Я узнал про абонемент случайно — в «Личном кабинете» фитнес-клуба. Мы оформляли его в конце марта, по акции «два месяца по цене одного». Я тогда смеялся: вот уже и возраст подкрался, если радуешься скидкам, как тёте у кассы в «Пятёрочке». Аня тоже смеялась, складывая чек в кошелёк: мол, до лета скинет пару килограммов, купит новые легинсы, будет бегать на дорожке и слушать какие-нибудь бодрые плейлисты, чтобы не думать.
Утром она уходила раньше меня, в спортивной куртке, с той самой тканевой сумкой, на которой была вышита белая надпись: Do it for yourself. Возвращалась к вечеру, пахла холодным воздухом и чужими духами — лёгкий цитрус, не её. Аня всегда брала одно и то же — «Chance Eau Tendre». Я подарил ей этот флакон на нашу пятую годовщину. Этот запах стоял на полке и уменьшался так медленно, будто время ленилось. А теперь в квартире держался иной аромат: как будто в нашем доме кто-то побывал и оставил метку.
Я списал это на раздевалку. На то, что там сотни женщин, у всех разные флаконы. Списал на кондиционер, на стиральный порошок, на всё подряд — лишь бы не на себя.
А потом понадобилось подтвердить оплату — то ли банк спросил, то ли приложение. Я вошёл в сервис клуба и увидел строку «статус: не активирован». Серые буквы, как камешки на дне. Щёлкнул по ним, перезагрузил. Ничего.
Три дня я ходил вокруг этой серости, как вокруг собственной ошибки. Потом набрал номер на сайте. Девушка с улыбающимся голосом проверила данные и сказала: «Нет, у Анны Петровой абонемент не был активирован. Может, она не дошла до ресепшена? Надо поставить подпись».
Я поблагодарил и повесил трубку. Посидел в кухне, глядя в мутное стекло окна. За домами был март, такой, какой бывает только у нас — сырой, серый, залипший. Сосульки подтаивали, маревом стоял влажный снег. Где-то в соседнем подъезде хлопала дверь, в шахте лифта гудел старый мотор, и запах пыли умыкнул меня в детство — в тот подъезд, где мы жили с мамой.
Я не стал проверять Анину сумку. Не стал листать её телефон — хотя пальцы чесались. Я сделал то, что когда-то казалось мне ниже достоинства: я пошёл следом.
В понедельник она вышла, как всегда, — лёгкая шапка, собранные волосы, сумка на плечо. Я спустился на этаж позже. Расстояние между нами было ровно таким, чтобы не видели зеркала в витринах. Она шла по двору между сугробами, перешагивая лужицы, не оставляя следов — кроссовки с толстой подошвой. Повернула не к остановке, не к клубу, который был через квартал, а к соседнему дому, где лифт был ещё старше нашего, с неоновым табло, застревающим на шестёрке.
Она позвонила домофон, дверь глухо вздохнула и впустила её.
Я стоял на углу и смотрел, как закрывается дверь. Внутри у меня что-то коротко лязгнуло. Я не пошёл за ней — даже в голове не уложился план, как это делается: ловко, быстро, без лишнего шума. Я просто остался на улице, как мокрый пёс. Глядел на окна. На втором этаже, где вытянутые шторы и пластиковые цветы, зажёгся свет. Тень прошла по стеклу — женская или мужская? Не разобрать.
Я стоял, возможно, минут десять, а кажется — вечность. Мне всё время хотелось позвонить кому-то: отцу, которого нет давно; другу Сане, который умеет произносить матерные фразы так, что в них есть поддержка; самому себе в прошлое, где мы с Аней в маленькой квартире, на матрасе без кровати, едим пиццу руками. И сказать тому парню: «Не женись, пока не сможешь жить без этого ощущения, что тебя предают».
Не знаю, сколько я бы простоял, но за дверью щёлкнул замок. Молодой парень вышел в тёмном пуховике, поднял воротник. Я автоматически сделал шаг назад, будто боялся встретиться взглядом. Он прошёл мимо меня — и от него пахло теми самыми чужими духами. И ещё чем-то мужским, резким, как холодный одеколон. Он сел в каршеринг, моргнул фарами и уехал.
Я вернулся домой. Снял куртку, не чувствуя рук. В уши гудело, как в лифте. Поставил чайник. У нашего чайника не было свиста — просто ровное жужжание, и когда вода кипела, он так тихо щёлкал, что пару раз я уже кипятил его почти всухую. В этот раз щёлканье было громким, как мокрый удар ладонью по столу.
Аня пришла через час. Лёгкие шаги по коридору, в ванной — шёлест воды, потом она, в домашнем свитере, насыпающая гречку в кастрюлю, будто ничего. Я смотрел на её затылок и спрашивал себя: умеют ли волосы хранить тайны? Видно ли на них чужие руки?
— Как тренировка? — спросил я. Голос ровный, даже вежливый.
— Как всегда. Тренер заставлял делать выпады, я ненавижу выпады, — сказала она, усмехнулась и посмотрела в мой чай. — Ты чего такой тихий?
— Дела, — сказал я и пожал плечами.
Она кивнула. И вот в этом кивке было то, что меня добило: доверие. Или актёрство? В любом случае — то, что разрушает тебя быстрее правды.
Три дня я молчал. Они проходили как войлок, который заталкивают в рот. На работе я делал отчёт, цифры складывались в ровные столбики, начальник говорил что-то про май, и я кивал. По вечерам Аня уходила «на фитнес». И я снова шёл следом. Каждый раз — одно и то же: соседний дом, домофон, второй этаж. Иногда свет зажигался в другой комнате. Иногда — нет. Иногда через сорок минут выходила она, иногда — через час. Ни разу не встретил того парня — может, он уходил через другой подъезд, или у них был план, или я просто не хотел встреч.
В пятницу выпал мокрый снег. Я проснулся до будильника. Лёжа в темноте, слушал её дыхание и думал, что любую музыку можно выключить, а это — нет. Она перевернулась, уткнулась мне в плечо. Хотелось обнять её, укрыть, сказать: «Давай уедем из этой московской сырости, купим билеты в Адлер, будем есть хачапури и смеяться». Но я лежал неподвижно, будто обмерзший провод.
Когда дверь за ней закрылась, я поднялся. Не было ни злости, ни слёз. Только ощущение, что внутри всё перегорело, и остался металл. Я открыл наш шкаф, снял с верхней полки её чемодан — розовый, со стёртыми углами. Складывал вещи чётко, как будто собирал не человека, а набор. Белые футболки, бельё, джинсы, платья. Нащупал ту самую косметичку с флаконом «Chance» — тяжёлый стеклянный пузырёк, почти полный — и положил сверху.
Пока я собирал, нашёл эту серую квитанцию из фитнес-клуба. Полоска бумаги, на которой шариковой ручкой написано: «Петрова Анна. Абонемент — 8 занятий». Я вложил её в боковой карман чемодана — пусть будет, как оберег от лжи.
Я поставил чемодан у двери. Надписал на листе: «Твои вещи». И вышел.
В подъезде было пусто. Под ногами лежали крошки штукатурки, кто-то перекрашивал стену, закрашивая неприличные каракули. На перилах блестела вода. Я поставил чемодан на площадке, там, где всегда застревают чужие коробки с «Ozon». Присел на ступеньку, слушая, как дом живёт: на третьем рыдает ребёнок, на втором кто-то пилит доску, на первом хлопает металлическая дверь.
Я устал ждать. Но ждать — оказалось даже приятнее, чем говорить. В ожидании ты ещё имеешь право на сомнения. В словах — уже нет.
Дверь хлопнула. Аня стояла на лестнице, с сумкой «Do it for yourself». Щёки ошпарены холодом, волосы выбились из-под шапки. Увидела чемодан — и замерла. Время щёлкнуло.
— Это что? — спросила она тихо.
Я поднялся. Внутри всё было горько и ровно, словно я проглотил снег.
— То, что ты понимаешь, — сказал я.
— Я не понимаю, — она качнула головой. — Ты объясни. Это… шутка? Если это розыгрыш, то очень смешно. Я и так не высыпаюсь.
— Фитнес-клуб на углу, — сказал я. — Знаешь, где он. Только твой абонемент там не активирован.
Она ничего не ответила. Только вдохнула, будто хотела сказать что-то длинное, а потом передумала.
— И что? — наконец спросила. — Ты решил собрать мои вещи и поставить их в подъезде? Как в фильмах? Мы что, герои какого-то плохого сериала?
— Мы обычные люди, — сказал я. — Идеально обычные.
— Я ходила к Кате, — выпалила она вдруг. — Она живёт в этом доме. У неё проблемы. Муж ушёл, дети на ней. Ей нужна была помощь. Мы пили чай, разговаривали. Я не хотела тебя нагружать. Поэтому сказала «фитнес». Прости. Я думала… Мне казалось, так будет проще для всех.
Имя «Катя» ударило в виски. Я попытался представить лицо, но вышла пустота. От этой пустоты стало так уныло, будто я заглянул в подвал своей жизни.
— У Кати мужской пуховик и холодный одеколон? — спросил я.
Она вздрогнула.
— Он приходил за вещами, — сказала. — Они ругаются. Там… правда сложно.
— И чужие духи — тоже Катины? — я сделал шаг, чувствуя, как под ногами скрипит песок. — Или твои? Те, которыми пахло на тебе. Не наши.
Она посмотрела на меня долго. В этом взгляде было столько усталости, что я на секунду почувствовал себя виноватым. Усталость, как у человека, который два месяца несёт два ведра: в одном — правда, в другом — необходимость.
— Я хотела сохранить нас, — сказала она наконец. — Не хотела приносить в дом чужие истории. Ты всё воспринимаешь близко. Ты тревожный. Ты начинаешь исправлять мир, даже если тебя не просят. Я… думала, что это мой способ распорядиться своей жизнью. И соврала про фитнес, да. Потому что если бы я сказала «иду к Кате», ты бы начал задавать вопросы. И я не выдержала бы.
— А можно было просто сказать: «я иду к мужчине», — сказал я и сам удивился, как легко это произносится. Лёгкие слова, как ледышки.
— К какому мужчине? — она вдруг усмехнулась. — Кате двадцать девять. У неё двое детей. Муж у неё — этот… Рома, кажется. Мы с ним даже не разговаривали.
Я молчал. Слова застряли где-то между горлом и грудью. Разговор шёл по двум дорожкам: по одной — моя версия, где есть парень в пуховике и тени в окне; по другой — Анина, где есть развод, чай и разговоры по душам. Эти дороги не пересекались. Между ними была трясина подозрений.
— Я видела, как ты стоял под окнами, — сказала она вдруг.
— Когда?
— В среду. Ты стоял у подъезда и смотрел наверх. Я увидела тебя в зеркале в прихожей. И подумала: всё. Всё, что я пыталась сделать отдельно, без тебя, — теперь в тебя вросло, как заноза. И… я не знала, как с этим быть.
Мне хотелось сказать: «Надо было подойти. Позвать. Сказать: пойдём домой». Но я не сказал. Потому что видел перед собой чемодан. Он стоял, как третье лицо в квартирном вопросе.
— Ты мне веришь? — спросила она тихо.
Я хотел ответить «да». Но во мне что-то было устроено так, что этот звук не мог пройти. Как будто внутри кто-то поставил заслонку. Я попытался выдать хотя бы «я не знаю». Но вышло молчание.
Она взяла за ручку чемодан, не поднимая. Посмотрела в сторону окна на лестничной площадке. За стеклом валил мокрый снег, машины моргали фарами, дворник, согнувшись пополам, кидал лопатой серую кашу, и эта каша тускло стучала в наш подъезд.
— Я устала, — сказала она. — Я больше не могу играть в эту игру, где надо рассчитать, кого чем не задеть. И тебя берегла, и Катю, и себя — на последнем месте. Вот и получилось.
— Какая игра? — спросил я. Я искренне не понимал, потому что внутри уже построил крепость и из бойниц глядел в мир.
— Игра «сделай всем хорошо». В которой проигрывают все, — она улыбнулась без радости. — Я ухожу.
— Куда?
— К маме. Потом — к Кате. Я разберусь. А ты… — она подняла глаза на меня. — Ты разберись с тем, как ты любишь. Это тоже важно.
Я вдохнул. Запах подъезда — бетон, мокрые варежки, порошок — вдруг заострился до боли.
— Я не умею любовью закрывать двери, — сказал я.
— А чемоданом — умеешь, — сказала она.
Мы стояли рядом, как два человека, ожидающие лифт, который никак не приедет. В тишине было слышно, как по батарее стекает вода.
— Я не хочу скандала, — сказал я. — Не хочу выяснений. Давай просто… — пауза запнулась о край слова, — закончим.
Она кивнула. И тут же, будто боялась, что это «да» можно будет оспорить, взяла чемодан и потянула к лестнице. Колёса застучали по ступенькам. Я вдруг понял, что запомню этот звук надолго.
Мы спустились вместе. На первом этаже соседка-старушка открыла двери, с интересом посмотрела на нас, как на сериал без звука. Мы прошли мимо.
У лифта Аня остановилась. Развернулась ко мне.
— Я хотела, чтобы между нами было легко, — сказала она. — А получилось — тяжело. Прости.
— Я тоже, — сказал я. И это было единственное правдивое предложение за последние дни.
Я проводил её до подъездной двери. Ветер пах снежной водой, с улицы тянуло мокрой шерстью и бензином. Аня поставила чемодан, повернулась к домофону и вдруг посмотрела на меня снова, словно ждала — даже не слова, а жеста. Но жест во мне умер. Осталась фраза, короткая, как выстрел.
— Адрес тренажёрного зала ты уже знаешь.
Она кивнула. Подняла воротник, открыла дверь и вышла в снег. Я остался в коридоре, слушая, как скрипят её колёса по плитке, как хлопает дверь, и как издалека, с улицы, доносится бодрое радио из маршрутки: чей-то чужой голос, чья-то чужая песня, которые тебе больше не адресованы.
Когда я вернулся в квартиру, тут было холодно, будто кто-то распахнул окно. Я поставил чайник. Он зашумел — ровно, почти ласково. На столе лежала тканевая сумка «Do it for yourself». Я отодвинул её в сторону, чтобы не мешалась. Внутри нашёл тонкую пластиковую карту — фитнес-клуб, серый логотип, и имя: «Петрова Анна». Я провёл пальцем по буквам. На карте не было следов — ни потёртостей, ни царапин, будто её только вчера выдали.
Я положил карту рядом с телефоном. Звуки квартиры вернулись — часы тикали на кухне, холодильник урчал, как ленивый кот. Я сел к столу и вдруг подумал, что пустота тоже требует ухода. Её надо выносить из себя маленькими порциями, как мусор в ведре.
Снег за окном стал крупнее. Я смотрел, как он засыпает наш двор, уродуя и украшая его одновременно, и думал, что, может быть, когда-нибудь я научусь говорить до того, как внутри всё выгорит. Научусь подойти и постучать в домофон. Сказать: «Я не шпион. Я твой муж. Впусти». Но сегодня — нет.
Я допил чай и достал из кармана квитанцию, ту самую, серую. Перевернул — на обороте чисто. Взял ручку и написал: «Аня. Если всё не так — приходи и скажи. Я ещё умею слушать». Положил записку под магнит на двери, как пропуск, который пока никому не нужен. Потом выключил свет на кухне, и часть пустоты исчезла — как будто она боялась темноты.
Вечером позвонил Саня. Спрашивал про субботу, про рыбалку. Я слушал его шутки, будто голос из другого мира, где по-прежнему есть уха, термос и плохие анекдоты.
— Ты чего, как будто воду глотаешь? — спросил он.
— Да так, — сказал я. — Купил, знаешь, абонемент. И, кажется, случайно активировал другой — на выгорание.
Саня выругался — по-доброму, по-санински, теми словами, которые умеют обволакивать.
— Приезжай, — сказал он. — Чай, котлеты, у нас тепло.
— Посмотрю, — ответил я. И придумал себе маленькую задачу на сегодня: оставить всё на своих местах и не разбросать пустоту по углам.
Ночью я проснулся от того, что в коридоре кто-то шуршит. Встал — только дом. Дом, который всё слышит и ничего не говорит. Я прошёлся по комнатам, заглянул на кухню. На столе в полосе света лежала пластиковая карта — тускло блеснула и снова стала серой. Я взял её и положил в карман. Не знаю зачем. Может, чтобы помнить: иногда простые вещи — самые тяжёлые.
Утром я отнёс чемодан на склад внизу, к консьержке. «Передам, когда придёт», — сказала она. Я кивнул. Вышел на улицу, вдохнул холодный воздух. Снег стих. На тротуаре видны следы — чей-то тяжёлый шаг, чья-то лёгкая пробежка. Я посмотрел на них и подумал, что все мы оставляем одинаковые цепочки, пока кто-то не перестаёт идти рядом.
Наверное, когда-нибудь я пойму, где кончается недосказанность и начинается ложь. Пойму, как это — не строить крепости внутри себя, а доверять. Но на это нужно время. А пока — я просто пошёл на работу. Мимо нашего «фитнеса», где на экране у входа мелькали счастливые люди, бегущие на дорожках в бесконечную сторону.