишову. Ничего не скажешь, хороший совет, учитывая, что после меня ту жилетку уже несколько раз выжимали и сушили! В общем, остался я со своей проблемой один на один. И тут мне пришла в голову гениальная, как тогда показалось, идея. Я позвонил на кафедру Никишову и, представившись курсовым офицером Банных, попросил посодействовать курсанту Чистякову (то есть мне) в сдаче зачета. Никишов моему «Банных» отказал. Но при этом он не догадался, что с ним разговаривал не Андрей Фёдорович, а я! Это обнадёживало.
Было ещё одно, последнее средство: подделать подпись в зачётке. Некоторые ведь так и делали, и благополучно уезжали в отпуск! Да, потом, когда подлог выяснялся, таких махинаторов отзывали обратно. Громкий скандал, куча нарядов вне очереди или гауптвахта, и всё такое… Но, ёлки-палки, это ж ПОТОМ! А так – хоть один день, да в отпуске!
Я уже вовсю обдумывал детали своего «преступления», как ситуация резко осложнилась. Подполковник Соколов, начальник учебной части факультета, объявил нам перед строем, что лично будет проверять отметки о сдаче зачета и об отправке в отпуск тех, кто сдал. Риску прибавилось. Но я и не подумал отступать! Подделав подпись преподавателя лейтенанта Худякова в зачётке, я от его имени позвонил подполковнику Соколову и сказал, что мне (в смысле лейтенанту Худякову, конечно же) якобы нужно посмотреть зачётные ведомости. Соколов, не заподозрив подвоха, предложил «лейтенанту Худякову» зайти в учебную часть минут через тридцать. Через полчаса я снова позвонил и сказал, что во всём-де разобрался, и как бы между прочим сообщил, что курсант Чистяков с курса Зайцева зачёт сдал. Получилось!
Обрадованный, я помчался к начальнику курса за отпускным билетом. И тут оказалось, что я совершенно забыл про ещё один свой должок – зачёт по авиационному материаловедению. Зайцев напомнил. И сказал, чтобы я готовился к этому зачету весь день завтра, а послезавтра шел сдавать. Потому что завтра на кафедре никого не будет – у них какое-то городское мероприятие…
Всё, приплыли! Это конец. Завтра, в лучшем случае – послезавтра мою гениальную афёру разоблачат! И я как минимум останусь без отпуска. А уж про максимум и подумать страшно. Положение отчаянное! Мчусь бегом на кафедру материаловедения и химии, каким-то чудом договариваюсь о сдаче зачета на завтра, чтобы ради меня кто-нибудь из преподавателей специально пришёл… И здесь удалось!
Счастливый, иду на ужин. Возвращаюсь в казарму, забираюсь в кубрик девятой группы и спокойно начинаю готовиться к зачету. Тут подходит дежурный по курсу и говорит, что меня Зайцев в канцелярию вызывает. У меня всё оборвалось внутри, подумал – вот оно, попался! Каково же было моё удивление, когда Зайцев отпустил меня в отпуск с условием, что я сдам зачёт по материаловедению. Пронесло!
Зачет я, разумеется, сдал и спокойно отправился догуливать остатки отпуска. До самого последнего дня никто меня не беспокоил, и я уже не сомневался в благополучном исходе дела. Но едва я увидел командира, как тот с порога огорошил меня: «Ну что, Чистяков – не сдал?». Снова стресс, я-то про физо подумал! Оказалось – материаловедение. Девушка-лаборантка забыла передать в учебную часть мою зачетку и справку о сдаче. Недоразумение легко уладилось, и жизнь потекла своим чередом.
.. Не думаю, чтобы я был в любимчиках у Виктора Алексеевича. Но не сомневаюсь, что без его участия тот мой отпуск точно не состоялся бы.
Кстати, дни, что я потерял на втором курсе, вернулись ко мне в зимнем отпуске на четвертом курсе. Зайцев любил в виде благодарности добавлять дни к отпуску победителям соревнований. В том семестре за первое место по боксу я получил два дня, за первое место по борьбе – ещё два дня, и за какие-то хозработы – ещё день. По расписанию после последнего семетрового экзамена у нашей группы оставалось до отпуска ещё двое или трое суток. Каким-то образом я умудрился самый последний экзамен сдать досрочно, и в итоге получилось, что за пять дней до официального начала отпуска все экзамены и зачёты у меня были сданы. Я пришел к Зайцеву и доложил, что к убытию в отпуск готов. Командир поинтересовался – не напутал ли я чего-нибудь, ведь отпуск начинался только через 5 дней. Я скромно напомнил о своих заслугах и объявленных мне дополнительных днях. В ответ Виктор Алексеевич поручил мне найти нашего курсового офицера, чтобы тот озадачил меня предотпускной работой. Это давняя армейская традиция – накануне отпуска или увольнения подгрузить личный состав какой-нибудь работой, чтоб служба мёдом не казалась. Курсовой – Андрей Фёдорович Банных – мудрить не стал, и просто поставил меня в наряд по курсу. Сразу же после сдачи наряда я поехал домой.
…Сейчас, спустя тридцать пять лет, мне совершенно ясно, что в случае с моим «залётом» в поезде я попал в неписанную училищную систему воспитания – простую, жёсткую, но эффективную. Всем раздолбаям командиры сперва давали хорошенько прочувствовать всю меру, степень и глубину допущенных прегрешений. А потом, смотря по реакции воспитуемых, предоставляли шанс искупить вину. Неисправимых отчисляли, а случайно оступившихся, вроде меня – оставляли.
Конечно же, Зайцев с Никишовым обсуждали между собой – что делать с подающим надежды боксёром Лёшей Чистяковым. Да и Андрей Фёдорович Банных, наш курсовой офицер, почти наверняка знал обо всём. Мои ежевечерние трепыхания на турнике, когда я вопреки закону всемирного тяготения пытался осилить подъем переворотом, не остались незамеченными. Но, как я теперь совершенно точно понимаю, не менее прозрачными для командиров были и мои попытки перехитрить их. Представляю, как хохотали надо мной Зайцев с Никишовым! А я-то восхищался своей находчивостью – всех обвёл вокруг пальца! Сейчас самому смешно… Конечно же, всё они знали, всё видели. Просто тогда наши командиры знали и понимали нас лучше, чем мы сами знали и понимали себя.
Три гидросистемы
Эпиграф:
"У человека есть мотор -- это сердце, -- и три гидросистемы. Первая -- кровеносная и так далее. Каждый специалист ИАС обязан поддерживать исправность и надёжную работу гидросистем, вверенных ему родителями, государством и Министерством обороны".
П.В.Тимофеев, парторг 1 аэ 924 ГМРАП, выпускник ИВВАИУ 1985 года, на инструктаже перед лёгким ужином экипажа по случаю окончания лётной смены.
***
Помню, братцы, были все мы
Словно новый самолёт --
Пели все гидросистемы,
И судьба несла вперёд.
Позже мы прибрали РУДы,
Мягче стал тянуть мотор,
И не подводил покуда
Трёх систем надёжный хор.
Но бывает так, зараза,
Что движок не тянет "сто",
И системы раз от раза
Выдают совсем не то:
В первой прыгает давленье,
Травит клапан во второй,
Да и третья, к изумленью,
На табло выводит сбой...
Только мы не унываем,
Нам известен нужный ход --
Спиртом трубки промываем,
Подключаем, и -- вперёд!
Вмиг уходят все напасти,
И мы снова на крыле!
...Да с такою-то матчастью --
Нам ли ползать по земле?!
***
Аббревиатуры, жаргонизмы и специальные термины:
ГМРАП -- гвардейский морской ракетоносный авиационный полк
Движок -- двигатель. Здесь: авиационный двигатель
ИАС -- инженерно-авиационная служба
ИВВАИУ -- Иркутское высшее военное авиационно-инженерное училище
Матчасть -- материальная часть, термин, обозначающий авиационную технику и всё с нею связанное.
РУД -- рычаг управления двигателем
"Сто" --здесь: максимальный режим работы двигателя, 100% оборотов.
