Я привык думать, что семейная жизнь — это дорога с белой разметкой. Видимость на километр, поворот за поворотом, и если держать руль ровно, доедешь куда надо. У нас с Леной всё было похоже на такую трассу: ипотека, белый диван, кот по кличке Пломбир, отпуск раз в год на одно и то же море. Мы даже ругались по расписанию — в конце месяца, когда приходили счета.
Первые «задержусь» я пропустил мимо ушей. Ну правда, у кого не бывает авралов? Лена работала менеджером в турагентстве, сезон скидок, клиенты звонят до ночи. Она писала: «Не жди, я поем на работе», возвращалась к десяти и прятала уставшую улыбку в моё плечо. Пахло её волосами и чем-то сладким, вроде ванили. Я засыпал раньше неё, а утром в мессенджере уже висело до десятка переписок — с клиентами, с подругой Сашей, со мной.
Потом «задержусь» стало чаще. Не три-четыре раза в месяц, а почти каждый второй день. И поменялась мелочь, которую замечают только домашние: Лена перестала приносить домой истории. Раньше она могла час болтать на кухне, рассказывая про капризную пару, мечтающую о Мальдивах с видом на стройку, или про пенсионера, который за десять минут передумал четыре раза. Теперь — пусто. «Обычный день», — пожимала плечами, отворачивалась, чтобы поставить чайник, и мяла пальцами салфетку.
Я списал это на усталость. Начал больше готовить, отправил цветы к ней в офис «просто так», заказал для неё массаж — сертификат пришёл на почту. Она улыбнулась, поцеловала меня в щёку: «Ты лучший». А через два дня опять написала: «Задержусь».
В тот четверг я заехал после работы в торговый центр — нужно было забрать отремонтированные часы. Народу было немного, в коридоре пахло кофе и лаком для волос. Я вышел из лифта и столкнулся лоб в лоб с мужчиной, которого видел на Лениных фотографиях с корпоративов — сухощавый, лысоватый, в очках с тонкой металлической оправой. Его звали Андрей Хромов, он был начальником моей жены.
— Извините, — сказал он и улыбнулся. — Иван, да? Муж Лены.
— Да, — я улыбнулся в ответ. — Здравствуйте.
Он держал в руках пакет из магазина электроники.
— Как Лена? — спросил Хромов почти с отеческим участием. — Отдохнула хоть?
— В смысле? — я, кажется, даже моргнул чаще обычного.
— Ну, отпуск же у неё, — просто ответил он. — С первого числа. Мы её отпустили, она так просила. Заслужила. Я уж боялся, что сорвётся всё в последний момент. Но нет, забрала отпуск, молодец.
Слова выстроились в голове как-то криво, будто я собрал мебель не той стороной.
— Да, да, — сказал я и сжал ремешок от часов в ладони. — Конечно, спасибо.
— Передавайте привет, — добавил он и шагнул мимо.
Я смотрел ему вслед и чувствовал, как потеют ладони. «С первого числа» — это было две недели назад. Все эти «задержусь», все эти «у нас аврал»… Вечером я сидел у окна, Пломбир тёрся о колени, а внутри гудело. Хотелось схватить телефон и набрать ей: «Где ты?», «С кем ты?», «Зачем?». Но я не набрал. Я положил телефон экраном вниз и сделал то, чего никогда раньше не делал: начал смотреть в людей.
На следующий день я взял отгул. Сказал начальнику, что надо отвезти маму к врачу — он только пожал плечами. Утром Лена, накинув пальто, поцеловала меня и сказала:
— Не жди. Сегодня точно поздно.
— Хорошо, — ответил я.
Дверь за ней закрылась, я подождал пять минут, чтобы не выглядело, будто я стоял за дверью, и вышел следом. На улице уже таял снег, асфальт блестел, маршрутки завывали на поворотах. Я сел в машину и поехал на расстоянии. Лена не повернула к своему офису. Она свернула к набережной, оставила машину на двадцатиминутной парковке у кофейни и, надев капюшон, пошла вдоль рядов лавок.
Я шёл в десяти шагах позади, вспоминая сцены из плохих сериалов и чувствуя себя идиотом. В конце концов, она могла встречаться с подругой. Или с тётей. Или… Она свернула в арку старого дома, постучалась в дверь с потёртой вывеской «Студия», и ей открыли. В проёме мелькнул светлый свитер мужчины. Дверь снова закрылась.
Я простоял в арке минут пятнадцать. Внутри время были слышны смешки и музыка — тихая, без слов. Потом я отлип от стены, вернулся к машине и поехал на работу. Вечером Лена написала: «Ещё задержусь, не жди». Я поставил кастрюлю с борщом на слабый огонь и налил себе стопку. Не выпил. Поставил обратно.
На третий день я поехал опять. На этот раз был уже уверен, что не ошибся дверью, не перепутал квартал. Лена вошла туда же. Вышла через два часа. Смеха на этот раз не было — наоборот, на лице у неё застыла улыбка, как у людей, которые проглотили ледяную воду. Она оглянулась, поправила шарф и побежала к машине.
Дома я расставлял тарелки и слушал, как ключ поворачивается в замке.
— Как работа? — спросил я, когда она вошла в кухню, стягивая перчатки.
— Да та же дурдомина, — вздохнула Лена. — Новый клиент, хочет на Бали, но боится обезьян. Ты смеяться будешь, — она улыбнулась, — но он попросил отель без обезьян. Представляешь?
Я сидел и слушал, как она придумывает детали: названия вымышленных туроператоров, смешные фразы клиентов, мелочи, из которых складывается «рабочий день». Она рассказывала уверенно и даже с азартом — видимо, сама поверила. Я смотрел на её руки — тонкие пальцы, кольцо с облупившимся родием. Эта обручалка казалась вдруг чужой.
На следующий день в обед я зашёл в офис к Хромову. Сказал секретарше, что по личному. Он вышел почти сразу — в той же металлической оправе, с мягкой улыбкой учителя. Мы устроились в переговорке. На столе лежала коробка конфет к 8 Марта, опоздавшая на неделю.
— Я, наверное, зашёл не вовремя, — начал я, — но мне нужно уточнить один момент. Лена… — я запнулся, — Лена действительно в отпуске с первого числа?
— Да, — кивнул он. — Вы не знали?
— Знал, — сказал я. — Хотел просто… спасибо сказать, что отпустили. Ей это важно.
Он кивнул, как будто понял что-то про нашу семейную картину. Провёл меня до двери, по-дружески похлопал по плечу. По пути я взглянул на его стол — открытая визитница с аккуратно подписанными карточками, один из сотрудников принёс печать. Я попросил:
— Можно взять вашу визитку? С мобильным. На всякий случай.
— Конечно, — он достал одну, поставил на ней подпись: «А. Хромов» и наклонился к штемпелю. Я остановил его.
— Не надо печати, — сказал я. — Так даже лучше.
В машине я достал шариковую ручку и написал на обратной стороне: «Она в отпуске». Буквы дрожали, словно я писал их в поезде.
Вечером я приготовил ужин. Постарался. Купил багет в пекарне на углу, сварил пасту с томлёными томатами, включил «Синатру для вечера» на старой колонке. Лена пришла позже обычного. Сняла пальто, повесила на спинку стула.
— Ух, — сказала и закрыла глаза. — Если я ещё раз услышу слово «Шенген», я начну шипеть.
— Как работа? — спросил я, и голос мой прозвучал ровно, почти мягко.
— Да как… — она села, потянулась за хлебом. — Сегодня приходила пара — нет, даже не пара, она с мамой. Девочка вся в татуировках, мама — как у нас в восьмом подъезде Марья Степановна: «А куда это вы собрались?». Смешно. И ещё звонила наша бухгалтерша, ты её не любишь. Снова не сходится отчёт. Я ей говорю…
Я слушал и не чувствовал ни злости, ни обиды — только усталость, глубокую как колодец. Когда она взяла вилку, я положил на стол визитку. Ровно, лицом вниз, подписью вверх. Она остановилась, на секунду не поняла, что это, перевернула. Прочитала. Взгляд уткнулся в эти четыре слова, и я увидел, как по её горлу прошла глотка.
Мы молчали. Шумела колонка, на кухне пахло базиликом, Пломбир где-то в коридоре когтями скрёб когтеточку. Я отодвинул тарелку.
— Где ты была эти две недели? — спросил я.
— В отпуске, — выдохнула она автоматически и тут же вцепилась пальцами в край стола, будто поняла, как это звучит.
— С кем? — я не повышал голос, хотя сердце стучало в висках.
— В одной студии… — она сглотнула. — Это курсы. Я не хотела говорить, пока не пойму, моё это или нет. Не хотела вас… тебя, — поправилась, — нагружать.
— Курсы чего? — я посмотрел на визитку. — Ораторского? По лжи?
Она закрыла глаза на секунду.
— Фотография, — тихо сказала Лена. — Я нашла ребят. Они снимают, учат. Я давно хотела. Всё время только чужие отпуска, чужие истории, чужие картинки. Я подумала… — она пожала плечами. — Подумала, что если возьму отпуск и попробую. А сказать не смогла.
— Потому что я не пойму? — я наклонился вперёд. — Или потому что там есть кто-то?
Тень пробежала по её лицу.
— Там есть преподаватель, — произнесла она, и пальцы на визитке стали белыми. — Он… помогает. И мне кажется, я… — она не договорила.
— Ты ему звонила, когда «задерживалась»? — спросил я.
Она кивнула.
— Целовалась?
Она долго молчала и посмотрела в окно.
— Да.
Синатра лился, как сироп, и хотелось выключить его ногой. Я выключил. Ненавижу, когда музыка играет на фоне чужих признаний. В голове разложились факты, как на столе — аккуратно, по линиям: отпуск, арка, студия, смех, поцелуй. И ещё что-то — глубокая трещина, которой я не видел раньше.
— Что ты хочешь? — спросил я наконец.
Лена вздрогнула.
— Я… не знаю. Правда, Ваня, я не знаю. Мне страшно. Я никогда ничего не делала для себя. Всегда работа, дом, мы, кот. Эти два недели… — она прикусила губу. — Я почувствовала, что жива. И ужасно виновата перед тобой. Я пыталась не переходить черту, но…
— Но поцеловала, — сказал я.
— Да, — она кивнула. — И думаю о нём. И о себе. И о том, что мы… — она подняла глаза. — Мы давно стали соседями. Ты всё делаешь правильно, слишком правильно. А я — нет. Я тебя не обвиняю, просто… я не умею иначе.
Мне хотелось схватить стул и швырнуть в стену. Хотелось кричать, бросаться словом «предательство», заставить её заплакать. Но я смотрел на Лену и понимал, что если сейчас сорвусь, я стану одним из тех мужиков, которых я презирал: громких, смешных в своём громыхании. Внутри стало холодно, как в тамбуре поезда.
— Слушай, — сказал я спокойно. — Я сегодня встретил твоего начальника. Мы немного поговорили. Он, кажется, неплохой мужик. Не уверен, что он будет рад, если узнает, что у тебя отпуск, а ты ходишь в студию с преподавателем. Но мне всё равно. Это не моя война.
Я взял визитку, положил её обратно, как карточку в старую колоду.
— Я не буду выяснять, что у вас. Не буду смотреть переписки, ездить за тобой, нанимать людей. Я просто приму решение. Я устал быть частью чужого сценария.
Лена дёрнулась.
— Ваня, подожди…
— Я не увольняю тебя с курсов, — продолжил я тем же ровным голосом. — Туда пусть тебя увольняет новый начальник, если захочет. Но как жена — ты уволена. И как моя жена — тоже.
Она закрыла лицо ладонями. Это выглядело как в кино, но совершенно не кинематографично. Я встал, прошёл в спальню, достал из шкафа спортивную сумку и начал складывать вещи. Футболки, зарядку, бритву. Пломбир забрался в сумку и сел, как будто собирался ехать со мной. Я поднял его, почесал за ухом. Он недовольно мяукнул. Я поцеловал его в лоб.
— Куда ты? — спросила Лена, стоя в дверях. Голос был хриплый, глаза — красные.
— К другу, — ответил я. — У Макса свободная комната. Поживу там, пока всё не устаканится. Завтра заеду, заберу остальное.
— Мы можем поговорить… — она поискала слова. — Мы можем попробовать.
— Мы уже говорим, — сказал я. — Ты сказала правду. Я сказал, как есть. Это тоже разговор. И это — попытка. Пожалуй, последняя.
Я прошёл мимо неё. В прихожей пахло её духами, знакомо и ласково. Я стоял, завязывая шнурки, и вспомнил наш первый съём: съёмку квартиры у риелтора, когда риелтор сказала: «Тут будет так уютно, вы не разойдётесь никогда». Я тогда улыбнулся и подумал: «А почему бы и нет». Уютным стало. Мы — нет.
На лестничной площадке было тихо. Я спустился на два пролёта, сел на ступеньку, положил сумку рядом. Не мог заставить себя выйти на улицу. Руки тряслись — да, я не смог удержаться идеально, тело выдало. Я посидел так минуты три, дыша ровно. Встал и пошёл вниз.
У Макса была старая двушка с высокими потолками и велосипедом, подвешенным над дверью. Он включил чайник, выслушал, как я пересказываю всё без лишних деталей, кивнул и протянул плед.
— Хочешь поговорить — говори. Хочешь молчать — молчи. Пиво будешь?
— Нет, — сказал я. — Дай воды.
Я лежал на новом диване и слушал, как за стеной соседка ругается на телевизор. Мы с Леной переписывались короткими сообщениями. Она спрашивала: «Где ты?», я отвечал: «У Макса». Она писала: «Прости». Я не отвечал. Потом пришло длинное — про виноватость, про страх, про желание всё остановить. Я написал: «Завтра поговорим про быт».
На следующий день я проснулся в шесть. Привычка. Макс храпел. Я сварил кофе на турке, посмотрел на свет в окне и подумал, как странно устроен мир: можно жить с человеком семь лет, знать, где он хранит носки, как он режет хлеб, какую воду предпочитает — и не знать, что у него внутри. Впрочем, и он про тебя не всё знает.
В обед я заехал домой. Лена сидела на кухне с этой самой визиткой в руке. Взгляд уставился в подпись Хромова, словно она пыталась найти в ней новую букву. На столе лежали две папки с документами — брачными, банковскими. Она подняла на меня глаза.
— Я не хочу делить тебя со своей трусостью, — сказала она. — Если ты уйдёшь, я пойму. Если останешься, я пойму. Я готова говорить. И… я написала тому человеку, что больше не приду.
— Это не делает нас прежними, — ответил я. — И не отменяет того, что уже было.
— Знаю, — кивнула она.
Мы сидели на кухне два часа. Не кричали. Разбирали бытовое: кто забирает кота к ветеринару завтра, кто платит ипотеку в этом месяце, кто оставит себе чайник. И — между этим — говорили про то, что не договаривали всё это время: про мою правильность и её жажду изменений, про то, как мы не умеем просить о своём, потому что в нас живёт какой-то советский «терпи». Каждое слово было как шаг по льду — аккуратно, чтобы не провалиться.
Вечером я снова ушёл. И на этот раз мне не хотелось сидеть на лестнице. Я знал, что решение принято.
Прошло три недели. Мы оформили раздельные счета. Пломбир остался у Лены — ему там привычнее, и мне было спокойнее, что он в привычной квартире. Я купил в ИКЕА стол и стул, на которых не страшно оставлять кружки без подставок. Макс шутил, что жилищный кризис — лучшая почва для дружбы. Я улыбался.
Лена писала иногда: «Как ты?». Я отвечал: «Нормально». Она прислала пару фотографий — не селфи, а городских деталей: капли дождя на перилах, женщина в метро с красным зонтом, тень от велосипеда на стене. Я смотрел на них и думал, что у неё, может быть, и правда получается смотреть иначе. Я не чувствовал уже того холодного тамбура внутри. Осталась пустота, довольно ровная. И что-то вроде благодарности за то, что всё случилось до того, как стало поздно.
В воскресенье мы встретились, чтобы подписать бумаги у нотариуса. Мы пришли одновременно, как будто всё ещё жили по одному графику. Нотариус посмотрел на нас поверх очков, ровно, как врач на очередной анализ.
— Всё осознанно? — спросил он.
Мы кивнули.
Мы подписали. Лена убрала ручку и сказала:
— Спасибо, что был добрым. Я не заслужила, но спасибо.
— Мы оба что-то не заслужили, — ответил я. — Но, может, и не обязаны были.
На улице был тёплый ветер. Лена натянула капюшон, как делала в тот день у студии. Мы простояли пару минут молча. Потом она шагнула ко мне и неожиданно обняла. Не как жена — как человек. Я обнял в ответ и почувствовал, как в груди что-то, очень тугое, чуть отпустило.
— Ты уволил меня как жену, — сказала она, — но, если можно, не увольняй как человека. Когда-нибудь. Не сейчас.
— Посмотрим, — сказал я.
Она ушла. Я остался. Ветер шевелил буквы на вывеске «Нотариус», и они казались не такими строгими. Я пошёл к реке, сел на скамейку и достал телефон. На обратной стороне визитки Хромова, которую я на автомате сунул в карман, всё так же были мои четыре дрожащие слова. Я smiled — впервые за долгое время по-настоящему.
А вы смогли бы простить?