Письмо свалилось в «Оповещения» — та самая папка, где обычно лежат скидки на пиццу и уведомления от ЖКХ. «Подтверждаем бронирование: стандарт, на одно ночёвку. Отель "Белая река", Москва, Скаковая улица, заезд сегодня, 19:00». Фамилия жены — моя, карта — моя, электронная почта — общая семейная, потому что так удобнее получать чеки.
Я перечитал трижды. Внутри щёлкнуло, как предохранитель. И стало тихо-тихо.
Лена пришла поздно, снег слипался на её капюшоне, шуршали пакеты: купила корм коту и хлеб. Она скинула ботинки у порога, развернулась — и сразу уловила мой взгляд.
— Что? — спросила она и потянула ко мне руки, чтобы обнять. Я отступил на шаг.
— Бронь. Отель «Белая река». Сегодня, — сказал я, протягивая телефон.
Она смотрела на экран, как на чужой паспорт. Лицо не дрогнуло.
— Это ошибка, — сказала Лена, слишком быстро. — У нас в отделе был заказ на делегацию. Могли перепутать почты. Я бухгалтерии уже говорила, чтобы не слали тебе чеки.
— Делегация на один номер? На мою карту?
— Андрей, ты же знаешь, у них бардак. Я завтра всё отменю.
Я кивнул. В горле пересохло, хотя на столе стояла кружка с чёрным чаем, в нём плавал кружок лимона, как жёлтый спасательный круг. Я уцепился взглядом за чай, за стол, за кошачью миску — за всё привычное, что не могло лгать.
— Я поеду, — сказал я так спокойно, что сам удивился голосу. — Просто проверю. Если ошибка — вернусь и извинился.
— Ты что, не веришь мне? — Лена подняла брови. — У тебя, между прочим, совещание завтра.
— Совещание — завтра. А у тебя «заезд» — сегодня.
Кошка Фрося потерлась о её икру, и Лена наклонилась, чтобы погладить. Это движение я знал наизусть: плавное, домашнее. Она всегда поглаживала так — и меня, и кота, и складки на покрывале, когда нервничала.
— Не едь, — сказала она тихо. И это «не едь» прозвучало почти ласково.
Я надел куртку, проверил, чтобы в кармане был паспорт, взял ключи и вышел. За дверью пахло кипятком — соседка сверху, баба Надя, опять подтапливает. В лифте зеркало издевательски ухмылялось моей бледной роже. Я поднял капюшон, чтобы не видеть.
На улице валил мокрый снег. Машины шипели по лужам, жёлтые фонари размывались, как акварель. Я сел в каршеринг, прогрел стекло и поехал по Тверской, свернул на Грузинский, дальше — по указателям. В навигаторе «Белая река» высветилась ярко-синим, будто не гостиница, а спасение.
В холле было тепло и пахло кофе из автомата. Широкий диван, стеклянные двери, стойка регистрации — всё стандартно, но чисто. В носу защекотало от резкого освежителя с нотой мандарина. Я остановился у стенда с буклетами, сделал вид, что читаю про «залы для деловых встреч».
— Добрый вечер, — улыбнулась администраторша. — Вы к нам?
— Жду одного человека, — ответил я.
На часах было 18:47. Я чувствовал, как медленно поднимается и опускается грудная клетка, как жёсткая молния воротника царапает подбородок. В телефоне мигала иконка с письмом. Я открыл его снова: фамилия, номер брони, время, адрес. Я мог бы уже сейчас подойти к стойке и сказать: «Бронь на Елену Балашову». И они бы позвали её или позвонили в номер. Но я стоял, как школьник у кабинета директора, медля, оттягивая момент.
Двери скользнули, и холод ворвался в холл. Они вошли вместе. Я узнал её по походке: чуть на носок, быстро, будто торопится жить. Он — выше на голову, в сером пальто, с шарфом, небритый. Держал в руке чёрный портфель, свободной рукой придерживал ей локоть. Они смеялись шёпотом, как будто делились секретом, известным только им двоим.
Внутри всё оборвалось. Я не почувствовал боли — только пустоту, как если бы из груди вынули что-то тяжёлое, и сразу стало нечем дышать.
Я поднял телефон. Картинка прыгнула, но пальцы — мои, чужие? — уверенно нажали на кнопку. Щёлк. Я сделал снимок. Ещё один. Лицо Лены повернулось так, что попал в кадр её профиль: тёплые тени, приоткрытые губы, короткая чёрная серьга. Мужчина в момент смеха зажмурился, складки у глаз мягко расползлись.
Они не заметили. Прошли к стойке, мужчина достал паспорт. Администраторша склонилась над компьютером. Я опустил телефон и сделал шаг назад — в тень, к высоким фикусам в кадках. Сердце билось где-то в уши, в виски, в ладони. Я представил, что меня зовут к стойке, что Лена оборачивается… И не захотел знать, что будет в её глазах — испуг? злость? жалость?
Я развернулся и вышел. На улице по-прежнему шёл снег. Я медленно прошёл вдоль фасада, мимо стеклянной витрины, где отражался огромный аквариум холла, и остановился под козырьком, чтобы закурить… Но я не курю. Я просто стоял и смотрел на свои ботинки: мокрые, тёмные, чужие.
В машине я долго не мог вставить ключ-брелок. Руки дрожали, как будто во мне жили две силы: одна требовала ворваться, схватить, кричать, другая — увести, спрятать, отложить. Я выбрал вторую. Врубил печку на максимум и уехал.
Дома было холодно и пусто. Фрося встретила меня у двери, зевнула и пробежала на кухню, требуя ужин. Я поставил чайник, достал из тумбочки старую металлическую рамку для фото — мы так и не вставили в неё свадебную фотографию, потому что спорили, какую именно: ту, где мы смеёмся, или ту, где серьёзные. Взял принтер, который обычно зимой жил под столом, подключил. Бумага зажевалась — как будто сопротивлялась тому, что я собирался в неё вложить.
Я открыл снимок. Вдохнул. Выдохнул. Нажал «печать». Машина заурчала, и через минуту у меня в руках была картинка: чёткая, блестящая. Лена и он — на пороге нашего нового прошлого.
Я вставил фото в рамку, защёлкнул застёжку. Рамка щёлкнула как замок.
Пока чайник кряхтел и пыхтел, я сел и написал записку. Не письмо, не монолог. Одну строчку: «Лена, это наш семейный альбом. Пусть будет честным». Положил её на обратную сторону рамки. Потом встал и отнёс рамку в комнату, поставил на её туалетный столик, туда, где у неё всегда аккуратно разложены резинки, духи и кремы, где она наклоняется утром к зеркалу и целует свои губы взглядом.
Часы в коридоре тикали. За окном начали скрести дворники — чистили двор. Я сидел на кухне, слушал, как шумит в батареях вода, и вдруг вспомнил первую нашу зиму: мы жили на съёмной квартире у метро «Сокол», экономили на всём, у нас был один чайник на двоих и одна кружка на двоих — я пил первым, потом она. Мы смеялись, что ничего страшного, если чай остынет, потому что «нам и так тепло». Тогда у нас не было ни кота, ни мебели, ни принтера. Зато не было и этих тихих, липких пауз.
Лена вернулась около полуночи. Дверь щёлкнула, ключи звякнули о миску на комоде. Она вошла осторожно, будто боялась разбудить кого-то. В гостиной горел только торшер — круг света на ковре, как островок посреди океана. Я не пошёл встречать.
— Андрюша? — тихо позвала она.
— На кухне, — ответил я.
Она вошла, сняла шарф, поставила сумку, начала говорить — слишком бодро, слишком ровно:
— Слушай, там действительно косяк, я разберусь. Я просто… Ты же меня знаешь. Ты знаешь…
— Знаю, — сказал я.
Мы молчали. Фрося прыгнула на подоконник и зажурчала горлом. Лена пошла в комнату, потом вернулась. В руках у неё была рамка. Она держала её, как холодную сковородку — двумя пальцами за край.
— Зачем? — спросила она, и голос сорвался.
— Чтобы не спорить, — я поднялся. — Мы всегда спорим о фактах, а не о чувствах.
— И что дальше? — Она прижала рамку к груди, как щит. — Что ты собираешься делать? Кричать? Выгонять меня? Или… — Она замолчала.
Я посмотрел на миску Фроси: в ней было ещё несколько шариков корма. Я посмотрел на чайник, на белую плитку, на следы воды у раковины.
— Ничего, — сказал я. — Я устал. Ты можешь поспать в гостиной. На диване.
— Андрей… — В этом «Андрей» было столько просьбы и злости, что мне стало чуть-чуть жаль и её, и себя пятилетней давности, и этот дом с тонкими стенами.
Я вышел из кухни, прошёл мимо неё и остановился в коридоре. В зеркале я увидел наши отражения: моё — замершие плечи, её — сжатые губы. Рамка в её руках блестела, отражая свет торшера, и в этом блеске расплывалась наша общая жизнь — как лампочка в воде.
Ночь прошла густо. Я почти не спал, слушал, как она ворочается на диване: скрип пружин, шорох пледа, тихие, глухие всхлипы, которые она, конечно, будет отрицать. Я думал о том, что измена — это не только про тело. Это про время, которое ты отдаёшь не домой. Про внимание. Про смех, который ты несёшь не туда. Всё остальное — бумага в принтере.
Утром я встал раньше обычного, нажал кнопку кофе-машины. Зёрна зашуршали, словно мелкий дождь по подоконнику. На подоконнике лежал снег, таял. На телефоне мигало «совещание 10:00». Я надел рубашку, галстук. Лена сидела в кресле, выглядела старше на пять лет — странно, как за ночь меняется лицо.
— Я всё объясню, — сказала она хрипло. — Я сама не понимаю, как… Это неправильно, да. Я думала — это этап, накроет и отпустит. Он — коллега. Мы… глупость. Я не хотела тебе… Я — виновата. Прости меня, пожалуйста. Дай мне шанс.
Я смотрел, как её пальцы хватают воздух, как будто в нём есть что-то, за что можно уцепиться. У меня внутри было пусто и светло, как в выметенной ванной.
— Я не знаю, — сказал я. — Сегодня — нет. Завтра — не знаю. Может, мы поговорим, когда смогу говорить.
Лена кивнула. Поднялась, пошла в ванную. Дверь закрылась. Вода зашумела. Я подошёл к столу, взял рамку. Повернул и прочёл свою записку: «Лена, это наш семейный альбом. Пусть будет честным». Смешно: я любил подписывать фотографии. На даче у родителей лежат альбомы, где под каждым снимком кривыми буквами — «лето, речка», «первый снег», «наш новый стол». И вот — «наш новый лом».
На работе все казались удивительно рьяными. Славик из соседнего отдела шутил, как всегда, но шутки пролетали мимо, как воробьи мимо стекла. Я сидел на совещании, двигал мышкой, отвечал на вопросы, а перед глазами стоял холл отеля, яркий, мягкий свет, мандариновый освежитель, и её серьга — маленькая чёрная точка, как знак препинания там, где рассказ должен был продолжаться.
После обеда Лена позвонила. Я не взял. Написала: «Я уволюсь». Я ответил: «Не делай глупостей». Она: «Я хочу всё исправить». Я положил телефон на стол лицом вниз. Коллега скинул мем про бухгалтеров. Я поставил лайк автоматически.
Вечером я ехал домой по Садовому, и мне вдруг стало легко — непривычно легко, как в детстве, когда уезжаешь впервые один на электричке. Я знал, что будет дальше: я зайду, мы молча поедим, кот будет тереться о наши ноги — невиновный, голодный, справедливый. Я поставлю рамку на её стол и больше не буду объяснять. Пусть объясняет она — себе, мне, кому угодно.
Так и вышло. Дома пахло гречкой, которую Лена сварила и не стала есть. Она убрала волосы, лицо было чистое, как новый лист. Я поставил рамку на её стол. Мы молча кивнули друг другу. Я взял плед и ушёл в спальню. Она осталась в гостиной. Мы жили в одной квартире, как в двух разных странах, и граница проходила по ковру.
Прошло две недели. Мы разговаривали только о бытовом: «купил корм», «завтра мастер по окнам», «вынес мусор». По вечерам я задерживался в офисе, потому что дома было слишком громко от тишины. Иногда Лена выключала в квартире свет, оставляла только настольную лампу у зеркала и сидела, глядя на рамку. Я видел её в щёлку двери: вытянутая шея, заложенные за уши волосы, это странное, почти детское выражение лица, когда очень стараются не плакать.
На третью неделю она собрала чемодан — маленький, наш «для выходных». Поставила у двери. Села напротив меня на кухне.
— Я поеду к сестре, — сказала она. — На месяц. Мне надо понять, что я делаю. И что я хочу.
— Хорошо, — сказал я.
— Можно я оставлю ключи у тебя? — Она протянула связку. Я взял без слов.
Мы опять молчали. Потом она сказала:
— Ты знаешь… Мне кажется, мы слишком много лет притворялись, что у нас всё хорошо. Как будто боялись обидеть друг друга правдой. А надо было раньше разложить всё по полкам. Я… не оправдываюсь. Просто… как-нибудь, если сможешь, прости. Обязательно — себя. Меня — не обязательно.
Она поднялась, взяла чемодан. На пороге оглянулась на комнату: на кошку, на наш стол, на рамку. Подошла, взяла её, сняла с неё стекло. Аккуратно протёрла мягкой салфеткой — как будто боялась царапнуть. Поставила на место, накрай.
— Фотография — это всего лишь отражение, — сказала она. — А настоящего снимка у нас нет. Мы почти не снимались, Андрей. Всё откладывали «на потом».
— «Потом» — очень коварное слово, — ответил я.
Дверь закрылась. Я подошёл к окну. За стеклом было самое обычное московское «после»: серое небо, облезлая качель во дворе, чёрная лента дороги, по которой тянулись белые машины. Я вдруг поймал себя на мысли, что мне хочется развернуть рамку к стене. Но я оставил её лицом к комнате.
Через неделю я забрал у родителей старые альбомы. Разложил на столе, смешал годы: «наш переезд», «смеёмся под зонтом», «первый ремонт». На одной — Лена держит в руках белые пионы, это было на девятый месяц нашего знакомства, мы смеялись от того, что на улице шёл дождь, а у нас не было зонта. Головы прижаты, глаза щурятся, счастье проступает в каждом пикселе. Я сфотографировал эту фотографию на телефон, распечатал и поставил рядом с новой рамкой. Две картинки: тогда и теперь. Между ними — тугой, невидимый шов.
Лена не вернулась через месяц. Она позвонила и сказала, что сняла комнату. Что хочет сначала научиться жить одна. Что встречается с психологом. Я сказал «хорошо». Мы обменивались счетами за коммуналку и молчали о главном.
Иногда я просыпаюсь ночью и слышу, как стучат батареи. Иногда мне снится тот холл и мебель у стойки регистрации. Иногда — наша первая кружка на съёмной квартире и чай, который остыл, но был тёплым, потому что мы были рядом.
Однажды в субботу я пришёл домой с рынка с авоськой мандаринов. Открыл окно — пустить свежий воздух. На столе стояли две рамки. Слева — мы с пионами, справа — Лена с ним в холле. Я переставил их местами. Потом поставил между ними третью — пустую. Достал бумагу, написал чёрной ручкой: «Здесь будет фотография того, как я живу дальше». Вставил. Сел. Вдохнул. Выдохнул.
Я не знаю, как интересно кто-то расскажет эту историю через год. Может быть, кто-то скажет: «надо было бороться». Другой — «надо было простить». Третий — «надо было уйти сразу». Я же только знаю, что в ту ночь я оставил рамку на её столе. И увидел, как фотография, вынутая из принтера, превратилась в зеркало. В котором впервые за долгое время отразился я.