В рамках редакционного проекта «Когорта славы трудовой» газета "Знамя" знакомит читателей с уроженцем Исилькульского района – доктором философских наук, работником ЦК КПСС и профессором Московского государственного института электроники и математики, автором мемуаров, в которых он подробно и с любовью описал село, в котором родился и вырос. Итак, наш герой – Владимир Александрович Сапрыкин.
Советский и российский религиовед, культуролог и социолог религии, один из авторов «Атеистического словаря», «Православие: Словарь атеиста» и энциклопедического словаря «Российская цивилизация: этнокультурные и религиозные аспекты» Владимир Александрович Сапрыкин родился в 1935 году в селе Антоновка Исилькульского района, располагавшемся где-то рядом с Северным отделением совхоза «Боевой».
Родители были колхозниками, а три из четырех сестер отца работали сельскими учительницами, одна из сестер матери тоже была педагогом, обе старшие сестры Владимира Александровича также учились в исилькульском педучилище, так что его выбор был закономерным. В 1959 году способный парень, активный комсомолец, чемпион области по фехтованию окончил историко-филологическое отделение Петропавловского пединститута и был направлен по распределению учителем истории в небольшой шахтерский город Балхаш Карагандинской области.
Спустя год, в ходе областной проверки знаний педагогов, он был признан одним из двух лучших педагогов города и тут же получил предложение стать лектором отдела пропаганды горкома партии. В 1965 году В.А. Сапрыкина назначили главным редактором газеты «Балхашский рабочий», и параллельно он работал на местном телевидении. Затем стал заведующим отделом пропаганды и агитации Балхашского горкома КПСС.
В 1970 году в Институте научного атеизма Академии общественных наук при ЦК КПСС защитил кандидатскую диссертацию. В 1970-1980 годах являлся руководителем лекторской группы, заведующим отделами науки и учебных заведений, пропаганды и агитации Карагандинского обкома. В 1978 году защитил диссертацию на соискание учёной степени доктора философских наук по теме «Проблемы формирования научно-материалистического атеистического мировоззрения в условиях социалистического города».
Дальше карьерная лестница вела его на самый верх иерархии СССР: в 1980-1991 годах он инструктор, лектор, затем заведующий сектором отдела пропаганды ЦК КПСС, заведующий Всесоюзным домом политического просвещения при ЦК КПСС и руководитель Информационно-политического центра ЦК КПСС. С октября 1991 года Владимир Александрович – профессор и заведующий кафедрой культурологии Московского государственного института электроники и математики (технического университета).
Вел активную общественно-политическую деятельность. Выступал на стороне коммунистов экспертом Конституционного суда Российской Федерации по делу КПСС, был делегатом II Чрезвычайного (восстановительного) съезда КПРФ, до 2000 года являлся кандидатом в члены ЦК КПРФ и руководителем идеологического отдела партии. Один из создателей общероссийской общественной организации «Российские учёные социалистической ориентации» (РУСО). Член редакционно-издательского совета журнала «Марксизм и современность». Награжден орденами Трудового Красного Знамени и «Знак Почёта», юбилейной медалью «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина».
На счету В.А. Сапрыкина множество научных трудов, монографий,
учебных пособий, публицистических материалов. В разные годы его статьи публиковались в журналах Болгарии, Чехословакии, Италии, Германии. А выйдя на пенсию и овдовев, он взялся за несвойственный для него жанр – мемуары. Его книга «Жизнь моя, ты не приснилась мне: исповедь советского человека» вышла в московском издательстве «Родина» в 2021 году. И воспоминания о детстве и юности, проведенных в Исилькульском районе, наверняка, будут небезынтересны его землякам. Приведем отрывки из этих мемуаров.
Из книги «Жизнь моя, ты не приснилась мне: исповедь советского человека»
…Мама Клавдия Ивановна Сапрыкина (в девичестве Майорова) и папа Александр Васильевич Сапрыкин произвели меня на свет в декабре 1935 года в деревне Антоновка Исилькульского района Евсюковского сельсовета. Крестили в церкви села Ивановка Москаленского района Омской области. Так что я являюсь генетическим сибиряком.
Давно ушли из жизни бабушки и дедушки, одни из них похоронены в Исилькуле, другие в Антоновке, которой тоже нет, осталось лишь кладбище в березовом лесочке. Родителей, отца и мать, забрала война: папа погиб в 1943 году и лежит в братской могиле между Орлом и Курском, а мама, надорвавшая здоровье в военные и послевоенные годы, покоится на интернациональном кладбище в казахстанском Балхаше.
Жизнь разбросала и нас, их детей: прах старшей сестры Жени покоится в Петропавловске, а младшей Риммы – в Омске. А я с детьми и внуками всё еще живу в гигантском мегаполисе по имени Москва. Но магическое слово «Антоновка» продолжает притягивать меня…
Антоновка была небольшой деревней, может быть домов 30-40, но все из дерева, ухоженные, у большинства – яблоневые сады с крыжовником, смородиной, малиной. У нашего дома было много яблонь и большой участок малины, в жаркие дни я прятался под ее тенью. Такое чудо для холодной Сибири не случайно, это дело рук воронежских крестьян-переселенцев, сумевших трансплантировать свой образ жизни и навыки в новом краю.
До Великой Отечественной войны колхоз, созданный в Антоновке, развивался, хорошел. Даже я еще видел, как выглядели не только дома крестьян, но и общественные постройки. Коровники, конюшни, овчарни, свинарники, кладовые для хранения зерна, магазин, начальная школа, детский сад, клуб, правление колхоза – это всё деревянные, хорошо сделанные строения. Клуб меня просто восхищал: большой зрительный зал, в нем показывали кино, проводили собрания, а за ним, сбоку, небольшие комнаты, предназначение которых я уже не помню. Потом в нем поселят высланных литовцев.
Родители работали в колхозе, отец – член правления, животновод, говоря по-современному, руководитель всего животноводческого комплекса, мама – доярка, его подчиненная… У нас была прочная, любящая семья – отец, мать, нас трое детей, бабушки, тети и дяди. Все очень близки, слово «двоюродный» отсутствовало. Отец и мама очень любили друг друга и нас, детей. В доме был патефон с набором пластинок русских народных песен, гитара, на которой играла мама и пела любимые песни. Среди них «Мой костер в тумане светит», «Окрасился месяц…» и другие. Папа тоже хорошо пел, Римма и Женя помнили его пение.
Нас хорошо одевали, баловали, отец привозил подарки из своих поездок в район и область. Колхозный животноводческий комплекс успешно развивался, его руководитель Сапрыкин Александр Васильевич в 1939 году в составе делегации был направлен на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку в Москве – прообраз ВДНХ. То было признание заслуг колхоза и лично отца, своеобразная награда за труд. Из Москвы папа привез девочкам платьица, а мне «испанку» с кисточкой.
Баловал отец и маму, доставлял ей радость своими сюрпризами. При этом он обладал цельным, словно выточенным из металла характером: не пил и не курил, презирал праздность, расхлябанность, краснобайство, дело ценил превыше всего, ненавидел стяжателей и приспособленцев, во всем и везде – на работе и дома – был строг и требователен. До меня дошли два эпизода из жизни и образа отца. Однажды мама, колхозная доярка, обратилась к нему с просьбой выписать новые пимы, поскольку старые износились и прохудились. Ответ был однозначен: подожди, твоя очередь еще не подошла, пусть получат те, кто впереди тебя… Мама, резкая и вспыльчивая, настаивала: «Шура, ты же член правления колхоза, можешь взять пару валенок без очереди». «Не могу», – был ответ. На следующий день мать пошла в кладовую колхоза, и ей выдали валенки. Отец, придя вечером с работы, строго взглянув на маму, взял пимы и утром отнес их назад, жестко объяснив кладовщику, что так делать нельзя…
…Мне было пять с половиной лет, когда папа 12 июля 1941 года был призван в ряды Красной Армии. Великая Отечественная война разделила, разломила мой мир надвое, куда-то ушло, улетело счастье, начались суровые будни, наполненные тяжким, изнурительным трудом мамы, ее борьбой за наше существование. Известие о гибели отца в 1943 году потрясло меня, я вдруг ощутил себя взрослым, мужиком, которому не до сентиментальных воспоминаний…
Моей маме, Клавдии Ивановне в 1941 году было всего тридцать три года, каково ей было навсегда проститься с мужем, отцом троих детей? Ей, колхозной доярке, надо было не только доить, но и поить, кормить коров, убирать навоз, а летом еще и пахать на них. А чтобы дети не умерли от голода и холода, нужно было обрабатывать огород, сажать, окучивать, окапывать картошку, запасать нужное количество, дабы хватило на целый год. Она должна была содержать дом: топить печь, пилить, рубить и привозить из лесу дрова, готовить еду для дочерей и сына, длинной, холодной сибирской зимой раскапывать занесенный по самую крышу дом.
Морозы были настолько сильными, что разрывали землю, в ней образовывались большие трещины, встававшее солнце светило тускло, его обрамляли какие-то кольца. Мама наглухо закрывала двери, ведущие в горницу, голландскую железную печь переставала топить, вся жизнь сосредоточивалась вокруг большой, кирпичной русской печи, в которой варила борщ из капусты. Она заготавливала ее с осени на всю зиму, большая кадушка стояла в сенях, замершую капусту мама рубила топором, потом оттаивала – вот и борщ, и вместе с картошкой еда на целый день. Когда появлялась мука, то пекла и хлеб, но он только так назывался, в нем было 90% картошки и 10% муки.
Я спал на печи – там было тепло и уютно. Забившись в угол и загородившись от мамы, при фитильке читал, – читал много, запоем. В четвертом классе прочитал «Тихий Дон», «Поднятую целину» и многое другое…
…Однажды приехавшие из Северного отделения совхоза «Боевой» гастролеры стали предлагать антоновцам купить пшеницу. Поскольку денег у матери не было, она решила обменять две пары отцовских выходных белых с галошами чесанок (валенки, или, по-сибирски, пимы). Получила за них мешок пшеницы… Оказалось, что она была ворованной у совхоза, гастролеров, естественно, арестовали, а вместе с ними и покупателей. Их отвезли в Омск для проведения следствия.
Не помню, сколько дней провела мать в заключении, мне казалось, что целую вечность, я остался один в доме. Сестры учились в Исилькуле, мне предстояло вести хозяйство: топил печь, кормил и водил поить на околицу деревни корову, давал корм поросенку, гусям и курам. Словом, учился всё делать по-матерински. Корову доить приходила тетя Маня, старшая сестра мамы, она же приглядывала за мной. Когда мама вернулась, я удостоился похвалы от тети. Маму освободили по окончании следствия, а воров посадили надолго. Увы, не только купленной пшеницы, но и заплаченных за нее валенок не вернули…
…В 1943 году, мне исполнилось семь лет, я пошел в начальную школу, где учительницей стала родная сестра моего отца Раиса Васильевна Нужных. Хорошо, отчетливо помню, как шел домой из школы, когда меня записали в первый класс. Мне казалось, что я уже взрослый, поэтому старался шагать широко, твердо ставить ноги на землю, подбородок держал высоко, а глаза, как бы сами по себе, смотрели по сторонам улицы, должны же люди видеть, вот идет ученик – большой человек…
…К весне, как правило, мука исчезала совсем, я с другими ребятами ходил «за колосками», тем, что оставалось на полях после прошлогодней жатвы. В Антоновке урожайность зерновых – ржи и пшеницы – была крайне низкой, уже некому было выращивать хороший хлеб, наши отцы кровавую жатву вели на фронте… А на полях соседнего Северного отделения совхоза «Боевой», где еще сохранялся высокий уровень выращивания пшеницы, мы находили много колосков. Но там нас подстерегала опасность, подкарауливал конный объездчик. Зная об этом, мы жались к околкам (небольшие лесочки на полях), и как только объездчик выскакивал из-за них, мы опрометью бежали в середину леса, где еще лежал глубокий рыхлый снег, конь, утопая в сугробе, не догонял нас. Так мы убегали с добычей, унося в котомках собранные колоски. Дома их сушили, выбивали зерно, мололи на ручных мельницах.
Хорошее знание природы позволяло использовать еще один источник добычи хлебного зерна: мы стремились найти норы хомяков и сусликов, лопатой раскопать до глубины и обнаружить зерновые запасы зверьков. Однажды и мне улыбнулась удача, из такой норы я набрал почти целое ведро пшеницы... Когда на болоте вырастали осока, пучки (борщевик), мы мастерски вытаскивали их длинные мясистые коренья, слегка сладковатые, и лакомились. Лебеда и крапива спасали в летний период…
…На наших глазах привезли в Антоновку депортированных калмыков, которые просто голодали, скотоводы, они ели только мясо, а где его было взять в такое время. Мама, ранимая страданиями сосланных, один, другой раз наполняла ведро картошки и несла старому калмыку в землянку, куда его поселили. С горечью смотрела на эвакуированную еврейскую семью, которую поселили в нашем доме, помогала и им. Я помню до сих пор бабку Риву и бабку Хайку и двоих детей – мальчика и девочку, их имена, к сожалению, забыл.
Мать боялась и не хотела подобных страданий мне, сестрам Жене и Римме. Выращивала и засыпала в погреб много, не помню сколько, мешков картошки. Из свеклы варили патоку, весь процесс приготовления этого сладковато-приторного продукта помню до сих пор. Много выращивали тыквы, ее закатывали под кровати, она дозревала и была важным дополнением к картошке и капусте. Мама сушила яблоки, ранетки, малину, листья смородины – из этого получался вкусный чай. А ее старшая сестра Мария Ивановна Непряхина умудрялась даже выращивать экзотические для Антоновки дыни. Маленькие, чуть больше моего кулака, они были ароматными, очень вкусными…
…Не могу не сказать еще об одном источнике нашей жизни в те годы – это самогоноварение. Зачем непьющей матери и мне, ребенку, понадобилась самогонка, – такой нелепый вопрос может возникнуть у того, кто ничего не знает и знать не хочет о военном времени, в котором жили люди, о тех обстоятельствах, в которые их поставила война. Самогон, говоря современным языком, – это «валюта», которой обездоленные женщины и их дети расплачивались за неподъемные для них виды работ. Вспахать плугом огород, чтобы потом посадить картошку, выкопать погреб, охватить железным обручем рассохнувшуюся кадушку, восстановить крышу дома, разрушенную ураганным ветром и дождем, накосить сено для коровы и привезти его к дому, «забить» свинью, сделать железные листы для варки на огне патоки, соорудить тот же самогонный аппарат – всё это и многое другое может сделать только мужик, которому надо платить за его труд. В отсутствие денег в качестве их эквивалента и выступала самогонка. Гнали ее из свеклы…
…Пришел 1944 год, весна, время весенних полевых работ. «Клавдия, давай Вовку на работу», – сказал однажды председатель колхоза маме. Так восьмилетним я был включен в важное государственное дело: помогать колхозу производить продукцию для фронта, где воевал мой отец. Мне и другому подростку пятнадцати лет было дано задание вспахать поле и тем самым подготовить его для посева зерновых. Я, так называемый погоныч (это украинизм, русское слово погонщик), должен управлять двумя парами рабочих быков. За их рога привязывалась длинная веревка – налыгач, шел от первой пары ко второй, так что я контролировал всех четырех. На быков надевалось ярмо, к ярму шло деревянное дышло, а за ним крепился плуг. Плугом управлял, конечно, более сильный физически подросток, ведь землю нужно было не «царапать», а глубоко лемехом прорезать и переворачивать жирные, плодородные пласты земли. Гоны, то есть расстояния от начала поля и до его конца, были длинными, более километра. Я шел сбоку от быков, держа в левой руке налыгач, а в правой кнут, двигаясь то вперед, то назад, следил, чтобы равномерно тянули плуг обе пары, кнутом подстегивал ленившихся. Работали целый день – с утра и до вечера, в обед примерно один час отдыхали. Мокрые от тяжелого напряжения, быки ложились на траву и даже жвачку не жевали. Мы ели домашнюю снедь, которой снабжали нас матери. Колхозная кладовая на обед выдавала нам по порции хлеба, может быть граммов двести. Эту порцию нельзя было брать пальцами, а только держать на ладони, сырая, она рассыпалась, в ней было меньше муки, а больше проса и других добавок. Но мы ели и были довольны, я, например, не столько разумом, сколько интуицией, чувством понимал, что пшеничный или ржаной хлеб отдан сражавшимся на войне красноармейцам, моему отцу.
После дня пахоты приходил домой, валился спать смертельным сном, утром мама с трудом будила, кормила и отправляла на трудовую вахту. Моя работа в колхозе носила сезонный характер: зимой надо было учиться, а летом трудиться. После окончания пахоты и посева зерновых наступала пора заготовки кормов для коров, лошадей, овец, она длилась с июня и до конца августа. Эта работа целиком ложилась на плечи женщин и подростков. Я активно участвовал в сенокошении, выполняя различные обязанности: погоныч быков на сенокосилке, на конных граблях, на подборе валков – скошенной и высохшей травы, сена. Эти операции я освоил неплохо, особенно мне нравилось участвовать в подборе валков. Несколько лет я управлял одной и той же парой быков, одного звали Гордый, другого Маяк…
Мое прилежание в колхозе не осталось незамеченным. Однажды меня премировали мажарой сена, чему несказанно была рада мама: на зиму корове требовалось четыре мажары, а это значит, что одна уже есть…
…Моя работа в колхозе неожиданно прервалась 10 августа 1948 года, когда мне было 12 лет. В этот августовский день случилась трагедия, еще раз поделившая мою жизнь на «до» и «после». Я потерял руку во время работы на колхозном поле на сенокосилке. Мог бы сказать о своем не очень прилежном и добросовестном напарнике, который был старше меня на три года (помню его имя и фамилию), но говорю коротко и просто: виноват сам, допустил непростительную ошибку, ибо перестарался сделать больше, лучше, сказались природный максимализм и горячность – сорвался и упал на режущее полотно сенокосилки, кисть левой руки осталась на земле. Мое счастье, что не попал второй рукой.
Узнав, мама упала в обморок, у старшей сестры Жени случился выкидыш; так в 12 лет я стал инвалидом, калекой… К тому времени и в семье произошло далеко не рядовое событие: мама решила выйти замуж. Однажды она обратилась ко мне: «Вова, как ты посмотришь, если я выйду замуж… Как скажешь, так я и поступлю». Сердце мое сжалось, готово было выскочить из груди, я, одиннадцатилетний мальчишка, должен решать судьбу матери, свою собственную, окончательно поверить в гибель отца, которого я ждал днем и ночью… Ответил сразу, как будто готовился заранее: «Выходи, всё будет легче»… Так в доме появился Васин Василий Иванович, фронтовик, прошедший всю войну, вдовец, у него умерли жена и маленький сын.
Разумеется, никакой свадьбы не было, состоялся домашний ужин, на который были приглашены мамина сестра Мария Ивановна Непряхина, сестры моего отца Татьяна Васильевна Лоскутова и Раиса Васильевна Нужных. Я ушел во двор и разрыдался, рыдания сотрясали мое тело, я упал на землю, прижался к ней, боясь, что меня могут услышать.
Конечно, с приходом в дом отчима матери стало намного легче, работящий, он взял на себя все тяжелые работы. У меня с ним сложились ровные, «деловые» отношения: пилили дрова, копали огород, многое делали вместе, разговаривали спокойно, по делу. Я не впускал его в свой внутренний мир, а он не старался играть роль отца. Не думаю, что у него с матерью была любовь, просто два несчастливых человека в то время нашли друг друга и пришли на помощь…
…В январе 1949 года в моей жизни произошло важное событие – я вступил в ряды Ленинского коммунистического союза молодежи. Наш учитель, Петр Иванович Коротков, фронтовик, прошедший войну, придал ему почти фронтовую значимость. Всех претендентов, человек пять, он построил в школьном дворе, произнес речь, наш пеший поход от Новорождественки до Исилькуля он сравнил с марш-броском бойцов Красной Армии, которым поручено выполнять важное государственное задание. Вдохновленные, мужественно преодолели двадцать пять километров, нам нипочем были мороз, заносы на дороге, встречный ветер…
…Даже сегодня, спустя много десятилетий, находясь далеко-далеко от родных полей и лесов, могу с закрытыми глазами начертить карту мест, где жил, работал, косил, пас, ходил за грибами и ягодами. Моя Антоновка осталась со мной навсегда, на всю жизнь, я всегда хотел ее увидеть, прикоснуться к родным местам. Но всего лишь два раза пришлось побывать там, один раз в 1985 году: деревни уже не было, она исчезла, как и тысячи других деревень России, а второй, последний раз – в 2016 году…