Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Как может понять из титульной иллюстрации любезнейший читатель, вместе с Иваном Яковлевичем Рихтером мы добрались уже до 1825-го, а это означает, что в следующем году он разменяет уже три десятка прожитых лет. Затевая этот хлопотный прожект, я только сейчас осознал, что означает в буквальном смысле вести своего героя едва не с люльки сквозь множество реальных исторических событий и персонажей. И хоть дерзость моя при этом, признаюсь, чрезмерна, но вопрос - сопровождать ли нашего Рихтера посредством этого окололитературного беспредела далее - остается лично для меня пока открытым.
Полностью и в хронологическом порядке с проектом САМЫЙ ЛУЧШiЙ ИСТОРИЧЕСКiЙ СЕРИАЛЪ можно познакомиться в каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
Принуждён, увы, по всей вероятности жестоко разочаровать уважаемого г-на редактора, заказавшего мне сей мемуар в надежде, что уж сейчас-то я, верно, поведаю что-то такое, чем не смогло поделиться великое множество непосредственных участников и очевидцев тех событий. По прошествии более трех десятков лет взросло и оперилось уже поколение, для которых случившееся в среду 14 декабря кажется чем-то непостижимым и безбожно древним - вроде войны с Пугачёвым, а покойный Государь Александр Павлович из сего дня уж точно воспринимается ими фигурою почти легендарной, из одного ряда с бабкою его - Великою Екатериной. Не скажу, однако, что завидую им: попросту - нечему тут завидовать... кроме, разве что, молодости их, да тому, что некоторым, быть может, суждено увидеть краем глаза зарождение нового столетия, а я же предпочитаю навсегда остаться с призраками Былого, за коими, полагаю, и посылал меня г-н редактор.
Так уж, видно, угодно было Провидению, незримо проведшему меня через три десятилетия Истории Российской, живым участником которых суждено мне было стать, да Случаю, по прихоти которого за неделю до того, уже после принятия присяги Константину Павловичу, я был уложен в постель и безнадежно заперт в собственной квартире с жестоким воспалением легких. Кажется, я уже упоминал, что после переезда в столицу был убежден, что петербургский климат рано или поздно добьёт меня; примерно то же думал и в те дни, когда кашель словно раздирал меня изнутри, а горячка была столь сильна, что Капитолина Егоровна меняла компрессы по нескольку раз на час, снимая их с меня совершенно сухими. Сильно я тогда напугал и её, и Машеньку, не забывшую ещё сгоревшего от чахотки отца, и вообразившую, что вновь суждено ей остаться сиротою. Подчиненный мой Реммер, с которым мы за последний год сделались достаточно близки, часто тогда навещал меня; после уж Максим Яковлевич фон Фок признавался, что с его слов готовился к самому худшему, не представляя - кем было бы возможным меня заменить, понеся за короткое время сразу две невосполнимых потери - Аммосова и Рихтера, т.е. меня. Так что, любезный читатель сих записок, верно, сумеет оправдать полное мое неведение касательно бунта на Сенатской площади: далеко не полную картину того дня я сложил лишь неделею спустя, после того, как почувствовал себя лучше, в буквальном смысле в какой уже раз вернувшись из царства вечного забвения в мир этот, пусть полный несовершенств и несправедливости, но всё одно - показавшийся мне таким желанным и светлым, особенно, когда я вновь увидел полные слёз радости глаза Машеньки и верной Капитолины Егоровны. Узнав о моем выздоровлении, сразу зачастили ко мне гости: и всё тот же Реммер, полагаю, напуганный тем, что может остаться без покровителя в моем лице, и Дубецкой, также признательный мне за то, что некогда сумел выделить его, и раздобревший на целый пуд Сашка Шварц, счастливо вышедший уж в коллежские советники и через четыре года наверняка рассчитывающий на чин статского, и даже сам Максим Яковлевич, набравший в верной гостинодворской лавке целую корзину заморских фруктов... Все они - вполголоса и беспрестанно озираясь (даже г-н фон Фок) - рассказывали о случившемся, и я, признаться, был поражен свалившимся на меня известиям. Не зная лично почти никого из бунтовщиков, я удивился тогда участиям в событиях на Сенатской бывшего соседа моего по погодинскому дому князя Одоевского, оказавшегося одним из деятельнейших членов преступного общества и самолично явившегося через пару дней к обер-полицмейстеру с повинной головою. Некоторое время спустя мне - по чьему-то доносу - вменяли знакомство с князем, но, находясь под сильным подозрением, я сумел оправдаться; позже выяснилось, что то были козни недругов моих по Канцелярии. Воспользовавшись трагическими обстоятельствами, постигшими всю Империю, эти люди решили убрать слишком - по их мнению - удачливого по деланью карьеры соперника вот таким подлым способом! Помяну лишь, что им это вышло боком...
Ознаменовавшись столь ужасным происшествием, царствие нового молодого Государя, тем не менее, обещало быть самым блестящим и справедливейшим. Максим Яковлевич по возвращении моем на службу уверил меня, что перспективы нашей Канцелярии - особенно после выявления обширнейшего заговора противу царской фамилии и существующего порядка - поистине безграничны, хоть Николай Павлович, сказывали, сам возглавив следствие, выражал недовольство якобы недостаточными при правлении старшего брата действиями как Министерства полиции, так и возглавляемого фон Фоком учреждения. Однако же были явлены ему многочисленные рапорты и доклады, составлявшиеся и представлявшиеся наверх ещё задолго до того, как эти изменники Отечества, воспользовавшись случаем, решились на свой отчаянный и откровенно безумный шаг. Найдена - среди прочих - была и моя собственная обширная записка шестилетней давности о необходимости наблюдения за обществом московских офицеров, явно затевавших нечто подозрительное. Потрясённого самою возможностью такого долгого и безнаказанного существования заговора Государя удалось на сей раз убедить в том, что мы не зря проедали казенные средства, но тогда же в его голове родился замысел самого серьёзного усиления политического сыска в Империи, окончательно укрепившийся после подачи ему записки моего спасителя по 1812 году - Александра Христофоровича Бенкендорфа, о котором я поведаю несколько позже. Как мы все позже узнали, Бенкендорф уже не впервые, будучи начальником Гвардейского штаба, пытался обратить царское внимание на необходимость создания такого органа: так, ещё в 1821-м он подавал подобную записку покойному Александру Павловичу, но тот по каким-то своим причинам не дал ей ходу - точно так же, как не давал ходу и десяткам рапортов о существании тайных обществ из других источников, полностью оправдывая своё прозвание в народе "Благословенный". Чем это обернулось - мы все убедились декабрем 1825-го, а более всех - новый Государь, предпринимавший отныне все самые решительные меры для сохранения спокойствия в Империи изнутри. Искреннее раскаяние, выказываемое на допросах даже самыми закоренелыми из злодеев, причем, из лучших дворянских фамилий, заставляло некоторых полагать, что в большинстве своем будут они прощены и выпущены под надзор в свои вотчины, особенно, учитывая прежние их заслуги... Но - с другой стороны - а нарушение присяги?.. А вооруженный бунт?.. А замысел истребления членов царской фамилии?.. Как быть с этим? Будучи несколько наслышан о свойствах натуры Николая Павловича ещё в бытность его Великим князем, я, признаться, сам не был уверен в его решении. С одной стороны, простить государственных преступников в в самом начале царствования - поступок и жест великодушия, ознаменовавший бы очередную великую эпоху в жизни Империи. Но с другой - знак слабости, сигнал подобным к продолжению деятельных заблуждений.
Ответом на все вопросы общества стал июль 1826-го. Нам было объявлено (хотя кое-что я, конечно, знал заранее и от фон Фока) о ликвидации Особенной канцелярии, создании на её основе Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии с выходом оной из состава министерства внутренних дел и с непосредственным подчинением незадолго до того назначенному шефу Корпуса жандармов А.Х.Бенкендорфу. Максим Яковлевич остался управляющим Отделением, сохранил при нем свою должность и я, но вот с остальными сотрудниками было гораздо сложнее... Крайне ограничив численность состава нового органа, Александр Христофорович принудил фон Фока к сложному выбору из старых своих подчиненных, с которыми служба казалась отлаженной наподобие часового механизма. Тем не менее, наступившее иное время требовало и исключительности. Зная меня, усердие мое и скромные дарования, Максим Яковлевич напрямую спросил совета по некоторым из сотрудников, явно затрудняясь с выбором и желая делегировать эту тяжесть и на мои плечи. По долгом размышлении принужден я был расстаться с немолодым уже Дубецким, порекомендовав, однако, перевести его по несомненным способностям на схожую службу в Корпус жандармов. Реммер остался при мне, позднее я лишний раз убедился и в своей правоте относительно его персоны, и в самых прямейших выгодах для Отделения в сотрудничестве с ним.
Пятеро повешенных в конце июля на кронверке Петропавловской крепости зачинщиков бесповоротно заставили общество уверовать, что в Империи настала эпоха, совсем отличная от - как изволил выразиться поэт - "дней александровых"...
*******************************
Музыкальной иллюстрацией сегодняшнего эпизода станет романс 1826 года Михаила Ивановича Глинки "Бедный певец" на стихи Жуковского.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу