Дождь стучал по жестяной крыше гаража старой фермы похоронным маршем. Именно так его и воспринимала Эмили. Для неё это и были похороны. Последние два дня, прошедшие после смерти бабушки Марты, слились в одно сплошное серое пятно боли и усталости.
Гараж был её последним рубежом. Местом, куда сносили всё, что было «слишком старым, чтобы хранить, и слишком дорогим, чтобы выбросить». Воздух был густым и спёртым, пахнущим бензином, пылью и сладковатым запахом старого дерева. Луч фонаря выхватывал из мрака остов дедушкиного «Шевроле», ящики с гвоздями и банки с краской.
И тут её взгляд упал на него.
Он стоял на полке над верстаком, заваленный старыми тряпками, будто его специально пытались спрятать. Не шкатулка, а произведение искусства, выточенное из тёмного, почти чёрного дерева, с инкрустацией из слоновой кости, образующей причудливые, гипнотические узоры. Эмили сердце ёкнуло. Она узнала его.
«В этой шкатулке, милая, хранится нечто ужасное, — говорила бабушка, укачивая её на коленях. Её голос был тихим, сиплым от сигарет, но тёплым, как плед. — Нечто, что может заставить весь мир возненавидеть тебя. Но ты не бойся. Пока она закрыта, всё в порядке. Никогда не открывай её, Эмили. Никогда».
Тогда, в детстве, это казалось страшной сказкой, такой же, как истории о клоунах в ливневых стоках. Но сейчас, в холодном одиночестве гаража, под аккомпанемент дождя, сказка обрела жуткие, плотские очертания.
Эмили взяла шкатулку в руки. Дерево было на удивление тёплым, будто живым. Она не чувствовала ни замка, ни защёлки. Только идеально подогнанную крышку. Щель была тоньше волоса.
Никогда не открывай её.
Но разве не любопытство — главный двигатель всех катастроф? Мысль, от которой стыла кровь: а что, если бабушка просто охраняла это? Что, если она была не стражем, а тюремщиком? И теперь, когда её не стало, долг переходил к Эмили. К ней одной.
Она принесла шкатулку в дом, в бабушкину гостиную, где ещё витал запах её духов «Красная Москва» и печеных яблок. Посадила реликвию на кофейный столик и уставилась на неё. Она стала центром вселенной, чёрной дырой, всасывающей в себя все мысли.
Час спустя, когда стемнело, она впервые это почувствовала. Лёгкое, едва уловимое движение за окном. Она вздрогнула, подумала на кошку. Но их кошка умерла ещё прошлой зимой. Эмили подошла к окну и выглянула. Во мраке дождя, на краю поля, под старым вязом, стояла тёмная фигура. Неподвижная, как памятник. Смотреть прямо на неё.
Сердце забилось чаще. Показалось, — убедила она себя. Усталость, горе.
Но на следующее утро, выйдя за почтой, она нашла на пороге дохлую ворону. Кто-то аккуратно положил её на крыльцо, головой к двери. А когда она подняла глаза, то увидела, что сосед, мистер Хендерсон, который всегда угощал её в детстве ирисками, стоит у своего забора и смотрит на неё. Не улыбается. Не машет. Просто смотрит. Его взгляд был плоским, пустым, как у мёртвой рыбы.
Лёдок страха пробежал по её спине.
Она метнулась в дом, к телефону, чтобы позвонить лучшей подруге Джесс. Трубку подняли сразу. —Джесс, ты не поверишь, тут такое творится… —Я знаю, что творится, — голос подруги был холодным, чужим, металлическим. — И все знают. Всем плевать на твою бабку, Эмили. И на тебя тоже. Сдохни уже.
Щелчок в трубке. Эмили отшатнулась, будто её ударили. Это была не Джесс. Та Джесс, которая плакала с ней на похоронах, не могла сказать такое.
Она бросилась к окну. Напротив, у почтового ящика, остановился почтальон. Он не клал почту, а просто стоял и смотрел на её дом. Через дорогу открылась дверь, и вышла миссис Кэррингтон с маленькой дочкой. Они остановились и уставились на неё. Потом вышел кто-то ещё. И ещё.
Они не делали ничего. Просто стояли. Молча. Сотни глаз, устремлённых на неё. Весь маленький городок, который она знала с детства, вдруг замер и обратил на неё своё безразличное, полное тихой ненависти лицо.
Это была шкатулка. Она знала. Она чувствовала это. То, что было внутри, вырывалось наружу сквозь щели, сквозь дерево, отравляя реальность вокруг неё. Оно делало её изгоем. Чумой. Объектом вселенской, безлик ненависти.
Её охватила паника. Она схватила шкатулку, зажала в руках, чувствуя её тёплую, зловещую пульсацию. —Закройся! — закричала она ей, сжимая изо всех сил. — Закройся, пожалуйста!
Но ничего не менялось. Только за окном собиралось всё больше людей. Молчаливых, неподвижных. Они уже стояли на лужайке, у самого крыльца.
Остался один выход. Одно, что могло остановить это. Она должна была уничтожить это. Уничтожить то, что внутри.
Схватив молоток из кухонного ящика, она побежала в гараж, заперев дверь на засов. Мир сузился до этого пыльного помещения, до шкатулки в её руках и до молотка.
Она поставила шкатулку на верстак, на то самое место, где нашла её. —Я уничтожу тебя! — прошипела она, занося молоток. — Я тебя уничтожу, и всё прекратится!
Она изо всех сил ударила по крышке. Раздался сухой, костистый хруст. Дерево треснуло. Из щели брызнул тонкий луч ослепительно-белого света, и по гаражу разлилось… облегчение. Невыразимое, всепоглощающее чувство покоя и любви. Эмили почувствовала лёгкость, какую не ощущала с детства. Весь ужас, вся паранойя ушли, уступая место теплу и свету.
Она, плача от счастья, разбила шкатулку окончательно. Крышка отлетела. Внутри не было никакого монстра, никакого древнего зла. Там лежал… сверкающий, идеально отполированный алмаз размером с куриное яйцо. Он излучал тот самый мягкий, добрый, чистый свет. Свет всепрощения и абсолютной любви.
Это было не зло. Это было чудо. Самое чистое и светлое, что только может быть.
И тут до неё дошло. Бабушка не охраняла мир от шкатулки. Она охраняла шкатулку от мира.
Потому что мир, настоящий мир, не может вынести такой чистоты. Он ненавидит её. Он пытается её осквернить, разбить, растоптать. И тот, в ком живёт этот свет, становится мишенью для всей грязи, всей злобы, всей ненависти, что копится в людях.
Бабушка знала. Она прятала свет, чтобы выжить.
И теперь он был свободен. Он был с Эмили.
Дверь гаража с грохотом поддалась под напором десятков тел. Первым вошёл мистер Хендерсон. В его руках была бензопила. За ним — Джесс, с лицом, искажённым яростью, с кухонным ножом. И все остальные. Все, кого она знала.
Они смотрели не на неё. Они смотрели на светящийся алмаз в её руках. И их лица перекашивались от бешеной, животной, всепоглощающей ненависти к этому свету.
И Эмили наконец поняла, что будет дальше. Они не остановятся, пока не растопчут, не разорвут, не уничтожат этот свет. И её вместе с ним.
Она обхватила алмаз руками, пытаясь спрятать его, защитить. Но было уже поздно.